Текст книги "Безбрежные дни "

Автор книги: Марго Па

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

безбрежные дни

Рассказ-аллегория, рассказ-антиутопия, рассказ-реквием...

"Тишина трагического размышления.

Фантазия бывает иной раз больнее любой остросюжетной наотмашь бьющей реальности.

Наша правда – в том, во что мы верим.

Мир Невидимый существует, и он столь же реален, как и мир видимый.

До этой простой и яркой истины надо, бывает, брести всю жизнь. И не факт, что к концу жизни мы ее осознаем.

А в начале?

Аллегория Маргариты Пальшиной – печать безвыходности или ветер выхода?

«Не хлебом единым...» – сказано было.

Да, видимо, так оно и есть".

(Елена Крюкова, русский поэт, прозаик, искусствовед, член Союза писателей России, автор и редактор литературного журнала Za-Za)

И   совершил   Бог   к   седьмому   дню   дела    Свои...

(Книга Быти я , глава 2)

День первый

Штиль. И это гнетущее чувство, протяжное, как чаячий крик, нескончаемое, как безысходность горизонта. Каждое утро просыпалось вместе с ним, давило на плечи, сжимало внутренности, по ночам, когда проваливался в глубокий сон без сновидений, внезапно слабело и отпускало.

Ник встал затемно, прошагал город насквозь, миновал редкие дома на окраинах, окружающие громады фабричных зданий. Под сапогами привычно хрустел, проседая, пластик. Небо светлело. Море молчало.

Ник подошёл к дому у маяка, потоптался у двери, собираясь с силами. Позвонил. Раз, другой, третий. Ухо уловило болезненный звук открывающихся наверху дверей, точно дом разлеплял стариковские веки. Немощное шарканье вниз по лестнице. Неужели сам старейшина откроет? Приосанился.

– Чего надо? – резко спросил тот и закашлялся.

– Надо Cад сберечь! – на одном дыхании рявкнул Ник. Извлёк из-за пазухи прямоугольную пластинку.

– Подпишите петицию.

Старейшина оттёр рукавом выступившие от кашля слёзы, взглянул на неровные, наползающие друг над друга строки прошения и девственно чистое пространство под ним.

– А, – неопределённо кивнул он, будто что-то припоминая, – меня предупреждали, ходит тут один проситель. Это ты и есть... Без толку ходишь. Никто не подпишет.

– Почему?

– Потому что Остров – это Остров. А Земля – это Земля. Заказ Земли – закон для Острова. Поставки должны осуществляться в срок.

– Но если все главные люди подпишут... Мы – коренные жители! Имеем право голоса! – взвился Ник.

– А теперь попробуй сказать это басом. Как мужчина, – беззлобно усмехнулся старейшина.

Шестнадцатилетних подводит голос. Ломается. То «сынок совсем взрослый» и с тобой говорят серьёзно, а то «пищишь, как птенец» и над тобой все издеваются. Стыд окатывает дурно пахнущей волной, взрывается внутри, как пакет с мусором.

– Я бы на твоём месте уповал на погоду. Ветер и прилив тебе помогут. Не мы.

– Но мы тоже можем изменить свою жизнь!

– Иди работать, парень, – старейшина почти ласково потрепал Ника по плечу, – здесь столетия уже ничего не менялось. Глупую игру ты затеял.

– Это не игра. Это Сад.

– Ещё скажи, что живой. Давай-давай, топай! Не до тебя сейчас. Жена слегла. Помрёт, наверное, не сегодня – завтра.

– А хоронить будете, как все? В печь – и прах развеять над морем?! – крикнул Ник равнодушно захлопнувшейся двери.

Безнадёжно бродил вокруг дома, заглядывая в окна. Круг, другой, третий... Семь кругов отчаяния. Хоть бы кто-нибудь ему помог!

Солнце встало и повисло над горизонтом. Пекло, как в полдень. Море синело. Тишину, казалось, можно ощупывать, как шероховатую стену, – безветрие.

У воды что-то делили между собой чайки. Одна, урвав добычу, поднялась высоко в небо. Сверкнула грудью на ярком солнце.

«Королева», – узнал Ник. Прошлой осенью она, неосторожно копаясь в мусорной яме, насадила грудь на шприц. Игла впилась в тело, за зиму рана зажила и обросла перьями. Чайка так и летает, слепя встречных блеском искусственной броши. Слышал, на материках они предпочитают селиться целыми колониями в городах, чтобы не рыбу птичьим трудом добывать, а питаться отбросами на помойках. Тунеядки! Изменницы! Как посмели предать родную стихию?!

Ник присел у кромки воды, вглядываясь в безбрежную пустоту. В детстве мечтал, что однажды Остров прибьёт течением поближе к материку, и он увидит Берег. Чудес не случается. «Бог покинул эти места», – вспомнилась прочитанная в какой-то книге фраза. Это о Большой земле так пишут. О существовании Острова Бог и не догадывается: возник без Его ведома. Чаячий Рай. Помойка в океане.

Около четырёхсот лет назад в Мировом океане обнаружилось мусорное пятно. В северной части Тихого океана течения сгоняют в круг груды пластмассы. Когда пятно увеличилось до континентальных размеров, экологи решили построить первый дрейфующий остров по переработке мусора. Спустя столетие у Острова появились конкуренты сначала в Тихом океане, а вскоре и далеко за его пределами. Индустриальная земля ежегодно кормила свои моря тоннами бутылок из-под колы, резиновых покрышек, одноразовой посуды, презервативов, пластмассовых кукол... не заботясь о том, что период переваривания одного тоненького целлофанового пакетика растянется на тысячу лет. Острова были призваны стать волшебным желудком, превращающим дерьмо в конфетки.

День второй

Причина утренней тошноты Ника крылась в простом, но безответном вопросе: Чего ты хочешь? На самом деле? Что вообще хотели обрести на Острове первые поселенцы?

Ник родился здесь. С семи лет работал вместе с отцом на фабрике, сначала помогал на конвейере, а теперь у него полный – двенадцатичасовой – рабочий день. Времени на размышления не так уж и много, но всё-таки...

Отец говорил, что с Острова уезжают только в переносном смысле, хотя он давно не тюрьма. Земля выдавала визы и даже вид на жительство всем желающим, но за последние сто лет Остров не подал ни одного прошения.

«Странно, – думал Ник. – А если я?..».

– Кому ты там нужен? – обрывал его отец, и они шли на работу.

Повзрослеть – значит осознать себя частью целого, граммом тонны. Это в детстве кажется, что мир крутится вокруг тебя, а потом дни проводишь у конвейерной ленты и понимаешь, что это ты вертишься во благо планеты.

«Планета – наш общий дом, – вспомнилась ещё одна книжная мудрость. – Тогда и сортир должен быть уютным. Почему нельзя подождать и сберечь Сад? Мы и так у Земли ничего не просим».

Остров сам себя всем обеспечивал. Еда? Давно и на материках суррогат. Дома? Строительный материал под ногами. Энергия? Морские волны и ветер. И преимущественно ручной труд на фабриках.

Труд, востребованный на Берегу. Масс-медиа творят бытие мира и жизнь каждого человека в нём, людей вместе и по отдельности. Одежда, обувь, сумки, предметы интерьера, украшения ... – всё работает на имидж, создаёт репутацию гражданина мира, заботящегося об экологии. Спрос на «эко-товары» превышает предложение. Когда кончается мусор, отсекают и пускают в расход постоянно достраиваемую нежилую часть Острова. Без сожалений.

В жилой части дома жмутся друг к другу и разрастается город, как многоэтажный пластмассовый контейнер, где все они расфасованы по ячейкам. Вряд ли кто-нибудь искренне возжелал бы здесь поселиться. Первая колония была исправительно-трудовым лагерем, куда свозили преступников. Прибивало, правда, и вольных: нищих, бродяг, безработных, калек и прочих жертв политической нестабильности и экономических кризисов.

У Велии, подружки Ника, прапрадед – бомж. Вольное происхождение – предмет особой гордости островитян. Какая разница, если не Велией её называют, а просто Вэл? Их всех тут уравнивают, уминают и сокращают. Ник, Вэл... Мусорные имена.

Ник редко вспоминал своё настоящее имя – Никита. А о происхождении старался не думать. Отец рассказывал о прошлом: руки у нас не в крови. Прапрадед, может, и вор, но не убийца.

Островитяне – отбросы человечества. Остров – фантомные боли Земли. Берег вынужден сжиться с Островом, как человеческий организм сживается с неизлечимым, неизгоняемым вирусом – включает в обмен веществ и глушит симптомы болезни.

Остров – олицетворение дурной привычки. Первые поселенцы не выбирали свою судьбу, а их дети и внуки смирились. Нет, слово «смирение» здесь неуместно. Именно свыклись. Без мыслей и чувств. Пластмассовая жизнь вошла в них с рождения, как шприц в чаячью грудь.

«Всё живое гниёт и разлагается, – любил повторять отец, – только пластик обладает бессрочным периодом распада». Вечный конфликт между естественным и искусственным разрешился. Чайка умрёт, кости и перья истлеют, последнее гнездо опознают по фальшивой «броши», как захоронения земных королей древности.

Однажды Ник выловил из воды щепку. Пахла далёким деревом, незримым лесом. Густой илистый обволакивающий запах гниения. Высушил и теперь носит её в кармане, по нескольку раз в день вдыхая слабеющий аромат жизни. Старался не вообразить, а воплотить вокруг и внутри себя бодрящий смоляной запах лесопилки. Умирающих под ножом деревьев и возрождающегося в свежей зелени леса. Новеньких столов и стульев, напечатанных на бумаге книг.

Книги в городской библиотеке пахли пылью. А мебель... Да на островитянах одежда и та шуршит, поскрипывает, чешет, колется.

Дети в ответе за грехи отцов. Берег виноват перед Островом и потому перекладывает собственное чувство вины на плечи его обитателей. Родители-неудачники никогда не простят детям иной судьбы. Повзрослеть – значит принять не столько своё предназначение, сколько родовое, предопределённость пути, точнее... Куда ты денешься с Острова? Здесь нет прямых дорог, все они – замкнутый круг, конвейерная лента Мёбиуса.

Но сегодняшний день вдруг выпал из цикла коловращения: работы на фабрике приостановлены. Сырьё кончилось, конвейер заглох, все по домам. Люди не спешили покидать цеха, долго бродили вокруг здания. Немая перекличка взглядов, согнутые знаком вопроса спины. Напряжённая бесприютность.

Ник молча смотрел на море. Всю жизнь мечтал увидеть синее море. Обычно мусор, окружающий Остров, превращал его в нечто напоминающее кольца Сатурна или тучи, продырявленные горной вершиной, на фотографиях и картинках Большой земли. А сегодня волнующая синева простирается от кромки воды у ног до горизонта.

Волны порождают другие волны и – прежние. Море переменчиво и неизменно. На волнах белыми гребнями вздымаются вопросы. Зачем мы здесь? Что ждёт впереди? Первые полувзрослые вопросы о смысле существования пробиваются на поверхность сознания, как упрямая поросль на мальчишеских щеках.

Ника приучили молчать. Правда жизни – в отсутствии смысла и неизбежности смерти. Люди боятся тех, кто говорит, а тем более спрашивает о ней. Шарахаются как от чумного, отгораживаются чем могут, замыкаются в себе. И ты остаёшься один, в пустоте.

По небу ползла ленивая вата. Ветра по-прежнему не было. Кристальная чистота воды угнетала. Ник не осознал – ощутил физически: чистота пуста. И от перекатывающихся волн замутило.

«Они никогда не уедут отсюда, – понял он, – даже если случится чудо, и Остров утратит свой смысл».

День третий

На Острове быстро старели и умирали рано. Словно отжившее вытягивало тепло из людей, стремясь обрести вторую жизнь на Земле. Любой вздох, любое соприкосновение были заведомо отравлены и – неотвратимы. Винилхлоридный синдром, скрытая внутренняя болезнь, медленно пожирающая силы. Бледные лица, непреходящая головная боль, надрывный кашель, расчёсанные до крови запястья. Тошнота по утрам и тревожный судорожный сон ночью.

Нику казалось, что сам седой Сатурн в небе, планета неумолимого времени, плетёт его дни, затягивает жизнь в тугой узел. Город и фабрики на его окраинах изо дня в день умирали, а Сад жил своей смертью.

Сад был молод, возник несколько десятилетий назад как противоположность Городу, вызов Острову. Существование дрейфующего Острова никто не смог бы запечатлеть на картах. Но последние поколения островитян обрели покой на вполне земном кладбище.

Ник приходил сюда навестить бабушку. Прах деда развеяли над морем. Точнее, над тоннами поднимающегося на волнах и оседающего в фабричных цехах мусора. Деда переработали вместе с ним. Теперь дед, наверное, пластмассовый кофейник или саквояж. Не зря на Востоке Земли верят в одушевлённость всех вещей. А прах бабушки завязали в узелок на дереве.

Деревьями в Саду называли сложные непрерывные конструкции из вертикальных столбов и натянутых между ними жгутов. Первые деревья ещё сохраняли периметр, а сейчас ни один землемер или архитектор не взялся бы определить форму их нестройных рядов. К горизонтальным жгутам, как ветви к стволу, подвязывали тонкие жгутики с узелками – в память об умерших. И ветер раскачивал их, баюкая, как в колыбели. Тонкие пластиковые верёвочки цеплялись друг за друга, шелестели, прикидываясь листьями лесных деревьев. Лунными ночами отсвечивали белизной, напоминая мерцание восковых свечей. Прекрасное ненастоящее!

Настоящей была только скульптура Берегини из черепашьего панциря в центре Сада. Ник не знал, кто дал ей имя. Родственники покойных рассказали, что Берегиня – имя земной богини-хранительницы. Ник почувствовал: слова «беречь» и «берег» – однокоренные. Черепаший панцирь Берегини был твёрд, как нерушимые камни Земли, не подвластные времени. Два камня, идеальная восьмёрка, знак бесконечности.

Давным-давно маленькая морская черепашка попала в кольцо оторванного бутылочного горлышка. Росла в нём, как женщины тайского племени Земли с медными кольцами на шее. Красота уродства.

Бабушка всегда делилась едой с изуродованными и немощными. Никита с детства усвоил: их инвалидность – ложь. Многие фабричные рабочие, чтобы избежать непосильного труда, отсекали себе руку или попросту прятали её в рукав. Пропитанием служила милостыня. Никита изо всех сил пытался защитить бабушкины обеды в контейнерах от посягательств мошенников, но бабушка была слишком добра. Или слишком наивна.

– Если не хочешь есть, отдай еду музыкантам. Они хоть что-то делают, – ворчал Ник.

Самодельные трубочки-свирели свистели. Ненастоящий инструмент не способен ни петь, ни плакать. Ник читал о тайнах скрипок Страдивари, о лелеемой силами природы и человеческого гения древесине. Земные скрипки покупали, воровали, за них воевали, поклонялись им и боготворили. На инструментах Большой земли играли великие виртуозы. Остров не удостоился музыки, но всё же заунывные, зудящие в ушах мелодии местных свирелей были душевнее леденящего посвиста ночных ветров над крышами города, где в изуродованных телах жили изуродованные чувства.

Иллюзия жизни. Иллюзия смерти. Иллюзия захламляемой пустоты. И надо всем этим разрастался Сад.

«Наш сад», – говорили они с Велией.

Велия завязала в Саду три узелка: по деду с бабкой и отцу. Жила вдвоём с матерью на окраине города, почти у самых фабричных ворот. Ник часто помогал им по хозяйству. С Велией их познакомили матери, обе работали в фасовочном цехе. На Острове так заведено: вместе родители – вместе и дети.

Фигурой Велия походила на Берегиню. Низкорослая с широкими бёдрами. О таких, как она, в книгах пишут: «Твёрдо стоит на земле». Через год, Ник скажет «да» басом, как мужчина, и они поженятся.

Ник надеется, что Велия будет беречь их дом: тесный квадрат комнаты с ломкими хрусткими стенами и плёночными окнами, едва пропускающими дневной свет.

А пока они гуляют по Саду, рука в руке. У неё пухлые, почти детские руки. Нежные складочки на запястьях в уголках чуть шелушатся.

– Сколько нам здесь осталось?.. – полувопрос, полувздох сквозь сомкнутые губы.

– Я им не позволю, – обнял её Ник. – Отец раздобыл мне пропуск в Городское Правление.

– И ты не боишься?

– Нет.

Велия настороженно отстранилась от него.

– Я боюсь.

– Чего?

– У тебя нет чувства страха, самосохранения. Это плохо кончится...

День четвертый

Разговоры о возможном отсечении обратной стороны Острова, где рос Сад, велись давно. Требования Берега росли вместе с Садом. Людей пошатывало в конце рабочего дня. Некоторых вызывали в цеха и в ночную смену.

«Беда никогда не приходит одна», – читал Ник в книгах. И на Остров обрушился штиль. Водная дорога, пригоняющая мусорное сырьё для фабрик, застыла. Фабричный Совет и Городское Правление приняли решение действовать.

Ник пытался поговорить с рабочими, сплотить группу единомышленников вокруг Сада, но безуспешно.

– Наши родные и близкие там похоронены. Если мы все в память о них не выйдем на работу, то...

– ...сами протянем ноги. Кто не работает, тот не ест.

Ник обошёл всех бригадиров одного за другим с просьбой отдать голос в защиту Сада. Но даже те, кто завязывали узелки, не решались отстаивать свои права. Сад нелегален. Самосад, произвол. На нетрадиционные похороны никто сверху не давал разрешения. Красивая легенда о вечном сне и покое, об отдыхе в Раю после тяжёлой трудовой жизни. Но всего лишь легенда.

Ночами напролёт Ник писал сентиментальные призывы на городских стенах. Поутру спешащие на фабрики люди замирали у стен на минуту, а потом пожимали плечами и отходили в сторону. О живых надо заботиться.

Когда отец застал его разрывающим стену и руки в кровь от бессильной злобы и отчаяния, молча прижал к себе, как прижимал ещё ребёнком, и пообещал помочь. В администрации у него оказался свой человек. Отец не хотел к нему обращаться, но Ник понял, что тот не откажет. Неведомое прошлое чем-то накрепко связывало их, воспоминания детства или юности.

Пропуск в Правление в руках Ника был последней путёвкой в жизнь для Сада. Шиих-шиих, шиих-шиих – скользили шаги по улицам. Город шипел под ногами, как змея. Шелест, хруст, скрип, треск. Пластмассовый Остров всегда отзывался неприятными мертвящими звуками.

– Берег-беречь-Берегиня-оберег, – повторял про себя скороговорку, как заклинание. Как молитву.

Молитвенник был первой прочитанной книгой. Не понял ни слова. Неужели на далёкой прекрасной Земле людям так плохо, что они молятся о спасении? Позже читал все книги подряд, ища в них воплощение собственной мечты о Береге, о возможности побега с проклятого небом и морем Острова. Хотел знать, кто же Они, настоящие люди, чьи ноги ступали на земную твердь, и чем заслужили слова: «Вы – соль земли».

Ник дошёл до центральной площади. Библиотека ютилась у подножия здания Городского Правления. Постоял на углу, вбирая в себя великий свет прочитанных и непознанных слов. В каждой тюрьме должна быть библиотека, дабы наставлять заблудшие души на путь истинный. Со времён первой колонии библиотека не пополнялась, но истлевшие бумажные книги перевели на вечные пластинки. Молитвенник был бумажным и пах тленом. Другие книги ничем не пахли, разве что полиэтиленовой пылью цехов, коей в лёгких Ник накопил предостаточно.

Вдох-выдох. Нужно открыть дверь Правления и войти. За ней ждёт почти Бог в обличии городского чиновника. Зыбкая надежда.

Сунул пропуск в щель. Щелчок, и разъехались пластиковые створки.

На верхние этажи уводила винтовая лестница. Ник шагнул на первую ступеньку, лестница задрожала. Карабкался вверх, хватаясь за извивающиеся под руками мягкие перила. Лестница раскачивалась под ним из стороны в сторону, как дикие качели штормовых волн. Подташнивало, голова кружилась. Впереди то и дело мелькали тени, разъезжались невидимые двери, сворачивались и разворачивались целлофановые рулоны, что-то шуршало, шелестело, летело и падало мимо и вниз.

Наконец, лестничная площадка. Края лёгкого занавеса приподнимались у пола, словно от дуновения ветра. Сквозит, значит, рядом коридор с кабинетами. «Спрошу здесь, кто рассматривает прошения», – решил Ник, чтобы не заблудиться. Здание Правления напомнило ему Остров: дрейфующий в океане, всеми отвергнутый и позабытый.

С треском рвались молнии на дверях. Все до единого кабинеты – пусты. Ник слышал хриплое дыхание самого здания, но вокруг не было ни души. Справа над головой увидел указатель: «ЗАЛ ЗАСЕДАНИЙ. Вниз по лестнице».

Другая, более широкая и устойчивая лестница вела из коридора вниз, прямо в просторный зал. Голые стены и пол, ни намёка на стулья, столы, хоть какое-то присутствие заседающих. На стене напротив входа зиял огромный плакат:

«На ближайшее воскресенье запланирован снос нежилой части Острова. Согласно нашим данным, никаких ценных объектов на местности не обнаружено. В понедельник работы на фабриках возобновляются».

Это приказ.

Ник сел на пол и тихо заплакал.

Домой возвращался на закате. Солнце красило стены домов зловеще багровым предчувствием.

– Сегодня сокращённый паёк выходного дня. Ты отметил рабочую карточку на фабрике? – встретил его отец.

– Нет.

– Что ж, – наигранно весело сказал он, – тогда будем делить то, что дадут нам с твоей матерью.

– Я был в Правлении насчёт Сада, – бухнул Ник.

Отец как-то весь съёжился, и глаза цвета сизой утренней дымки потемнели.

– Сынок, ты должен был сам во всём убедиться. В доки причаливают сплошь грузовые суда, но никто из наших не видел их капитанов. Всё, что мы знаем о Земле, – её прошлое. Всё, что она нам даёт, – мусор. Настоящее неуловимо и необъяснимо. Никем и никому.

Забарабанили в дверь. Привезли еду. Мама с карточками в руках попрепиралась с ними недолго из-за пропущенной отметки Ника, махнула рукой и отправилась распаковывать контейнеры с ужином.

После ужина в молчании пили чай. Опреснённая морская вода ощущалась в переслащённой жиже. Привкус разочарования на языке и пустота в желудке. Тусклый свет лампы на солнечных батареях отражался от гладких стен, рассеивался и блуждал по комнате, словно искал сам себя.

Безжалостный Сатурн маячил в окне, стоял над душой. Никогда прежде Ник не испытывал такой щемящей тоски по Берегу.

«Тоска по недостижимому идеалу», – писали в книгах, где одна строка перетекала в другую, страница в страницу. Книги повторяли друг друга, как волны. Разные, но однообразные. По образу и подобию. «Бог бесконечен, – говорилось в них, – и Вселенная, Его дитя, бесконечна».

Ник догадывался теперь, что обеспечивает эту бесконечность. Конвейерная лента бытия, переработка сущностей, идей, предметов, явлений. Лампа впитывает дневной свет и изливает его призрак в ночь.

В нашем мире вторично всё.

День пятый

Знакомый посвист в стенах спящего дома выкинул из кровати. Одежду натягивал уже в коридоре. Немыми свидетелями у двери возникли отец и мать.

– Я всё равно пойду на площадь, что бы вы ни сделали сейчас, – сказал Ник басом.

– Береги себя! – попросил отец, пропуская его в дверь. Мать негромко взвыла, закусив запястье.

Ветер в Городе рвал и метал. Куски крыши, пластиковые стаканчики, оконная плёнка, чья-то одежда ... вихрями крутились под ногами, свиваясь в мощный поток, и он мчался по улицам вниз, к центральной площади.

– Ветер! – кричал Ник по дороге, размахивая руками, словно силясь его поймать. Люди оглядывались на Ника и спешили следом.

На площади в безработный день столпился почти весь Остров.

Ник взобрался по ступенькам к парадному входу в здание Правления.

– Куда тебя несёт? А ну слезай быстро!

– Послушайте!

Зеваки подтягивались ближе, окружали импровизированную трибуну.

– Кто это? Что случилось?

Удивление. Возмущение. Смех. Ворчание. Возгласы.

– Дайте парню высказаться!

И вот море человеческой плоти перед глазами. Свист ветра.

– Послушайте, – заговорил Ник, – ветер. Через несколько дней здесь будут тонны мусора. Работы возобновятся...

– Послезавтра! Нам обещали, что фабрики откроются послезавтра.

– Подождите! Потерпите несколько дней и не придётся жертвовать частью Острова.

– Сокращённый паёк ещё несколько дней?!

– Там нет ничего ценного, нечего жалеть.

– Вы знаете, что есть! Сад! Последний приют наших близких.

– Их перезахоронят по островному обычаю.

– Да! Мои родные ушли в море.

– И мои!

– Хватит голодать!

– Из-за сумасшедших фанатиков земных похорон нас лишат работы!

– К чёрту Остров, дайте работу и еду!

Живое море заштормило. Сотни оскаленных лиц. Ветер хлестал по щекам. Над головой простиралось опустевшее ясное небо. Настоящее одиночество – когда один против всех.

– Нет никого над нами, – сказал Ник, оглядываясь на здание Правления, – я был за этой дверью. Остров – саморегулирующаяся система. Мы вольны делать, что захотим. Никто нами не управляет! Никто не лишит нас ни работы, ни жизни, ни Острова.

Минутное молчание, как затишье перед бурей. И снова ураганные порывы ветра.

– Ложь! Не слушайте его!

– Чего ты хочешь от нас?!

– Сберегите Сад. Пусть останется память о тех, кто жил на Острове!

– Подстрекатель!

– В клетку его!

Толпа сгустилась у ног. Чьи-то жилистые руки ухватили его и стащили вниз. И Ник поплыл по чужим рукам и плечам. Худое, лёгкое тело перекидывали друг другу, швыряли из стороны в сторону, как щепку. Ногти впивались в обнажившиеся бока. Ник распластался на спине, покачиваясь, как на волнах.

– В клеткуууу! – ревело в ушах.

– Прекратите! Он же мальчишка!

– Бей его!

Площадь под собой он ощутил в месиве драки. Кто-то пытался его спасти, а кто-то убить. Дрались все против всех. Лёжа, свернулся в клубок. Глухие удары – в спину, в затылок, в бока, как в бочку, которую в штормовую ночь несёт прямо на скалы.

Сильной боли не чувствуешь – оглушает. Стихия бесчувственна и беспощадна. Тело всхлипывает под ударами. Хлюпает, как гнилое. Живое. Пока...

«Никто не завяжет по мне узелок», – мелькнуло в сознании.

Коленом в лицо, и горячее солёное море хлынуло изо рта, взорвалось острым крошевом прибрежной гальки.

Страшный вопль матери издалека: Никита-а-а-а!

Близко руки отца.

И темнота.

В темноте вспыхивали огоньки, во сне загорались свечи. Белые, трепещущие на ветру свечи Сада. Каждая свеча – человеческая жизнь. Тысячи свечей, тысячи островитян. Жили, любили, работали. Позабыты.

Бесценный Сад, негасимые свечи. Бессмысленность хаотичного бытия, непостижимый смысл гармонии.

Белый невыносимо яркий свет. И тьма перед ним отступает.

День шестой

– ... Сад бесценный. Сберечь! Берегиня..., – бредил Ник.

Велия с самого утра сидела на краешке кровати, гладила по голове, успокаивая.

– В нашем мире не бывает ничего бесценного. То, что достаётся даром, не ценится. Чтобы ценили и берегли, чтобы выжить и остаться здесь, нужно иметь свою цену. Ценный товар, ценный работник, разве не так? – шептала она.

Мягкие тёплые руки. Прилегла рядом с ним. Ник ощутил все её выпуклости и впадинки, но тело, не отошедшее от болевого шока, не отзывалось. Чужое тело, ни на что не способное. Так и лежали обнявшись, не шевелясь, не открывая глаз.

«Чувствуют ли живые деревья друг друга?», – спросил Ник пустоту внутри себя.

Вечерело. Дневной свет темнел, исчезал за окнами. Покидал их.

– Я пришла с тобой попрощаться, – сказала Велия.

Ник приподнялся на локте, заглянул ей в лицо. Вымученная улыбка, когда хочется заплакать.

– После того, что случилось вчера на площади, я не могу быть с тобой.

Ник кивнул. Не споря, не соглашаясь.

Велия продолжала:

– Ты пытаешься спасти то, что нужно уничтожить. Пойми, так будет лучше для всех. Сад – наша... то есть, теперь только твоя мечта. Безрассудная фантазия...

Ник смотрел, как мечутся тени по потолку.

– Ты живёшь своей фантазией, – громче и резче заговорила Велия, – а мне нужны дом, муж, работа! Реальная жизнь!

– Мусорный остров не жизнь, жалкое подобие. Отбросы. Вам подсунули иллюзию вместо настоящего, – хотел возразить Ник, но не смог. Щербатый рот издавал невнятные свистящие звуки.

Велия молча встала и направилась к двери.

Ник снова закрыл глаза, не в силах смотреть, как она уходит.

– Моя фантазия реальнее ваших иллюзий, потому что я сам её создал, – мысленно произнёс он.

Велия не услышала. Никто из жителей Острова его не услышал. И беда не в том, что не захотели слушать, а в том, что не сумели понять.

Боль вернулась. По щекам покатились слёзы. Рот наполнился ржаво-солёной слюной. Соль... Боже, как много соли!

День седьмой

Ник очнулся затемно. Встать на ноги сразу не смог, скатился с кровати и подполз к окну.

Солнце поднималось над Городом, светило сквозь туман. Ослепшее и седое. Медленно раскачиваясь из стороны в сторону, как маятник на часовой башне, Ник попробовал размять ноющую спину позвонок за позвонком. Затем ноги. Шаг, другой, третий. К двери. Вниз по лестнице.

Держась руками за стены, миновал семь домов на своей улице. Добрёл до перекрёстка. Редкие прохожие не обращали на него никакого внимания. Точно сам он за ночь превратился в тень.

Ник не знал, что делать дальше и куда идти. Но знал, что должен сделать хоть что-нибудь. Шатаясь и останавливаясь передохнуть на всех перекрёстках, прошагал до городской окраины. Мимо фабричных зданий. К Саду.

Сад белел и переливался в мягких солнечных лучах. Никогда прежде Ник не видел такого чистого света. Бликующая, гладкая поверхность неживых деревьев словно отражала саму вечность.

– Сколько нам здесь осталось? – вспомнился вопрос Велии.

– Последний шаг, – ответил бы он ей сейчас.

Смертельная усталость обрушилась на него, как штиль и безветрие на Остров. Силуэт Берегини темнел впереди. Доползти, дотянуться, лечь рядом, лаская шершавый обветренный бок. Забыть и забыться.

Ник упал навзничь. Над головой ветер раздирал марево тумана на лёгкие перистые облачка, и они плыли по небу к незримому Берегу. Далёкому и недостижимому.

– Фантазия, – повторил он про себя, – да будет так.

Белые пассажирские корабли причаливали к Острову. Торжественно пели свирели. Ник уже стоял на палубе, когда разглядел в толпе у трапа родителей и Велию. Их не пускали на корабль, он не смог сойти.

«Я не попрощался. Когда уходил, они все ещё спали», – подумал Ник сквозь сон.

Корабль покидал Остров. Море и небо распахнули объятия синего исполина. Мама махала на прощание рукой. Отец улыбался сквозь слёзы. Остров растаял в сизой дымке.

Но ветер шумел в кронах деревьев, шептал позабытые имена. Проклятые имена.

Ник открыл глаза. Небо заволокло тучами. Шум усиливался и будто бы приближался. Не ветер – бульдозеры. Рычали и терзали Остров, как железные звери.

Ник одним движением вскочил на ноги. И только сейчас заметил зелёные слизистые крошки на ладонях. Гладил Берегиню. Сквозь черепаший панцирь пророс настоящий земной мох. Сад ожил...

Сквозь боль бежал наперерез бульдозерам, кричал яростно, простирая вперёд зелёные ладони:

– Стойте! Здесь есть ценность! Жизнь! Не губите Сад!

А потом вдруг застыл как вкопанный.

Сад парил в море. И разрыв с Островом стремительно увеличивался. Не перепрыгнуть, не одолеть вплавь.

Несколько минут свободного полёта, а затем пасть фабричной воронки проглотит и начнёт пережёвывать его, Ника, живого человека с земным мхом в руках, вместе с Садом, принадлежащим покойным. Переварит их жизнь и смерть, растворит память о них в горниле плавильных цехов.

«Стоять на краю отчаяния», – воскресали в сознании слова из книг.

– Безбрежная скорбь. Скорбные дни. Вдали от Берега. Дни, которые невозможно сберечь, – твердил Ник.

Бессмысленные слова, не способные ни спасти этот мир, ни сотворить новый.