Текст книги "Барвинок (СИ)"

Автор книги: Маргарита Дорогожицкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Маргарита Дорогожицкая
БАРВИНОК

Характерниками звались казаки, имеющие особые способности (лечение, гадание, морок, заклинание погоды и прочее). Женщинам на Сечи места не было, однако историки ведь могут ошибаться. Положим, одна все-таки имелась – Христинка, единственная дочь казака-характерника, громовица.

Покровская ярмарка в Нежине шумела разноголосьем заезжих купцов, местных сквалыг, бойких крестьян и пронырливых цыган, что так и норовили утянуть кошель. Я плотнее запахнула свитку[1]1
  Свитка – верхняя длинная распашная одежда из домотканого сукна.


[Закрыть], ох и не привычен для казачки-характерницы бабский наряд, только деваться куда. Макарыч тащил меня за собой, уверенно рассекая людской поток и минуя ряды, что ломились от спелых яблок и груш, истекающих медом, мешков пшеницы, богатых чужеземных мехов, конской сбруи, оружия… Но мы уже истратились, нечего глядеть, оставалось забрать коня, что я давеча сторговала у дурного торговца совсем за бесценок.

Только в конских рядах нас поджидала неприятность. Перекупка задрал нос и отказался отдавать коня.

– Обманули меня, злыдни! Скакун у меня знатный, а вы мало положить хотели! Вон честный покупатель нашелся, – и нагло кивнул на стоящего неподалеку парубка с козлиной бородкой и в рясе, никак из бурсы семинарист или попенок.

Кровь закипела, в глазах потемнело, кулаки сжала и двинулась к крысенышу, что моего коня решил увести. Макарыч меня за локоток ухватил, зашептал:

– Остынь, Христинка! Другого найдем, пусть его!

Отодвинула старого казака в сторону и к попенку подскочила:

– А что, вашмость коня моего покупает?

– Покупает, – надменно кивнул он.

Пальчиками пробежала по его плечу, стряхивая невидимую соринку.

– А что, пан себя шибко умным считает?

– Считает, – осклабился крысеныш.

– А что, может пан замолкнуть желает?

– Жела… – начал попенок и вдруг замычал, глаза выпучил, за горло схватился, слова вымолвить не может. Люд ярмарочный над ним хохотать стал, освистывать да пальцем показывать.

Я вместе со всеми посмеялась над красным, как мак, попенком, потом повернулась к перекупке и заявила:

– Сдулся ваш покупатель, вишь, мычит, сердешный. Возьму твоего задохлика ровно за полцены, что раньше предлагала.

– Да как же? – заволновался пройдоха. – Как можно! Он же обещал в два раза больше!

– А я даю в два раза меньше, – приблизилась к торговцу и в глаза ему заглянула, а взгляда характерницы даже клятые ляхи боялись. – За то, что обмануть захотел. А плутовать будешь, вовсе ничего не продашь, прокляну.

Когда из рядов уходила, ведя коня под узды, с важным шляхтичем столкнулась. Светловолосый лях, глаза синие-синие и холодные. Зыркнул на меня презрительно, в сторону отодвинул и в ряды направился. Услышала я, как он грозно вопрошает, где та ведьма, что ксёндза[2]2
  Ксёндз – польский католический священнослужитель.


[Закрыть] зачаровала и голос у него отняла. Шаг ускорила, Макарычу кивнула, и затерялись мы в людской толпе. Нежин ляхи почитай своим считали, поэтому никак нам нельзя на глаза им попадаться, сабли и пистоли, а к ним пули и порох, везем для побратимов, что скупили здесь по доброй цене.

Остановились мы в Магерках, близко к городу, почти его окрестности, а еще недорого. Зажиточный хутор во время ярмарки превращался в сплошной постоялый двор и бесконечный балаган. А звался так из-за шапок-магерок[3]3
  Магерка – шапка с широким околышем из меха или овчины.


[Закрыть], которые здесь шили из теплой овчины, на любой цвет и вкус. За свои деньги я даже прикупила одну, для атамана любого. Хоть и знала, что в ответ лишь холодным взглядом мое сердце обожжет и отвернется равнодушно.

Собираться, прощаться стали, уж и с хозяйкой рассчитались за харчи и крышу, но только староста Горобець вдруг пожаловал. Как в хату зашел, так сразу собой все и заполнил, тесно стало.

– Дело есть к тебе, Христинка.

– Торопимся мы, уезжаем уже.

– Погоди. Шляхтич ко мне приходил, в управу жаловаться на ведьму с косой черной, глазами карими, в красной свитке и черной плахте[4]4
  Плахта – домотканая (обычно шерстяная) юбка, состоящая из двух полотнищ.


[Закрыть], что опозорила прилюдно его ксёндза. Себя не узнала?

– Нет, – мотнула головой и попыталась выпроводить мужика.

– Как знаешь. Только я Макарыча в холодную посажу, уж извиняй. Коня отберу и хозяину верну.

Я косой тряхнула и грозно подбоченилась.

– Забыли, как дочку вашу от хвори вылечила?

– Не забыл, – нахмурился староста, черные усы подкрутил. – Выхода у меня нет.

Двое крепких мужиков подхватили старого казака под руки. Что же я без Макарыча делать буду?

– Беда к нам пришла. Купцы заезжие с ума сходят. Чертовщина творится какая-то. Если слухи пойдут, убыток большой будет.

Я скривилась – старосту всегда только деньги волновали. Мужик-то он неплохой, незлобный, но жадный, как черт. И свою выгоду нипочем не упустит.

– А я вам на что? Раз чертовщина, батюшку зовите да не поскупитесь на освящение.

– Да уже! – махнул рукой староста. – Только…

Только не дали ему договорить. Со двора послышался шум и гомон, следом вбежал растрепанный малец. С порога, едва переводя дыхание, заверещал как резанный:

– Скорей, скорей! Там страх что делается! У шинку! Опять буянит! – хлопец выдохся, сказать уже ничего не может, за руку старосту схватил и потянул за собой. Я следом, куда уж деваться. Любопытно стало.

Шинок напротив нашего постоялого двора был поганенький. Скупой хозяин на всем жадничал, горилка дрянная, дешевая правда, из харчей только огурцы соленые, гречневая холодная каша со старыми шкварками и хлеб черствый, редко-редко можно было увидеть мясо, холодец или вялую рыбу. Зато так и норовил обдурить, обнести, несвежее подсунуть. Но чудное дело – люда здесь всегда было много, словно не замечали обмана. Возле шинка уже собралась толпа, перешептывались и судачили, кто о чем. Староста проталкивался через толпу, я следом, шаг в шаг. Молитву прошептала, разум привычно очистила, с людьми слилась, словно себя их слыша.

– … Опять ляхи буянят?..

– …Так говорят, не своей смертью померла, вот покоя и нет!..

– … Давеча купец московский с ума сошел, а потом и вовсе концы отдал…

– …Да что ж такое делается! Опять покойник?..

– … А девка еще той хвойдой[5]5
  Хвойда – гулящая женщина.


[Закрыть] была…

Из шинка лях в дорогом кафтане вылетел. Шапка с пышными перьями оземь полетела. Глаза бешеные, света не видит, кричит, слюна на посиневших губах пузырится, за саблей потянулся, выхватил. Люди шарахаться от него начали, но все равно не уходят, любопытно смотреть, как лях будет убиваться. А если порубит кого при этом, так будет о чем вспомнить, по дороге домой посплетничать с перехожими.

– Пошедум, курва! Мартфе джевуха, нех те дьябли до пеклу взял! Опустшай мне!

Староста замер, на меня оглянулся, в глазах ужас.

– Христинка, это ж родич душегуба Потоцкого! Если с ним беда случится, нам всем головы не сносить! Сделай что-нибудь, прошу!

Только я рот открыла, чтобы старосту к чертям послать, не пристало характернице дар свой тратить и ляхов спасать, как шляхтич знакомый, с ярмарки, людей растолкал, к этому вышкребку подскочил, скрутил его, саблю отобрал. К себе прижал, темные волосы гладит, успокаивает, а сам вокруг глазами бешеными зыркает, недругов высматривает. Пусто мне сделалось, никак еще заметит, узнать может. Только уходить повернулась, как крик раздался. У ляха корчи начались, очи закатились, помирать собрался. Староста ухватил меня за руку, не отпускает, шепчет сквозь зубы.

– Сдам тебя, Христинка! Если ляха не спасешь. Ведь спалит Потоцкий хутор вместе с нами!

Трясця твоей матери! Погоди у меня, староста. Припомню я еще тебе должок, Потоцкий ангелом покажется. Остановилась, вздохнула глубоко, руку об руку потерла, стряхнула. К шляхтичу приблизилась, так он сразу вскинулся, за саблю схватился. Я руки подняла, улыбнулась через силу.

– Вашмость[6]6
  Вашмость – вежливое обращение к польскому пану.


[Закрыть] позволит мне взглянуть? Вдруг помочь смогу.

Он холодные глаза прищурил, задумался, но тут лях на его руках в хрипе зашелся и дышать перестал. Уже не глядя на синеглазого, к ляху бросилась, ворот сорочки рванула, ладонь к пылающей груди приложила, стук сердца не услышала. Ох, плохо дело!

– Если дурное задумала, головы тебе не…

– Воды ему с солью, быстрее! Рвоту вызвать нужно! Да скорей же! – и толкнула шляхтича. Он оторопел поначалу, но решился быстро, тут же вскочил и заорал шинкарю, чтоб тот принес сказанное.

Я закрыла глаза, молитву зашептала, чувствуя, как у самой сжимается сердце, холодеют руки-ноги, темнеет в очах. Как же потом атаману в глаза посмотрю, что ляха лечила, силу отдавала! Поганец всхлипнул и задышал, глаза мутные, слепые. Воду ему в рот влила, шляхтич помог. Потом два пальца в горло как засунула, так и стошнило ляха прямо на блестящие сапоги синеглазого. Тот выругался злобно, но потом заглянул в лицо побратима, со лба ему испарину вытер, спросил его:

– Лупши чуете, пан Анджей?

Тот неуверенно кивнул и глаза закрыл, в сон проваливаясь.

– Проносное ему давайте, и еще раз рвоту вызовите. И поите много, только подсоленной водой. Чтоб из ушей выливалась, – сказала я, вставая с корточек и плахту отряхивая.

Уж и уйти собралась, да только синеглазый шляхтич саблю опять вытащил, к горлу моему приставил. Замерла я, вздохнуть лишний раз боязно. Ничего ляху не стоит лицо мне иссечь, шевельнись только. Вот будь у меня кинжал, не стерпела бы, погубила бы ляха и сама бы живой не далась.

– Та самая ведьма с ярмарки, – кивнул он, оглядывая с головы до ног. – Узнал тебя. Это ты моего воеводу погубить хотела?

Макарыч руку к сабле потянул, на меня с опаской глянул, знака ждет. А шляхтич саблю к подбородку повел, голову вынудил поднять. Я и подняла, взглянула в глаза его ледяные. Так и смотрела с вызовом, очей не отводя, ведь с роду ни перед кем взгляда не опускала, даже перед атаманом. Не знаю, чем бы закончилось, только староста влез, под саблю бросился, запричитал:

– Пан Веркий, не губите девку, прошу вас! Не она это, Богом клянусь. До нее здесь худое творилось, чертовщина какая-то!

Горобець меня в сторону утянул, подальше от жестокого шляхтича. Тот своих жолнеров[7]7
  Жолнер – солдат.


[Закрыть] кликнул, они бесчувственного ляха под руки взяли, прочь повели, пылинки стряхивая. Синеглазый остался, ко мне подошел, за плечо взял. Цепкие холодные руки встряхнули меня, словно мотанку[8]8
  Мотанка – сделанная из ткани узелковая кукла.


[Закрыть].

– Слышишь, хлопка, если умрет воевода, из-под земли тебя достану!

– Пане, пане! Ведь не в первой такое случается. Два дня назад купец московский с ума сошел, крушил здесь все, потом богу душу отдал. А перед ним еще был торгаш, что вино на ярмарку привез. Думали, что упился своим же товаром, а он посинел весь и скончался, пена у рта, решили, что бешеный. А еще…

– Довольно! – оборвал старосту шляхтич. – Мне нет дела до ваших купцов.

– Так ведь пана Потоцкого … Покойница та самая… А никак опять за ним придет?.. – подобострастно промямлил староста. Тьфу, смотреть противно, как он унижается перед клятым ляхом! – Говорят, что девка неупокоенная, Марыська, что прошлой ярмаркой утопла, является и за собой в пекло тащит. Видели ее, шинкарь и подручный его. Приходит простоволосая, в одной сорочке, лицо белое, глазища синие-синие. На сорочке той барвинок вышитый, а как живой шевелится и разум дурманит. Зовет за собой девка, купцы с ума сходят, задыхаться начинают, словно она за собой их утаскивает и топит…

Тут староста перекрестился испуганно, за спину оглянулся, словно девка та и впрямь его караулит, лоб под копной чернявых седеющих волос вытер, замолчал, на шляхтича с надеждой уставившись. Злость меня разобрала на мужика. Иль совсем у него гордости нет? Шляхтич тем временем задумался.

– От меня ты чего ждешь?

– Так поспособствуйте, пан Веркий. Выяснить надобно, что происходит. Ведь пан Анджей уже третьим мог стать. А вдруг та утопленница за ним снова придет?

– Ты грозить ему вздумал? – шляхтич меня отпустил и сгреб за сорочку старосту.

– Что вы, пан Веркий! Как можно! Помощи вашей прошу! Разобраться надобно. А вот Христинка, – староста на меня кивнул, и шляхтич поймал меня за косу, на руку намотал, к себе притянул, а ведь почти скрылась в толпе. – Велите ей, пусть найдет злодея, человека или черта, все одно.

– Ты ж сказал, что не ведьма она? – шляхтич скривился. – Как сможет? Или обманул?

Староста затрясся, но не отступил.

– Она сможет, пан, не сомневайтесь. Хитрая, кого угодно враз проведет!

Шляхтич косу отпустил, с шеи моей крестик сорвал и кивнул:

– Три дня даю, схизматка[9]9
  Схизматы – так поляки, католики, называли православных.


[Закрыть]. Как найдешь, кто моего воеводу сгубить хотел, так сразу обратно и получишь. В городе меня ищи, спросишь шляхтича Веркия Осышковского.

Развернулся, ушел, и то хорошо. Потому как, если бы увидел мое лицо бешеное, враз бы на месте зарубил.

– Вот он, – сказал староста, распахивая передо мной дверь старой церкви. – Отпевать его батюшка завтра будет.

Я голову склонила, перекрестилась, духу набралась и в церковь вошла. Как ляхи унию насаждать стали повсеместно, так и не стало житья православным. Церковь в Магерках старая была, и ту не пожалели. Бискуп[10]10
  Бискуп – католический епископ.


[Закрыть] ее в униатскую перекрестил, опечатал, богослужения запретил. Но под такое дело замки сорвали, ризницу и стены обмыли, отмолили. Гроб с телом купца, что вчера умер, стоял в центре, напротив алтаря. Запах ладана с воском, такой успокаивающий и родной, вдруг стал для меня чужим. Да полноте, разве утопленница посмеет в церковь явиться!

Я подошла к гробу, взглянула на тело, поежилась от холода. Лицо купца было спокойное, расслабленное, хотя староста и говорил про помешательство, пену у рта, дикие выходки покойного. А у ляха Потоцкого тоже сердце колотилось, жар был, дыхание прерывалось, глаза света белого не видели. Знакомое что-то чудилось мне в этом, но вспомнить никак не могла. Я ворот рубашки у купца отвела, на шею взглянула. Не было следов, брехня, что его утопленница душила!

А вот пена все-таки была, в уголке рта и в носу. Едва заметная, но глаз у меня острый, я ведь в степи следы пятидневной давности могу углядеть. Помялась я немного, но себя пересилила, веко усопшему оттянула, а зрачки у него и впрямь оказались расширены, ровно от испуга смертельного. Батько сказывал, что раньше характерники силу имели могучую, такую, что и с мертвыми говорить могли. А про побратима своего Ивана Сирка вообще чудные вещи рассказывал, но только сам он никогда мертвых не тревожил, может не хотел, а может и не умел. С живыми куда проще, на них и морок навести можно, и волю подчинить, и тайны военные выведать.

Вот чуяла я, что не своей смертью купец умер, что отравил его кто-то, но страх все равно в сердце змеей поганой заполз и думать мешал. Помолилась перед гробом, от сквозняка вздрагивая поминутно, и ушла поскорей. На свет дневной, к живым ближе.

Я сидела темной тучей в шинку, разглядывала хозяина. Тощий как тростник, плюгавенький, только усы знатные, пышные, длинные. Нет ему веры, сразу решила я.

– Утопленницу говорят видели? – спросила я. – Красивая хоть?

Маленькие глазки у прохвоста сразу забегали.

– Не видел, ясна пани, боже сохрани! Меня бы на месте удар хватил с испуга. Я вам так скажу, это Тараска рассказывал, – перекрестился и кивнул на своего подавальщика. А ведь сразу видно – выкрест[11]11
  Выкрест – человек, перешедший в христианство из другой религии.


[Закрыть]. – Тараска, а ну ходи сюда!

Хлопец был хилым, на девку похожим, лицо рябое, сам рыжий, глаза бесцветные, словно нету их вовсе. Тьфу, такого увидишь, сама испугаешься и вовек не забудешь! Я кивнула ему.

– Что, калган то купил?

Хлопец уставился на меня, словно видел впервые. Вот досада, неужто забыл?

– Ты корень калган-травы искал, для калгановки[12]12
  Калгановка – водка, настоянная на корне калгана.


[Закрыть], еще яблоки рядом, сторговался хорошо. Иль не помнишь меня?

Хлопец кивнул неуверенно, улыбнулся робко.

– Помню, просто сразу не признал.

– Так что, видел ты утопленницу?

– Видел. Когда купец кричать начал, я ее увидал. Она с ним рядом появилась, поманила его, и он совсем с ума сошел…

– Так как она выглядела? Почему решил, что утопленница? – перебила я Тараску.

Хлопец задумался, плечами пожал, уставился мимо меня.

– Так зеленая вся, тиной облеплена, лицо рыба съела, коса распущена…

– Говорят, прошлой ярмаркой утопла?

Шинкарь влез:

– Утопла, как же. Люди добрые сказывают, сама пошла топиться!

Тараска бесцветные брови сдвинул гневно, заволновался.

– Неправда! Брешут люди, от зависти брешут!

– Да как можно! Злыдень! Зачем ясну пани морочишь? Молчи уже. Глаза она тебе застила, дурню, а ты и рад. Марыська еще той хвойдой была, я вам так и скажу, ясна пани. А ведь и смотреть не на что, дура размалёванная, из всей красоты – коса и только. А как из речки достали, коса и отвалилась, а сама Марыська раздутая и страшная… А ведь ровно пава между девками ходила, как же, единственная дочка Ивана Бунчука, завидная невеста!

Я глаза прищурила, глядя, как шинкарь злобой исходит, видно, девка и ему приглянулась.

– А что, жених у нее был?

Аж перекосило шинкаря, грохнул передо мной чарку горилки да нехитрую закусь.

– Тьфу! Был, как не быть, ясна пани! Иван расстарался, сосватал дочку в соседний хутор, за пасечника Стёпку Кривошея. Тот уже два года как во вдовцах ходил, хозяйку в дом присматривал. А у него богатый надел земли, я вам так скажу. И свадьбу уже готовили, сыграть должны были на Покрова.

– Так чего ж Марыське топиться? И жених славный, и свадьба богатая, всем девкам на зависть… – поддела я шинкаря.

– А откуда бедному шинкарю знать, – пожал он плечами. – Только зачем ей в воду самой лезть? Ведь холодно было на Покрова в прошлом году…

– Так может, и не сама? Может, помог кто, а?

Шинкарь обиженно засопел, усы подкрутил, на казацкий манер. А сам небось даже сабли в руках не держал, поганец! Ох, и хотелось мне его нагайкой отходить, чтоб не повадно было.

– Может и помог. Кто ж теперь знает. Только я вам так скажу, ясна пани, не своей смертью померла, и то правда.

– А купцы что же?

– А что купцы? – не понял шинкарь.

– Чего девка им является? А не жениху своему или батьке? Или мамке?

– Мамка ейная при родах умерла. А Кривошей жениться собрался, погоревал и хватит.

– А на ком?

– Так на Оксанке Горобець. С лица воду не пить, а скарб за ней знатный староста дает.

– И свадьба когда?

– Как ярмарка закончится, так на Покрова и сыграют. Слажено уже все.

– Купцы, что померли, в прошлом году тоже на ярмарке были?

Шинкарь кивнул, но молчал. Потом меня пальцем подозвал, на Тараску искоса глянул, зашептал мне на ухо.

– Люди добрые сказывают, гуляла она с купцами заезжими. Жадная до подарков была да похвалы. Я вам так скажу, ясна пани, Тараска за ней как барвинок вился, только куда халупнику[13]13
  Халупник – безземельный крестьянин, живущий в чужой хате.


[Закрыть] без родителей на такую девку заглядываться! Хоть и знал про купцов, сам говорил про то, да только как померла она, совсем умом тронулся, слово против нее не дает сказать…

Не верила я в утопленницу, что купцов за собой в пекло тянет. Если б каждый убиенный за душегубом своим из нави мог возвращаться, то за мной сколько бы ляхов убитых ходило, подумать страшно! Вздрогнула, оглянулась, словно и вправду за мной ляхи притаились, за батьковским крестиком потянулась, пустое место на груди обожгло. Клятый лях! Косой черной встряхнула и к дому олийника[14]14
  Олийник – производитель или продавец масла, владелец маслодельни.


[Закрыть] Бунчука отправилась. А на могилку к девке все равно надобно придти, помолиться, чем черт не шутит.

Богатая хата, только пустая и печальная, словно мороком скрыта. Я хозяина кликнула, долго не отзывался. А как во двор зашла, окна настежь открытые увидала и сообразила, что поминки недавно справили. Ведь аккурат его дочка в прошлую ярмарку потопла, год прошел. Стыдно стало, уйти хотела, только поздно, вышел хозяин. Высок, темноволос, с чубом казацким да выправкой, никак из гнездюков[15]15
  Гнездюк – запорожец, осевший на хозяйство.


[Закрыть]?

– Челом вам, пане, – поклонилась я. – В хату пустите? Поговорить надо.

Оглядел меня олийник, на пол сплюнул, кивнул неохотно.

– И тебе не хворать, девка. Заходи, коли надо.

В хату зашла, на иконы в уголке перекрестилась, рука к крестику потянулась по привычке. Заметил казак, нахмурился:

– Отчего без креста?

Потупилась я с досады, не хотелось мне лукавить.

– Клятый лях отобрал, шляхтич Осышковский, из города. Не по своей воле к вам, пане Бунчук, пришла. Уж простите меня. Чертовщина на хуторе творится, вот староста шляхтичу и пожаловался. Не вернет тот батьковский крестик, пока не узнаю, кто его пана сгубить хотел. Купцы заезжие с ума сходят, сказывают, что ваша дочка за ними приходит да за собой тащит…

Потемнел лицом казак, темными очами гневно сверкнул:

– Это кто ж на мою Марыську наговаривает? Мало им, что похоронить по-людски не смог!.. Так и после смерти в покоя не оставят!

На лавку без сил опустился, голову повесил. Молчал долго.

– Что узнать хотела?

Я рядом села, задумалась.

– Отчего Марыська купаться удумала? Ведь на прошлые Покрова холодно было…

– А я почем знаю, – махнул рукой казак.

– Ее как нашли? В сорочке одной или в одежде? Может, видел кто, как она купаться шла? Подружки?

– Нет. Я ведь не сразу дочки хватился, по утру кинулся, нет ее. Думал, что на ярмарку с утра побежала, уж больно охоча Марыся была до бабских заморских диковинок. И где их только брала?.. А как вечером не вернулась, искать стали, всем хутором. Одежду на берегу нашли, а Марыська словно в воду канула… – казак осекся, губу закусил, я глаза отвела.

– Когда ж нашли?

– Через три недели. Вниз по течению, в соседнем хуторе, к берегу прибило. Едва узнал, и то – по крестику.

– В сорочке была?

– Да. Только от сорочки одни лохмотья остались…

– А хоронили в чем?

– В свадебной сорочке, ее Марыся сама вышивала.

– А рисунок на ней помните, пане Бунчук?

Казак задумался, в скрыню полез неохотно, достал вышитый рушник с маками и птахами, мне протянул.

– На всех сорочках такой был?

– Да. Нравились ей маки…

– Пане Бунчук, а вы на свадьбу с ее согласия сговорились?

– Да неужто я дите свое неволить бы стал? Приглянулся Степка дочке моей, богатый хозяин, щедрый, хоть и немолодой. Да и я за ней приданое знатное давал…

– Так зачем же ей топиться?

– Да не топилась Марыська! – стукнул олийник по столу кулаком. – Наговоры все это, завидуют люди, злыми языками брешут!

– А может помог ей кто? Не по своей воле в воду полезла?

– Да кто б посмел!

– А если свадьба кому поперек горла стала? Поклонники у Марыськи водились? Ведь сказывают, девка красивая была…

– Да хлопцев вокруг нее столько вилось, разве всех упомнишь!

– А купцы заезжие среди них водились? Или шляхтичи городские?

– Ты что такое несешь, девка!

– Люди сказывают, что зналась твоя дочка с купцами. А людская молва…

Вскочил казак, лицо страшное сделалось, кровью налилось, кулаки сжал, по столу стукнул, тот и раскололся.

– Вон пошла!

Горько мне стало, что правду приходится вытаскивать, мертвых тревожить. Поднялась с лавки, кивнула, к двери направилась, но возле порога застыла, обернулась.

– Уж простите, пане, но неужто подарков дорогих у дочки не замечали? Ведь сами сказали про…

– Уходи, а то зарублю!

Уже за порогом вспомнила, что хотела спросить, где могилка Марыськи, но возвращаться не хотелось. А когда за ворота выходила, с хлопцем столкнулась. Статный, голубоглазый, он стоял словно вкопанный, на хату тоскливо смотрел, но зайти не решался.

– Здоров будь, хлопец. Чего в хату не идешь?

Он взглянул на меня сумрачно, темноволосой головой покачал, и меня словно обожгло – ведь до дрожи похож на олийника!

– Тебя звать как? Ты ведь сын пана Бунчука?

– Василь, – кивнул хлопец, потом вздохнул, развернулся и прочь пошел.

– Обожди, – кинулась я его догонять. – Покажи мне, где могилка Марыськи.

Запнулся он на ровном месте, меня кажется впервые по-настоящему увидал, спросил удивленно:

– Тебе зачем? Ты кем ей была? Подружкой? Так отчего спрашиваешь, знать должна.

– Не так все, – начала я, под его шаг торопливый подстраиваясь. – Меня староста разузнать все заставил. Потому что на ярмарке дела странные твориться начали, купцы утопленницу видели, сказывают, что Марыська то была.

– Брехня это! – он даже шагу не замедлил.

– Василь, а скажи, какой Марыська была? – не унималась я, торопясь узнать побольше, пока есть возможность.

– Красивой она была, – в сердцах он сказал. – А люди такого не прощают. Завидовали ей, злобой исходили. А она даже радовалась, что завидуют. Глупая была!

– А отчего топиться полезла? – поддела я хлопца.

– Не топилась Марыська! – он так резко остановился, что я на него налетела. – Это тоже брехня! Даже после ее смерти все уняться никак не могут! Вот ведь мертвую – и ту оболгали! Найду, кто слухи распускает, – своими руками удавлю!

Светлые глаза потемнели, на меня уставились.

– А старосте какое дело до Марыськи? Чего он вдруг тебя прислал?

– Я ж говорю, купцам утопленница являться стала, к себе тащит, а ему убыток с того. Виданное ли дело, уже второй купец душу богу отдал. А сегодня с утра вон даже пану Потоцкому она привиделась.

– Тоже брехня! – отмел он мои слова, словно листья сухие, дальше зашагал.

– Да подожди ты! Василь, а скажи, если сестра твоя не сама потопла, то кто ей помог в этом?

– Да кто б посмел? – слово в слово за батьком повторил он. – Знали все, что за сестру глотку перегрызу, а мне-то за это ничего не будет, пану верно служу.

Отшатнулась я от хлопца.

– Да неужто ты в панские гайдуки[16]16
  Гайдук – надворная стража.


[Закрыть] пошел? А разве батько твой?.. – тошно мне сделалось, что сын казака мог ляхам продаться, гордость и волю на службу шляхтичам променять.

– А нет у меня батьки, – горько сказал Василь. – Проклял меня старый казак, как узнал.

В соседней хате шумно было, девки и бабы замужние по двору сновали, подметали, деревья лентами украшали, никак к свадьбе готовятся. Ближе подошла, поздоровалась. Рябая девка к тыну подошла, узнала я ее сразу, Оксанка, дочка старосты. Губы поджала, худую косу нервно подергала, на меня зло взглянула:

– Тебе чего надобно, Христинка?

– К свадьбе готовишься? – улыбнулась я. – В хату пустишь? К батьке твоему дело есть.

Посторонилась Оксанка, во двор пропуская. Но я не спешила к старосте, интересно мне стало.

– Говорят, замуж за Степана Кривошея собираешься?

– А тебе какая забота?

– Так говорят, на другой собирался жениться. И года не прошло с ее смерти, а вы уже о свадьбе сговорились.

– Так ты батька спроси. Это он сговаривался, – буркнула Оксанка и надулась.

– А ты замуж разве не хочешь?

Девка с лица спала и как-то сникла.

– Боязно мне. У Кривошея жена умерла, а потом и невеста. Может, сглазил его кто? Слушай, Христинка, уговори батька? Не хочу я за него замуж!

Задумалась я крепко, а Оксанка меня уговаривать начала, за руки цепляется, словно утопающая. Тьфу ты!

Старосту я в хате застала, поклонилась и поздоровалась.

– Челом тебе, пане. Вопросы имею, по поводу Марыськи.

– А с ней чего? Ты бы лучше купцами занималась. А ну как еще кто богу душу отдаст!

– Пане староста, сами ведь просили с чертовщиной разобраться. А как с ней разобраться, если неведомо, что с Марыськой случилось. Сама утопла нечаянно, или помог кто…

Староста чарку недопитую на стол поставил, руками всплеснул, на меня уставился:

– Дык ведь сама она пошла топиться, что ж тут неясного!

– Отчего так решили? Не было у нее причины в воду лезть. Про свадьбу было договорено, жених ей был люб, завидовали все счастью, а она в воду лезть? Уж простите, не поверю, пане Горобець!

Староста помолчал немного, ус пожевал, крякнул смущенно и выдал:

– Порченая она была. С купцами заезжими баловалась. Все на хуторе про то судачили, только батько все слепой ходил. Может, поняла, что Степка после свадьбы, как узнает, так и прибьет сразу, вот и решилась – в омут?

Я покачала головой.

– Неужто Марыська не смогла бы мужу голову задурить? Не верю. Думаю, что помог ей кто-то. А теперь утопленница за душегубом приходит и ищет его…

Староста с лица осунулся, посерел весь.

– Что ж теперь делать? Ведь разорюсь! Как пить дать – разорюсь!

– На приданное дочке не разорились же? И не страшно вам Оксанку-то замуж выдавать за жениха Марыськи? А ну как и за ней придет?

– Да типун тебе на язык, злыдня! Ты дочку не трожь! Оксаночка моя – чистая душа, а Марыська – хвойда[17]17
  Хвойда – гулящая женщина.


[Закрыть] гулящая. А такого завидного жениха дочка моя заслужила.

– Может, свадьбу перенесете? Боязно Оксанке, только вам не говорит, не хочет батька гневить…

Староста стукнул кулаком по столу и завопил:

– Да вы обе с ума сошли! Уже все приготовлено! – стал пальцы загибать, перечислять, жадностью глаза враз загорелись. – Сорочки свадебные, рушники вышитые, цветастые скатерти молодым, сорочки из льняного полотна, опояски шелковые, плахты клетчатые, платья люстриновые, все готово!

Оксанка робко в хату заглянула, на пороге замерла.

– Батько, страшно мне… Не хочу замуж…

Потом на лавку села, вышивку недоделанную перебирать стала, в пальцах теребить. Я с ней рядом села, за плечи обняла, на узор из барвинков кивнула:

– Неужто сама такую красоту вышиваешь?

Оксанка кивнула, а у самой слезы на глазах.

– Вот что, дочка, ты не печалься. Христинка покойницу угомонит, аккурат до Покровов успеет. Верно, Христинка?

Я задумчиво кивнула, разглядывая вышивку.

Могилка Марыськи была за кладбищем, ухоженная, цветы лежат. Я на колени опустилась, перекрестилась, молитву прошептала за невинно убиенную душу. Хоть и блудила она с купцами, сомнений в том у меня уже не осталось, но все равно не заслужила подлой смерти. И ведь главное – нет никакой возможности найти ее душегуба, разве что сам сознается. Задумалась я крепко, даже не заметила, как темнеть стало. Холодный ветер с реки потянул, листья с деревьев сорвал, по земле их разметал. А вместе с ними и цветы на могилке в воздух поднял. И словно подсказка мне из нави, остался лишь барвинок синий, искусно из шелка сделанный, затрепетал он тонкими лепестками, удерживаемый в трещинке могильного камня. Плохо мне сделалось и страшно. Впервые в жизни. Сроду ничего не боялась, ни зверя лесного, ни ляха клятого, ни басурманина окаянного, ни смерти лютой, а тут вот холодно стало. Перекрестилась, сухие губы облизнула, зажмурилась, но рука к барвинку так сама и потянулась. Вытащила и разглядывать стала. Сделан искусно, шелк дорогой, персидский. Да полноте! В жизни не поверю, что из нави кто возвращаться может! Такой цветок дорого стоит и не каждому по карману. Людских это рук дело! Значит, мстит кто-то за Марыську. Батько, жених, Тараска влюбленный или другой кто? А может дело и не в ней вовсе, а в одном из купцов, а Марыська так, для отводу глаз? Или про купцов узнала, что не следует, вот ее и утопили? Барвинок я себе взяла, хоть и не по себе стало, вроде как покойницу обираю. Но мне для дела надобно, уж прости, Марыся.

Я вернулась в шинок, когда поздно совсем было. Ярмарочный люд там собирался, так что может услышу что полезное. Два московских купца с пеной у рта ссорились между собой из-за цены, никак не могли сложить ее и договориться между собой. Заезжие торгаши и местные зажиточные после славной торговли очень веселые были, кричали, смеялись громко, пили за все подряд, за отчизну, за удачу, даже за короля польского. Тьфу! Шинкарь вместе с Тараской с ног сбивались, стремясь успеть и всем угодить. И не поспрашиваешь их, не будут со мной сидеть.