Текст книги "Дженнифер Винкелман"

Автор книги: Маргрит Моор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Моор Маргрит
Дженнифер Винкелман

Маргрит Моор

Дженнифер Винкелман

Рассказ

Перевод с нидерландского и вступление С.Князьковой

Маргрит де Моор – один из признанных в Нидерландах авторов. Ей принадлежит целый ряд небольших по объему романов, несколько сборников повестей и рассказов. Первая ее книга, сборник рассказов "Вид со спины", увидела свет в 1988 году. За нее писательница сразу получила национальную литературную премию АКО и премию за успешный дебют "Золотое ослиное ухо". С тех пор новые книги Маргрит де Моор выходят практически каждый год. Почти все они выдвигались на соискание литературных премий в Нидерландах или в Европе. Ее первый роман "Серое, белое, голубое" (1991) переведен на многие европейские языки, больше двадцати раз переиздавался в Нидерландах и в 1996 году вышел на русском языке в издательстве "Радуга". Сейчас издательство "Радуга" собирается переиздать этот роман вместе с другими произведениями в серии "Мастера зарубежной прозы".

Маргрит де Моор получила образование по классическому вокалу, была супругой рано скончавшегося художника-авангардиста Де Моора. Маргрит де Моор помогала мужу в его работе над художественными и кинопроектами, воспитывала двух дочерей, одна из которых не так давно окончила факультет славистики Амстердамского университета и часто приезжает в Россию.

Сама писательница посетила нашу страну осенью 1996 года в дни фестиваля "Окно в Нидерланды. К 300-летию Великого Посольства Петра I", во время которого в Санкт-Петербурге прошла презентация ее романа "Серое, белое, голубое".

М. де Моор обладает обостренным чувством языка, ведет смелые поиски в области формы, стремится осваивать неизбитые темы в своем, очень современном и узнаваемом и в то же время ни на кого не похожем стиле. Условно ее смысловую и стилистическую палитру можно обозначить как импрессионистически-ассоциативную. Ее проза, являясь ритмической и музыкальной, порой приближается к поэтическому жанру. Во многом она близка к литературе "потока сознания". Сама писательница считает себя реалистом, поскольку находит средства описания внутренней реальности человека, которая для де Моор скорей даже более значима, чем реальность внешняя. С оттенком трагизма воспринимается ею тот факт, что эмоции, воспоминания и ассоциации одного человека остаются чаще всего абсолютно закрытыми для другого, дорогого для него человека, живущего в мире каких-то иных понятий и ассоциаций. Автор исследует незримые причины, приводящие персонажей к столкновениям, а порой и к драматическим коллизиям. Во многих своих произведениях Маргрит де Моор исследует тему молчания. Оно, по мнению автора, агрессивно, ибо проводит между людьми ту грань, которую они, к сожалению, не желают переступить, лишая себя тем самым возможности понять того, кто рядом.

Как-то раз осенью, в октябре, я отправилась в парикмахерскую. Я шла по бульварам городка Б. – мои ноги ступали по засохшим листьям каштанов и кленов. Чувствовала я себя легко и приятно. Солнце бросало медно-красные пучки света сквозь тяжелые, опять обнажившиеся ветки деревьев, которые здесь, на этой стороне железной дороги, вдоль которой теснятся густые заброшенные сады, очень редко подрезают. В воздухе стоял головокружительный аромат, который переносит назад во времена младенчества: детская коляска, сад – в дни самого первого трепетного знакомства с временами года. Я шла прогулочным шагом, чувствуя доверие к жизни. Все кругом предвещало скорое исполнение желаний – прямо на следующей неделе. Безветрие и затишье. Остановка. Блаженная пустота, наступающая после лета перед приближающейся зимой. Осенние каникулы.

Я учительница английского языка. Уже четырнадцать лет преподаю в старших классах лицея, приятная работа, должна признаться, несмотря на то, что все мои слова не пробуждают интереса в сонных созданиях, сидящих за партами напротив меня. "Сонеты Шекспира, почти все, посвящены юноше". Они добросовестно записывают, мои ученики, кто-нибудь один поднимет глаза и посмотрит на меня безо всякого любопытства, не замечая даже, что мое постепенно стареющее лицо обрамлено длинными блестящими черными волосами. "И кто такой, господи боже, был этот самый Шекспир?" Мои волосы для меня все. Я знаю точно, что благодаря их экстравагантности мои несколько выцветшие глаза кажутся ярче и морщины по обеим сторонам носа смягчаются. Сколько себя помню, я всегда ходила с длинными волосами.

Вот и шлагбаумы. Я подошла уже к самому центру. Здесь витало то же настроение покоя, ожидания чего-то, чему не мешала публика, шныряющая по магазинам. Подняв хвост трубой, пересекает велосипедную дорожку кот, старик заснул на стуле в кафе под тентом. Тихонько напевая, я дошла до бульвара Бринклаан, в самом конце которого находится единственная на всю округу приличная парикмахерская.

Меня там знают. Знают, что со мной незачем заводить разговор о супермодной стрижке, о современной химической завивке, которая не портит волосы. Я не собираюсь стричься. Как бы невнимательна я ни была к событиям своей жизни, в каком бы неведении ни пребывала относительно прошлого, детства, одно мне совершенно ясно: я по природе своей длинноволосая. Я толкнула тяжелую входную дверь, поздоровалась и сразу прошла к раковинам для мытья головы в глубину зала.

– Да, – сказала я чуть позже молодой парикмахерше, которая встала позади меня. – Хотите верьте, хотите нет, но это так.

Мне помыли голову. Теперь я сидела посреди зала, у двойного ряда кресел, отделенных друг от друга зеркалами, но не разгороженных ширмами.

– Занятия только-только наладились, – продолжила я разговор, – все в школе еще свеженькие, и вот тебе раз – целая неделя свободы!

Девушка, осторожно приподняв мои влажные волосы и набросив мне на плечи накидку, спросила:

– Вы не торопитесь?

– Что ты, дитя мое, нет конечно. Я никогда никуда не бегу.

И с этими словами я устроилась поудобней, вытянув ноги и закрыв глаза, отдавшись круговым движениям пальцев по своей голове, запахам шампуня и лосьона. Откуда-то доносилось жужжание фена, обрывки разговоров, таких обычных для подобных мест, задушевных, легковесных, порой прерываемых тихим смехом...

– Да, да, – вдруг различила я, – я это знаю. Но через неделю я снова уезжаю.

..?

Пауза.

– Конечно, не сразу, нет. Вначале мне нужно встретить в Лондоне мужа. И потом через пару недель мы полетим дальше...

Фен умолк. Голос после этого зазвучал отчетливей.

– ...в Буэнос-Айрес.

Я открыла глаза и увидела ее. В кресле наискосок от меня какая-то женщина, сильно наклонившись вперед, старалась рассмотреть в зеркале, что сделали с ее головой. Она, скорей всего, была одного возраста со мной, максимум лет сорока, и смотрела на свое отражение так, как, мне представляется, смотрят матери на своих детей, беззащитно и дружелюбно; казалось, она с искренним удивлением впитывает в себя ярко-голубые глаза, подкрашенные красной помадой губы, контуры щек, подбородка и носа – свои точеные черты – и волосы, которые ей сегодня уложили, короткие, послушные, светлые. Но в ту минуту, когда она заулыбалась и удовлетворенно кивнула парикмахеру, который держал возле ее затылка ручное зеркало, я вдруг подумала почти испуганно: но ведь я же ее знаю! Откуда-то я ее знаю!

Она поднялась с места.

– Пойдем? – Она позвала ребенка, девочку, которая все время послушно сидела возле кофейного автомата и рисовала.

Ей подали ее пальто, она расплатилась и вышла вместе со своей дочкой на улицу, послав мне на прощанье совершенно равнодушную улыбку. Бульвар Бринклаан. Осеннее солнце. Женщина, неторопливо возвращающаяся домой вместе со своим чадом. Боже мой, кто же она такая?

– Скажите, – спросила я, немного помолчав, у парикмахерши, она тем временем устанавливала красные лампы вокруг моей головы, – я такая забывчивая, но, мне кажется, я знаю эту женщину, которая только сейчас ушла, почему-то выскочило из памяти ее имя... Как же ее зовут?..

Я нетерпеливо перебирала в воздухе пальцами.

– Это госпожа Винкелман. Она по полгода живет в Южной Америке. Ее муж дирижер.

Что потом еще делали с моими волосами в парикмахерской, я совершенно не помню. В какой-то момент я вновь очутилась на улице, солнце село, поднялся ветер, обеими руками я придерживала развевающиеся пряди. Вдруг я увидела, как она выходит из магазина, из антикварной лавки, только что купила какую-то вещь, предмет был запакован в красивую коробочку, которую торжественно несла ее дочка. Не раздумывая, я бросилась в атаку.

– Извините меня, пожалуйста...

Обернувшись, она взглянула на меня, и вновь я с полной уверенностью ощутила: у нас есть общее прошлое, наши пути уже пересекались. Во мне зашевелилось какое-то неопределенное чувство, сродни незаполненному пространству, – ускользающее воспоминание. Думаю, голос мой прозвучал довольно резко.

– Вы госпожа Винкелман. Ваша фамилия, по правде сказать, мне ничего не говорит. Но, может быть, ваша девичья фамилия скажет мне больше, и особенно ваше имя. Я могу спросить, как вас зовут?

Кожа у нее под глазами своей бледностью напоминала увядшие цветочные лепестки. Она устала.

– Дженнифер.

Прозвучавшее имя разделило нас точно стеной.

– Жаль, – я замотала головой.

Жаль, конечно, но моя решительность от этого только усилилась. Пусть имя ничего не прояснило, зато оно дало какой-то толчок, весь ее облик и вообще все в ней говорило о некоем событии, о каком-то таинственном и восхитительном факте ее биографии, к которому я не могла не быть причастной.

Ее маленькая дочка начала переминаться с ноги на ногу. Я заметила, что Дженнифер Винкелман не хочет дольше задерживаться на месте.

– Мы были знакомы, – сказала я поспешно. – Может быть, в университете, может быть, в средней школе.

Она, что называется, и бровью не повела.

Я попыталась напомнить:

– Воорсхотен. Сестры-бенедиктинки, помнишь, как сестра Сидония, распалившись, сжимала за спиной кулаки, прятала их за своей заношенной, лоснящейся черной юбкой...

Чувствуя легкое головокружение, я опустила глаза. Она, наверное, подумала, что я смотрю на коробочку в руках ее дочки.

– Мы купили маленького клоуна, – пояснила она. – Голубой металлический клоун на самокате, он катается, если его завести...

Я смотрела им вслед, наблюдая, как они исчезают среди длинных теней осеннего дня.

Но потом на целую неделю выбросила все это из головы. "Кто такая Дженнифер Винкелман?" – стало даже не вопросом, а лирическим восклицанием, своего рода неотъемлемой частью меня самой. Этот вопрос определял все, за что бы я ни бралась. В тот день, едва вернувшись домой, я начала поиски. Не снимая пальто, я прошлась по своим смежным комнатам и везде все обшарила. У меня уютная квартира. Старый паркет покрыт коврами, стены до половины отделаны черным, местами опаленным тиковым деревом, возле очага стоит диван из мягкой, как у живого зверя, кожи, с которого открывается вид на одичалый клен в соседнем саду. Над моим письменным столом висит репродукция Моны Лизы.

Я выдвинула ящики. Стоя на коленях перед бюро, достала папки и документы и, вопреки здравому смыслу, все просмотрела, заложив за уши пряди падающих волос.

Ведь понятно было, что ответ на вопрос "Где и откуда берет начало мое счастье?" никак не мог быть найден среди этих документов – все они относились к периоду после пожара. Два года назад на шкуру возле очага упала горящая спиртовка, и я должна признаться, что в буйстве огня, которое началось сразу вслед за тем, было даже что-то величественное. Надо же! Именно я, такая забывчивая, лишилась важных для меня фотографий, дневников и с детства сберегаемой коллекции марок. Я зажгла ночник и стала смотреть на протокол заседания преподавательской группы. События моей жизни теперь хранились не иначе, как в потаенных глубинах памяти.

Когда я родилась – в 1945 году, – мои родители были уже не так молоды. У обоих были седые волосы и молчаливый, необыкновенно мягкий характер, и можно бесконечно задавать себе вопрос, за что им на долю выпало такое, почему в один из тех редких случаев, когда они вместе поехали в отпуск, августовской ночью возле Карловаца, в Югославии, навстречу им из-за поворота выскочил туристический автобус. Мы с братом переехали жить к тете, эта женщина с годами только молодела, носила цветастые юбки, курила турецкую трубку и, словно предвосхищая широту взглядов более поздних времен, ни в чем нас не ограничивала. Когда мы выросли, мой брат занялся трамповым судоходством, я же, став студенткой Лейденского университета, снимала комнату в общежитии для девушек. Худая, застенчивая, с черными волосами, наполовину спадающими на лицо, наполовину закрывающими обтянутые черным свитерком плечи – такой я предстала в лекционных аудиториях и на набережных каналов. При всем при том у меня случались романы. Юноши чувствительные и пронырливые, нетерпеливые и гордые искали прохлады моего внимания и тепла моего тела. Так и продолжалось, пока в двадцать шесть лет я не получила учительское назначение на окраине провинции в Гойланде.

Зевая, я поднялась на ноги. Мне сводило скулы от голода. Из паутины событий моей жизни, из этой исходной материи, сквозь которую то в одном, то в другом облике проглядывала я сама, сегодня в своем прежнем виде ко мне вернулся один тончайший элемент.

На следующий день я проснулась под настойчиво звучавший в голове аккомпанемент: "Мы купили маленького клоуна. Синего металлического клоуна на самокате. Он катается, если его завести..."

Я отодвинула с лица простыню и посмотрела на будильник. Десять часов, как же долго я спала, начиная с десяти, можно со спокойной совестью звонить кому угодно.

В телефонной книге трижды значилась фамилия Винкелман. Я выбрала последнюю строчку, с начальной буквой имени А. и адресом Эрфгоойерстраат, 18. Раздались гудки. Только, когда я услышала ее голос, я поняла, что мне надо с ней обсудить. С телефонным аппаратом в руке, я босиком расхаживала по комнате.

– Послушай, – сказала я. – Возможно, сохранилась какая-то фотография, снятая, например, ранним июньским утром, на которой изображены мы обе.

Не дождавшись реакции, я не выдержала и стала делиться с ней воспоминанием о праздновании пятилетия Лейденского студенческого корпуса, который остроумно называли Вестиваль из-за обязательного жилета, непременной части костюма его членов. Кульминацией праздника – вспоминала я – был бал в гостинице на море. Собралась тысяча приглашенных, все студенты, в том числе две принцессы Оранские в платьях без бретелек, они были тогда ужасно толстые и далеко не такие элегантные, как сейчас. С наступлением утра многие, в вечерних платьях и смокингах, спустились по лестницам с балкона на пляж: посидеть в этой необычный час на белых пластиковых стульях, разогнать винные пары куда более дурманящим ароматом свежего морского прибоя.

– Всего человек двенадцать, мы уселись спиной к морю, и кто-то один сделал снимок...

На том конце провода наступило молчание. Потом она сказала, как бы процедила сквозь зубы:

– Нет-нет, я не помню такого праздника. – Выдержала небольшую паузу и затем продолжила:

– Я училась в Гааге, в консерватории на площади Корте Бейстенмаркт.

– Ах!... – я кивнула, пораженная и заинтересованная. – На фортепиано? На скрипке?

– На органе.

Тем временем я подошла к окну. Все еще в пижаме, открыла раму и села на подоконник, устремив глаза на бульвар. Он заворачивал и заканчивался шлагбаумами, за которыми где-то вдали скрывалась Дженнифер Винкелман, рассказывающая мне сейчас, в этот самый момент, об органе, что стоял впереди в большом зале консерватории. За ним она могла каждый вечер заниматься.

– ...похожий на орган собора Парижской Богоматери или Реймского собора, у меня было чувство, что это я французская органистка Мари-Клер Ален, заставлявшая дрожать своды...

Ее голос прервался.

–...Заставлявшая дрожать своды... – тихим голосом повторила она.

Окунувшись в хаос разнообразных мыслей, я одевалась. По привычке перед зеркалом тщательно прошлась по волосам щеткой, затем расческой, и в воздухе снова распространился запах парикмахерской.

Я не берусь утверждать, что видела тогда в отражении утренних лучей женщину в здравом уме. Я смотрела на себя не отрываясь в зеркало, и единственная только мысль с усиливающимся беспокойством и страхом овладевала мной: пройдет всего неделя, одна короткая неделя, и она уедет! Ах, ведь каждый из нас, хотя бы раз в жизни сделал открытие, придя к выводу, что какая-то определенная логика происходящего не исключает другую!

Я поспешила сесть за руль. Лучше бы я этого не делала! Миновав шлагбаумы, я увидела, что центр городка обнесен красно-белыми табличками, и на улице Влитлаан яблоку негде упасть из-за припаркованных автомобилей – в этот день работал рынок. Негодуя, я свернула за угол, поехала сквозь толпу людей, похожих на беженцев, они мелькали со своими яблоками, свитерами, старыми журнальными столиками, матрасами, кастрюлями и сковородками. Больше получаса понадобилось мне, чтобы добраться в объезд до окрестностей Эрфгоойерстраат, где я смогла наконец припарковаться, не имея особой надежды на то, что мне повезет.

Конечно же, ее не оказалось дома. Я стояла перед входом и слышала, как умирает где-то в глубине жилища звонок. Не зная, как поступить, я сделала шаг назад и посмотрела вверх. Старинные особняки внутри отлично реконструированы. Я знаю, что трех-четырехкомнатные квартиры имеют роскошные ванные и балконы, выходящие на южную сторону. По утрам, в собственной тени и в тени огромных каштанов, от которых их отделяет лишь узкая полоска тротуара, фронтоны домов выглядят неприветливо. Она жила на втором этаже.

В соседнем доме распахнулось окно. Седой старик в домашней пижаме фиолетового цвета немного погромыхал щеколдой и тихонько окликнул меня.

– Вы пришли к Винкельманам?

– Да.

– Они на базаре.

Я ушла. Оставив машину на прежнем месте, я пошла пешком, потом свернула направо, налево и в мгновение ока оказалась между палатками. Я сразу заметила ее. Маленькая, светловолосая, слегка подпрыгивающей походкой она шла в мою сторону в толпе других покупателей, двигавшихся вдоль выставленного изобилия рыбы, раков и съедобных моллюсков, в веселом расположении духа и, как всегда, за руку со своей дочерью.

Я остановилась. Расплылась в улыбке. Полностью уверенная в своем праве. Но что вдруг произошло? Когда она сообразила, что на ее пути возникло препятствие, и подняла глаза – я заметила: и меня узнала, открыла рот, сделала глубокий вдох, словно собиралась крикнуть и вдруг резко развернулась вместе с дочкой и со всеми своими покупками. Прошло несколько секунд, прежде чем я поняла, что значит ее удаляющаяся спина. Я двинулась следом за ней.

Она покупала яблоки, вафли со сладкой начинкой, детские тапочки... Она абсолютно никуда не спешила, и мое присутствие, всего в десяти метрах поодаль, ее ничуть не подгоняло, она брала в руки тапочки, осматривала их подошвы, наклонялась, давая ребенку пальчиком потрогать голубые помпончики, платила деньги, в то время как я не сводила с нее внимательного взгляда. Ах! Кто знает, может быть, она уже совладала с приступом раздражения и наконец поняла, что все в порядке, что намерения у меня самые добрые, кто знает, может, ей даже нравилась та незримая ниточка, длиной в десять метров, которая протянулась через разделявшую нас пропасть. Я решилась на следующую импровизацию. Сама купила детские тапочки, а потом еще виноград, сыр, орехи... глядя на те же самые весы, я кивала и перебрасывалась шуточками с теми же самыми продавцами, что и она. Мы завершили свой рейд возле последних рыночных прилавков. С неутихающей силой бьющий фонтан, стоянка велосипедов и кафе, где один раз в неделю сдвигают столы и приносят дополнительные стулья. В нем она и исчезла вместе с ребенком, проскользнув в дверь, которую один раз в неделю оставляют на целый день открытой.

Я заказала кофе и удивленно огляделась по сторонам. Куда они подевались? В кафе было полно публики, по большей части мамы с детьми, крупные, волевые мамаши, они сидели, разговаривая и смеясь, довольные своими покупками, заказав для детей по куску яблочного торта. Сквозь ресницы я рассматривала эти бессмертные типажи мамаш и мучалась вопросом, куда делись те двое.

Дверь туалета отворилась. Появилась Дженнифер Винкелман вместе с маленькой девочкой. Оглядевшись вокруг, она меня сразу заметила, но не поздоровалась и не улыбнулась. Она усадила ребенка за стойкой бара на высокий стул и наклонилась вперед, показывая на витрину с тортами слева от себя. Я до сих пор не могу сказать точно, что вдруг нашло на меня в ту минуту. Я смотрела на жующего и пьющего ребенка, на курточку и затылок с красивыми длинными волосами, забранными в хвост, и чувствовала поднимающуюся волну такого яростного отвращения, что у меня засосало под ложечкой. Не помню, но возможно, я даже опрокинула свой кофе.

"Дженнифер! – писала я в тот же день. – Если ты думаешь, что мы чужие, ты очень сильно ошибаешься. Разве мне не знакомо здание на Корте Бейстенмаркт, с его залом, сводчатыми окнами и органом? Вечер за вечером ты сидела там на деревянной скамейке, стараясь удержать равновесие, твои пальцы были на клавиатуре, ноги – на педали. Да, именно тогда, когда ты старалась не потерять равновесие, когда глаза твои не отрываясь смотрели на ярко освещенные черные ноты, на знаки пауз и тактовые черты, твоя территория расширялась до чудовищных размеров! Разве мне не знаком собор Парижской Богоматери, Реймский собор и знаменитая органистка Мари-Клер Ален? Я рассказала тебе, что присутствовала на балу на море в вечернем платье цвета слоновой кости, из тафты. Теперь мне вспомнилось кое-что еще. Я была совсем маленькая, мои родители были еще живы, и однажды летом у наших соседей гостила девочка со сломанной ногой. Девочка все время лежала в саду, на диване, застланном белыми простынями, края которых спускались до самой травы. Я каждый день ходила к ней, зачарованная всей этой сверкающей на солнце белизной, необычностью этой девочки, отмытой до блеска и избалованной, из-за этой ее болезни. Светлые косы, блокнот для набросков с ослепительными страницами, который она держала на коленях, и вдруг такое: толстая гипсовая нога, которую однажды, в своей необузданной ревности и любви, я пнула что было силы. Ты начала как идиотка вопить.

Когда во вторник по-прежнему не было ни ответа ни привета, я снова подошла к телефону. Я столкнулась с неразрешимой загадкой. Я же вовремя опустила письмо в почтовый ящик, подчеркнув свое имя и обведя свой номер телефона, почему же она молчала? Прошло немало времени, прежде чем на том конце взяли трубку. Я нетерпеливо притоптывала ногой по полу и физически чувствовала, как зовет ее мой звонок.

И действительно, сигнал был услышан. Какое-то эхо, молчание и наконец, вся похолодев, я услышала незнакомый голос!

– Алло?

Вначале я даже ничего не смогла ответить. Низкий любезный мужской голос озадачил меня.

– Я звоню Дженнифер Винкелман, – вымолвила я.

– Ее нет.

– Как так нет? – Я не сдержалась.

– Она ушла в турагентство... – Голос был исключительно доброжелательный. Может быть, она вам перезвонит?

Вероятно, меня больше всего поразил иностранный акцент, с которым говорил этот человек. Кто это, кто это мог быть? Не ее муж, уж точно, не этот таинственный дирижер из Лондона. Диковинные, ни на что не похожие модуляции голоса этого человека давали ощущение, что я сейчас говорю с необыкновенно добрым и беззащитным существом. Я запросто сообщила ему, что Дженнифер Винкелман знаю с детства и что какое-то общее воспоминание хранится в моем сознании, но оно скрыто где-то очень глубоко в моих самых сокровенных мечтах, красивое, круглое и свежее как пузырек воздуха.

– У вас есть под рукой ручка? – наконец решительно спросила я.

Тщательно по буквам я продиктовала свое имя. Он каждую повторял за мной. Ну, конечно же, она должна мне перезвонить, самое позднее сегодня вечером.

Красные машины. Одетые в синее и желтое дети. Фиолетовые осенние астры. Я побродила по улицам и вскоре очутилась неподалеку от ее квартиры. На тротуаре спала собака. Проезжающий мимо на велосипеде подросток выкрикнул грубое ругательство. Я сделала вдох, не особенно огорчившись. Моим настроением владела беззаботность, которая охватывает, когда ты знаешь: что бы ни происходило в жизни, это касается только тебя одной. А кого же еще? В самом деле это не повод для печали. С какой стати? Когда я подходила к ее дому, я заметила, что входная дверь приоткрыта. Меня это не удивило, скорее я усмотрела в этом хороший знак. Случайностью это быть не может, с благодарностью подумала я, пускай мой телефон опять целый день молчит, зато дверь ее дома для меня широко открыта. Я чуть-чуть толкнула дверь из лакированного дерева и вошла в вестибюль.

Вообще-то мысль о том, чтобы переступить порог чужого жилища, всегда вызывала у меня отвращение. Столкновение с тебе не принадлежащими вещами ковровая дорожка, шкаф со счетчиком внутри – мне всячески претит, выбранный цвет дерева никогда не нравится, а вдыхать чужие затхлые или прогорклые запахи представляется мне откровенной непристойностью. Но на этот раз у меня ничто не вызывало раздражения. Я вступила в сумеречную пустоту лестничного проема так, словно была в этом доме своим человеком, и уже через несколько секунд перешагнула, ничуть не смущаясь, порог гостиной, да-да, дверь в квартиру тоже была открыта, и вскоре я поняла почему: там паковали и выносили вещи, спускали вниз чемоданы.

Судя по всему, я застала момент передышки. Воздушным шаром в воздухе повисла тишина. Посреди комнаты стоял мужчина, я сразу поняла, что это мой телефонный собеседник, крепкого сложения, с темными волосами и кудрявыми бакенбардами. Он смотрел на меня без тени удивления, но в то же время ничего не говоря. Я отвела глаза. Оглядевшись, я увидела чемоданы, коробки, выдвинутые из шкафов ящики и почти замаскированную всем этим, лежавшую на диване под окнами Дженнифер Винкелман. Глаза закрыты, одно бедро выдается вперед, ее поза не оставляла никаких сомнений – она спала. Затем я заметила ее ребенка, девочку. Она стояла на пороге соседней комнаты в старомодном взрослом платье со скошенным подолом и не мигая смотрела на меня.

Вот и все. Три человека, из которых один спал, а двое молча смотрели на меня. Больше ничего не было, не считая мебели, картин, фотографий, пальто, зеркала, чайного прибора, тапочек, выглаженной и сложенной одежды, бумаги, газет, сумки со сломанной удочкой, очков на шнурке... предметов, которые мне один за другим попадались на глаза, нарушая тем самым неподвижность представшей моим глазам живой картины. Ее откровенная домашность (я оценила это, еще стоя на пороге) меня ни секунды не удручала.

Диван заскрипел. Послышался вздох. Она поднялась, прижимая руку ко лбу.

– Боже милостивый, – пробормотала она ошеломленно. – Я тут сплю, а время идет.

Она встала и с выражением человека, думающего о совсем других вещах, пошла пошатываясь по комнате, где все было вверх дном. Увидев меня, она, извиняясь, пожала плечами и всплеснула руками.

Мы с дочерью завтра уезжаем. Мы поздно начали собираться.

Я понимающе улыбнулась.

Мужчина тоже ожил. Стоя рядом со столом, придвинутым к боковой стене, он переставил книги и цветы и снял "бабу" с чайника.

– Идите пить чай, – сказал он.

Он посмотрел вначале на меня, потом на Дженнифер Винкелман. Ребенка нигде не было видно.

Несколько минут мы посидели все втроем, поставив локти на стол, и разговаривали, как старые знакомые, по существу, не стесняясь.

– Я решила добираться в Англию на теплоходе, – сообщила мне Дженнифер Винкелман.

А я спросила:

– Откуда он отплывает?

– Из Хук-ван-Холланда, – ответила она, дуя на свой чай.

Потом она спросила у мужчины:

– Во сколько мы должны завтра утром выезжать?

Он немного задумался, высчитывая время:

– Часов в десять, – сказал он.

Несколько минут спустя мы отодвинулись от стола вместе со стульями. Они продолжали заниматься упаковкой вещей, а я, попрощавшись, направилась в сторону двери. Вот как все обернулось в этот день, и каждый раз, когда я об этом вспоминаю, я снова чувствую удивительную заурядность, будничность происходившего тогда. Не колеблясь, я выпила с ними чашку чая и, так же не колеблясь, пошла к выходу.

И в этот момент я увидела клоуна на самокате. Маленькая заводная игрушка стояла на табуретке рядом с высоким шкафом, ничего удивительного, что я ее раньше не заметила. Секунды не прошло, как я уже устроилась рядом с игрушкой на полу. Металлический клоун в голубой длиннополой рубашке возвышался на табуретке на своем красном самокате, протягивая руки к рулю и подняв одну ногу. Из белых манжет высовывались белые кисти, из белых брючин – белые сапожки, невозмутимую серьезность этому белому лицу придавал голубой глаз и нос картошкой, на который наезжал остроконечный колпак. У меня перехватило дыхание. Я забыла, где нахожусь. В предчувствии того, что сейчас произойдет нечто из ряда вон выходящее, я кусала губы. Я знала этого господина! Я знала, что он, стоящий неподвижно на своем видавшем виды красном самокате, в любой момент может взяться за руль и, направляя переднее колесо то вправо, то влево, будет петлять и выделывать немыслимые восьмерки, а потом как угорелый, помчится вперед, а потом вдруг неожиданно – назад... Я вытянула шею. Сбоку на одном из сапог были видны крошечные буковки... Я их с трудом разобрала: "Лемезбрюгвар Будапешт..." И в ту же минуту – я не могу это выразить иначе словно всполох пламени мелькнул в моих глазах, и мне явственно предстала гостиная зимним днем. Стулья, шифоньер, накрытый к завтраку стол – все предметы как наяву и давно забытые запахи вещей, молока, хлеба, одеколона, пены для бритья на фоне двух больших окон, за которыми падает ослепительно-белый снег, это был мой день рождения. Красные, голубые, желтые, фиолетовые праздничные гирлянды парили над моей головой, слюдяные окошки очага полыхали оранжевым пламенем, и вот кто-то ставит на край моей тарелки таинственный предмет – синего серьезного человечка на подставочке с колесами и с заводной пружиной... "Подожди, сейчас увидишь, что он умеет..." Ой, господи помилуй, жизнь моя, детство мое!

– ...Это мой!

Я немного испугалась. Что-то вихрем пронеслось сбоку. Я поднялась с колен и обернулась. Девочка в платье со скошенным подолом, насупившись, не смотрела на меня. Обеими руками, как спасенную птичку, она держала заводную игрушку.

День, последовавший за этим, день прощания, большого значения уже не имел. Я упоминаю о нем только для полноты картины и еще потому, что вся поездка в порт осталась в моей памяти как нечто светлое и бодрящее с четкими контурами.