Текст книги "Тёмная сторона Луны"
Автор книги: Маргарита Менчинская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)
– Боже мой, ты же просто копия своего отца! Мне редко приходилось кому-то такое говорить! Да что там, я впервые в жизни смогла это увидеть! До этого думала, люди преувеличивают! Даже моя мама. Она у меня в этой области – специалист! Кстати, очень гордится!
Обычно сдержанная в проявлении чувств, сейчас Катя выплёскивала их на Сашку. Мыслями, правда, витала в том далёком дне, когда сидела за штурвалом такого же самолёта. Сашка тогда находился неподалёку и, обидевшись на какую-то глупость, снимал всё, что придётся, только не свою «зазвездившуюся» одноклассницу. Сама она совершенно позабыла об этом и вспомнила только здесь, когда наткнулась на снимок. Её немного смущала эта серьёзная сосредоточенность, с какой старший Краммер смотрел в объектив. Могло показаться – совсем не умел улыбаться. Сашку она привыкла видеть заразительно весёлым и именно поэтому не сразу определила сходство между отцом и сыном. Однако чем больше смотрела, тем больше подтверждала свою правоту. Всё чаще и громче в Кате говорила женщина, у которой будут свои дети. На кого они будут похожи, чьи повторят черты и какие именно. Задаваясь этими вопросами, Катя ещё раз обласкала фотографию взглядом, но едва оторвалась от неё, буквально обожглась о неприязнь в глазах Сашки.
Странности в его поведении явно указывали на то, что в отношениях отца и сына имелась трещина. Однако в силу определённых причин Катя не стала рассматривать этот вариант, выбрав из них тот, что нравился ей больше. Кроме того укладывался в её мнение о новеньких, для которых хвастать предками было недопустимо. Эту черту в мальчишках она отметила сразу и после шести лет плотного общения с Сашкой вполне могла простить ему один разочек.
И эта современная, обставленная красивой мебелью, квартира, теперь в Минске, и мама, утончённая и элегантная, под стать своему мужу, эффектному военному лётчику – всё это приятно волновало Катю как женщину, которая стояла на пороге собственного замужества. Эмоции снова возобладали над нею и не позволили остановиться вовремя.
– Как же здорово! Теперь я знаю, как ты будешь выглядеть в каких-нибудь тридцать или сорок пять! Сколько лет твоему отцу на этом снимке? Ты же должен помнить! А я думала, люди выделываются, когда говорят: «Копия мамочки! Копия папочки!» – Катя произнесла последнюю фразу и только тогда окончательно осознала свою бестактность. Лицо её вспыхнуло, а во взгляде проступила растерянность.
Глаза Сашки стали отстранёнными и глубокими, словно впитали в себя чернила. Он плотно сомкнул губы и уставился в дальний угол комнаты. Вёл он себя как маленький, обиженный ребёнок, и Кате пришлось понять, что её друг тоже имеет причину, по которой любой намёк на сходство с отцом вызывает у него неприятие.
Молчание бывает тихим и бывает таким громким, что лопаются перепонки. Катя иногда поглядывала на Сашку, но не знала, что сказать ему и чем утешить. Разве только поведать свою историю, сорвав пломбу с документа под грифом секретности.
Дверь распахнулась в тот самый момент, когда Катя почти созрела для откровенности. В комнату вплыл поднос со сладостями, а следом – хозяйка, Алла Сергеевна. Лет сорока пяти, изящная и ухоженная, она сначала опустила его на стол и только потом удивлённо вскинула брови и, пристально осмотрев лица обоих, остановилась на сыне.
– Я думаю, ты сам справишься, Саша, у меня ещё масса дел. Так что угощай свою гостью, – сказав это, она перевела взгляд на Катю. – Это «Наполеон», я сама его пеку. Должна признать, не часто, по исключительным случаям. – Последние слова она произнесла мягко и тише предыдущих, но Катя смутилась ещё сильнее и опустила глаза в пол. На Сашку она не смотрела, но чувствовала, что он буравит её взглядом, будто призывая прочувствовать каждое слово, произнесённое своей матерью.
– Спасибо, – сказала Катя и наконец встретилась с ней взглядом. Глаза Аллы Сергеевны улыбались, и Катя тоже улыбнулась ей в ответ. Идя сюда, она поработала над своими комплексами, однако подумать не могла, что ей придётся держать осаду.
– Надеюсь, Катюша, вам понравится. Я очень старалась.
Катя растерянно кивнула. Алла Сергеевна улыбнулась и совершенно бесшумно, как и появилась, исчезла за дверью, оставив после себя облако божественного аромата. Всё ещё не осмеливаясь смотреть на Сашку, Катя проследила за ней взглядом и уткнулась в окно. Любое внимание со стороны стоило ей дополнительных усилий. Однако в данном случае совсем не робость руководила её поведением, а сразу несколько факторов, указывающих на то, что здесь, в этом доме, ей, чужой невесте, дни рождения которой ни разу не отмечались, были рады все, включая эту красивую женщину, которая в честь её визита испекла торт, назвав это «особым случаем»!
Комната утопала в солнечном свете. Ажурное полотно тюля, словно заигрывало с ветром, то устремлялось вслед за ним в приоткрытое окно, то взмывало вверх, подобно парусу, поднимая в воздух целые клубы мельчайших частиц, каждая из которых сверкала и переливалась на солнце подобно драгоценным камням или перламутру. Звонкие детские голоса иногда умолкали, а потом снова взрывались смехом. Внутри у Кати что-то обрывалось в этот момент, но она продолжала блуждать по комнате взглядом, пытаясь придать своему беспомощному виду хоть немного уверенности. Звук льющейся воды, долетев из кухни вместе со звоном посуды, спас её от разоблачения и ненужных объяснений. Сашка выждал ещё минуту, потом сокрушённо вздохнул и взялся за нож.
– Давай я, слоёное тесто такое капризное. А ты пока налей чаю, – предложила Катя и, движимая желанием разрядить обстановку, быстро сменила тему. – А знаешь, у тебя очень красивая мама и о-о-очень молодая! Поверить не могу, что она уже бабушка!
Сашка оживился и с трудом усидел в кресле, не пожалев укора ни взгляду, ни голосу.
– Между прочим, я похож именно на маму!
– Ах, извините, ваше высочество, как я могла перепутать! Простите мне мою оплошность! – быстро нашлась Катя и тотчас закрепила результат смехом. Но вряд ли он был счастливым. Она тоже хотела быть похожей на свою маму, но причины для этого имела очень веские.
Торт превзошёл все самые смелые ожидания. Сашка сумел уговорить Катю на второй кусочек и сам налегал на сладости, напомнив ей один эпизод из прошлого, дома у Бориса Окишина, когда она отказалась от абрикосового варенья и конфет. Им с тех пор не приходилось говорить об этом, но она почему-то сохраняла уверенность в том, что оба её друга помнили о её странном поведении. Странном – даже для неё самой и требующем осмысления. В случае Кати – отложенном на много лет. Но была ли она единственным странным экземпляром в сообществе, якобы разумных, людей? Что двигало их поступками? Почему они чаще всего поступали себе во вред?
– Может, ещё? – Хитро прищурившись, Сашка изучал лицо своей гостьи и, между делом, кивал в сторону торта, красноречиво поигрывая ножом. Катя рассмеялась.
– Если только с собой. Но это будет совсем наглость. Мы с тобой и так половину торта уговорили.
– Приговорили! Так любит говаривать наш любезный друг Борька. Ну, ладно, если что, только маякни. Я мигом. А пока – уберусь, чтоб не мешало.
– Тебе помочь?
– Нет, – поспешно отказался Сашка, – сам справлюсь. На кухне тихо, значит, мама читает. Не будем её тревожить.
Он деловито собрал посуду на поднос и вышел. Кате всё больше нравился этот дом. В нём не было кричащего достатка Окишиных, зато угадывался определённый, импонирующий Кате как женщине, уклад, где мужчина выступает кормильцем, женщина – хранительницей очага. Но свой скелет, судя по всему, имелся в каждом доме.
Спустя минуту Сашка уселся в кресло и вернулся к изучению архива, который наконец учёл пожелания хозяина и перестал быть семейным. Снимки лежали вперемешку и всё-таки позволяли сделать вывод, что их пытались разложить по датам, пусть даже не очень соблюдали хронологию.
– Жалко, от выпускного всего две общие фотографии, да и то в верхней одежде. Я успела забыть, что к концу июня похолодало.
Сашка улыбнулся.
– Значит, давно не заглядывала в школьный альбом.
– А у меня его нет, – ответила Катя, хотела добавить, что всё это у неё в планах на новую семейную жизнь, но вовремя остановилась. – Фотки в коробке от босоножек, которые на выпускной покупали.
– А коробка на антресолях?
– Не угадал, коробка в шкафу, у родителей. Но я давно туда не заглядывала. Каюсь. Одной как-то не интересно. Нужна компания.
– Стопудово! Смотри, – он протянул Кате снимок, на котором Борис со Светой, оба страшно смущённые, застыли на фоне школьной доски, где кто-то написал дату «24 мая», увековечив этот день 1980 года. – Предприимчивый наш! Захапал банку с тюльпанами и сфоткался со всеми девчонками по очереди. Я, помню, заманался потом фотки лепить! Тебе давал?
– Конечно. Я помню, как мы фотографировались в тот день. А вот фотки не все видела. Боже мой!.. Все такие смешные… Счастливые…
Наслаждаясь снимками серии «последний звонок», Катя говорила медленно и также медленно перебирала их руками. Сашка порой бросал на неё взгляд, но не прекращал поисков и, как только находил что-то стоящее, непременно подпрыгивал в кресле и разъезжался в счастливой улыбке.
– Вот, держи. Ты с Борькой! Думал, пропала. Помню, что не одну делал. Точно есть у тебя?
– Есть, – подтвердила Катя и смутила его внимательным взглядом.
– Как вчера было! Скажи?
– Вчера? – не согласилась она и, взяв фотографию в руки, тяжело вздохнула. – У меня ощущение, будто прошло сто лет.
– Да ладно! Четыре года всего! – не согласился Сашка и понимающе улыбнулся. – Просто столько событий. Вот и кажется, что долго.
– Думаешь? – погрустнев, спросила Катя и не стала вступать в дебаты. В чём-то, к тому же, он был прав. За четыре года произошло столько событий, что жизнь, можно сказать, перевернулась с ног на голову. Кто б тогда мог подумать, что Краммеры будут жить в Минске, а сама она выберет в мужья человека, которого на тот момент едва знала. Сердце её в ту пору принадлежало другому. Во всяком случае, тогда она считала именно так. И это была лишь малая часть изменений, которые произошли с ними за этот, как говорилось на съездах партии, отчётный период. Теперь они даже улыбались иначе – глазами, и всё реже испытывали желание отдаться безудержному веселью безо всякой на то причины. Не исключено, что к возрасту Марины Александровны тоже научатся брюзжать и впадать в ярость при виде смеющихся молодых людей.
Размышления едва не довели Катю до слёз. Шесть лет пронеслись как миг, на бешеной скорости. Осталось несколько шрамов на сердце и кучка фотографий. Но память всё более тщательно подтирала подробности, словно давала понять, что не стоит пренебрегать ведением дневника и такими тёплыми встречами.
Сашка разглядывал следующий экспонат, потом протянул Кате. В такие моменты он непременно изучал её лицо, и, чтобы скрыть истинные чувства, она решила прибегнуть к хитрости.
– Не помню, что мы тогда праздновали?
– Ну, как же, Кать, это же 23 февраля в 9-ом! – окатив её недоверием, бросился пояснять он. – Вы нам тогда такой сюрприз закатили, я до сих пор тащусь! Как ты классно хиты «АББы» переделала, офонареть просто! Про школу! Неужели забыла?
– Да нет, припоминаю что-то, – не стала отказываться Катя, но не изменила себе и плеснула в бочку с мёдом немного дёгтя. – Такая фигня, по-моему. До сих пор стыдно. Даже по фотке видно. Видишь, я даже голову опустила.
– Вечно ты так! – огорчился Сашка и с усердием, которого в этом вопросе не имел себе равных, принялся воспитывать бывшую одноклассницу. – Чего стыдно? Классно же получилось! Вон, до сих пор забыть не могу! Нет, ну всё у человека есть: ум, слух, голос, – он хотел ещё что-то сказать, но не осмелился, – а она всё – фигня, да фигня! – В конце махнул рукой и так посмотрел на Катю, что ей действительно стало стыдно.
– Ну, хочешь, напою немного, – согласилась она и запела. – Вот прозвенел звонок, и начался урок! А-а-а! Учитель входит в класс, приветствует он нас. А-а-а! Но никто-о-о с ним не хочет здороваться да-аже. Это всё-ё, что я помню, прости меня, Са-аша!
Сашка смутился и сразу обрадовался.
– Ну, что я говорил, круто! Это ты прямо сейчас придумала? Ну, ты даёшь! Слов нет.
– Да ладно! Банальные рифмы для первоклассников.
– Ты неисправима, Катька, – снова махнул рукой он и тотчас взял в руки ещё один снимок. – О! Это тоже девятый, только восьмое марта. Помнишь, у нас потом танцы были!
– Помню! – обрадовалась Катя, – Марина рыскала между танцующими парами и проверяла дистанцию.
– Да-да, так и было. Видимо, боялась, что кто-то из девочек, ну, это, – Сашка не договорил и, смутившись этого смелого вывода, снова указал на фотографию. – В этой шляпе, кстати, все тогда перефоткались. А ты даже примерить отказалась!
– Что, кроме шуток? – удивилась Катя и, на этот раз, ни капли не солгала. – Не помню, хоть убей, не помню. Зря это я. Классная же шляпа!
– А я о чём! Я тебя так уговаривал, можно сказать, на колени встал!
Катю не столько смутило это признание, сколько взгляд Сашки, который он устремил на неё. Она опустила глаза вниз и вдруг застыла. Сашка тоже притих, и что-то помешало ей задать вопрос сразу.
Наконец любопытство одержало верх.
– Боже мой, Саш, это же я! Этого не может быть! Откуда у тебя моя фотография?
Катя долго изучала находку глазами, когда подняла, Сашка смотрел на неё в упор и, кажется, был даже немного рад случаю, позволяющему облегчить душу.
– Сам снимал. Мне просто грузинка очень понравилась, – грустно усмехнувшись, признался он, – вот я её и сфоткал.
На этот раз его откровенность далась Кате с таким трудом, что полностью обезоружила. Сашка, напротив, даже не думал отводить глаз и, судя по этому прямому взгляду, был полон решимости открыть все карты.
Это как раз и пугало Катю, заставляя искать способ, чтобы сменить тему. В голову не приходило ничего дельного. Перед глазами стоял тот тёплый и солнечный майский день, когда советская пионерия праздновала день рождения своей организации. По этому случаю на площади выстроили подмостки, и в числе других ребят из танцевального кружка Дома пионеров Катя участвовала в постановке «Пятнадцать республик пятнадцать сестёр», где она действительно танцевала грузинский танец. Сам танец она освоила сразу: по замыслу хореографа от неё требовалось встать на цыпочки и, кружась по сцене, делать плавные движения руками. Сложность представлял парик, выданный для создания образа. Тяжёлый, с двумя толстенными косами, он не подходил по размеру и ездил по голове во все стороны. Кроме того Катю совсем не украсил. Увидев себя в зеркале, она с трудом согласилась выйти на сцену. И, вероятно, вслед этим детским ощущениям отказывалась поверить в то, что мальчишка двенадцати лет – а им в ту пору было именно двенадцать – так проникся её красотой, что даже сфотографировал!
– Не помню, что это был за праздник? – не зная, что ещё придумать, спросила Катя и покраснела. Попытка умолчать больной вопрос была неуклюжей и провалилась с треском.
Сашка разочарованно махнул рукой и бросил поникшим голосом:
– Да фиг его знает!
И снова комната наполнилась той громкой тишиной, нарушить которую не так-то просто. Слова застревали в горле, как пули, не подходящие по калибру, а потом взрывались где-то внутри, рядом с сердцем. Оно бешено качало кровь, стучало в висках, ломало рёбра. Вряд ли для Кати было новостью, что она нравится своему бывшему однокласснику, но лишь здесь и сейчас она получила возможность понять, что это чувство гораздо серьёзнее, чем она привыкла думать. Привыкла! И о, ужас! – вряд ли по-настоящему и всерьёз задумывалась над тем, что кроется за всеми его поступками, включая эту беспримерную преданность. За девять месяцев в Минске и почти год после армии он пальцем не пошевелил, чтобы наладить личную жизнь!
Катя смотрела на Сашку, не отводя глаз, и попросту умирала от страха, что может потерять его как друга или – того хуже, испортить ему жизнь. Что сказать, когда сказать нечего! Она проглотила ком и выдохнула первое, что пришло на ум:
– Ты мне подаришь? – потом, в доказательство своих чувств, прижала находку к сердцу.
Сашка мотнул головой и, что-то обдумав, придал взгляду жёсткости.
– Нет! – категорично отрезал он и уже более мягко поправил себя. – Потом!
Не посмев ослушаться, Катя тотчас же протянула снимок обратно. Сашка забрал его и, глядя сквозь неё, скрыл у себя между ладонями. Каждый, кто был знаком с ним, знал эту особенность его пальцев, умеющих выгибаться в обратную сторону едва ли не под прямым углом. Сейчас он тоже сжал ладони и повторил этот фокус, но сам, казалось, находился совсем не здесь, иначе бы точно не стал пугать её этой своей отстранённостью. Хотя, уже неплохо зная своего друга, Катя могла сделать вывод, что, избегая смотреть на неё, он просто готовится сказать нечто необыкновенно важное.
Наконец во взгляде Сашки проступила решимость. Потом он упёрся глазами в дальний угол комнаты и неожиданно вернулся в прошлое.
– Кать, а ты помнишь, как нас Марина затащила к вам в класс? Ну, тогда, 1-го сентября? – Сашка умолк на мгновение и, переведя взгляд на Катю, сделал выражение глаз внимательным и серьёзным, казалось, изучал её и одновременно готовил к чему-то, гораздо более важному, чем эта странная находка в его архиве.
Катя прекрасно помнила этот день, однако при всём желании не могла найти связи между двумя этими разрозненными событиями и смотрела на Сашку тем взглядом, который это полностью подтверждал.
Он дал ей время и сам ответил:
– Я, в общем, как тебя увидел, сразу узнал!
Связь появилась и тотчас разрушилась нахлынувшим удивлением.
– Да ты что, Сашка! Как же я себя ненавидела в этом парике! Ты бы знал, чего мне стоило выйти в нём на сцену и не где-нибудь, а на площади! Я и так себе не нравилась, а в этом парике!..
– Да ты глупая, Катька, ничего не понимаешь! – в сердцах высказался Сашка, прервав не относящиеся к делу, подробности и тут же выпалил, – мы ведь из-за тебя тогда остались!
Теперь он смотрел на Катю в упор.
– Да ну тебя! – отмахнулась она и сразу почувствовала, как заполыхали щёки.
– Я тебе клянусь!
Сашка ударил себя кулаком в грудь и, пробуравив взглядом лицо Кати, не оставил ей выбора. Она, словно видела его впервые или, наконец, сумела взглянуть другими глазами – и то, и другое было правдой – обратив внимание на то, какой монументальной мужественностью отличалось его лицо. И теперь, побывав у Краммеров, вряд ли могла согласиться с его желанием быть похожим на свою мать. Он даже слишком напоминал своего отца, особенно в такие моменты как этот.
Вряд ли осыпая Катю приглашениями, он задумывал эту ловушку. Не таким человеком был Сашка Краммер, иначе бы давно использовал этот козырь для достижения желанной цели. И будь смелей и напористей ещё тогда – в девятом классе – кто знал, как всё могло сложиться. Пути господни неисповедимы. Всё получилось случайно: и этот снимок, и эта встреча, сделавшая их одноклассниками, и этот удивительный день, который так многое открыл. Лучше было ничего не знать. Легче, во всяком случае. Катя сполна осознавала это. Потому невольно задетые ею чувства Сашки обжигали её сердце жалостью. И понимая как это мало, она стыдилась смотреть ему в глаза.
2
Арифметика Подвилья не отличалась сложностью: две средние школы, две восьмилетки, и обе в военных городках, примыкающих к городу, школа-интернат и интернат для детей, которые приезжали из школ сельской местности. Последние – становились учениками второй школы, а первая – пополнялась детьми военнослужащих, которые вливались в школьный коллектив целыми классами, разумеется, согласно количеству посадочных мест. Классов становилось пять, а излишки распределялись по «аборигенам». Так, класс Кати, где до этого большинство составляли девочки, приобрёл недостающей солидности, а вместе с нею – неплохой шанс вырваться из отстающих и повысить статус своей, не лишённой амбиций, учительницы.
Стиль руководства в данном коллективе Марина Александровна выработала давно и, вероятно, так уверовала в свою исключительность, что с появлением новеньких даже не стала делать поправок и уж тем более менять методов. Почему-то именно с этого момента ошибки в её поведении стали очень бросаться в глаза. Конфликтные ситуации созревали всё чаще, часто – безо всякой на то причины и, разумеется, инициировались Мариной Александровной. До этого в этом тихом болоте – а Катя иначе не называла свой класс – имелась только одна существенная причина, позволявшая Марине Александровне проявить себя и свои ораторские способности в полной мере. И причиной этой была Ира.
В этом регионе страны мирно сосуществовали католики и православные. Костёл закрыли сразу, ещё в 1939-ом, когда эта часть нынешней Белоруссии вошла в состав Советской России. Его повреждённая колокольня по-прежнему напоминала о войне. Правда, крышу всё же отремонтировали, а само здание передали в ведение завода по производству радиокомпонентов, который приспособил его под склад готовой продукции. Люди считали это благом. Храм под крышей разрушался не так быстро, и они не теряли надежды, что когда-нибудь он будет отреставрирован и открыт для прихожан. Церкви повезло больше. Она не переставала действовать даже во время оккупации и, как и положено храму, занимала почётное место в центре города. Разделённые руслом реки, оба храма, каждый по-своему, служили его украшением и олицетворяли собой два разных взгляда на веру в одного бога. Уровень веры в советском обществе не оставлял ничего другого, как держать при себе свои религиозные чувства. К богу шли в отчаянии, как к последней инстанции, когда оказывались наедине со своим горем. Однако традиции соблюдали: к пасхе – красили яйца, пекли куличи, на рождество обязательно готовили что-нибудь вкусное, молились украдкой от детей и не запрещали им быть активными ленинцами. Ира оказалась единственной в классе, кому это запретили родители.
Присутствие в классе такого ребёнка не разделило его на два лагеря. Ира не стала изгоем, с ней дружили, но стоило Марине Александровне начать судилище, делали выбор в пользу невмешательства. Безоговорочно доверяя авторитету учительницы, который для них по определению не мог быть плохим, дети не осмеливались проявлять несогласие, а потом так привыкли, что не заметили, как из зрителей превратились в соучастников грязного ритуала.
Сценарий этого ритуала был отлажен, как часовой механизм: едва начав урок, Марина Александровна делала взгляд усталым и, поблуждав по классу, останавливалась на Ирине. Глаза её, и без того крохотные, превращались в крысиные, а выражение лица становилось хищным и уродливым, преображая до неузнаваемости.
Права Иры нарушались с преступной регулярностью на протяжении многих лет. Ира научилась быть незаметной. Лишь вздрагивала, когда Марина Александровна называла её фамилию или останавливала на ней пристальный взгляд.
В тот памятный день всё начиналось именно так.
– Антух, встань! – скомандовала Марина Александровна и тотчас поменяла выражение глаз, сделав непримиримым. За пару минут она настолько вжилась в роль, что, казалось, действительно видела перед собой классового врага, с которым пришло время покончить.
Годы унижений не прошли зря, Ирина тоже выработала стиль поведения: услышав свою фамилию – а учительница избегала называть Иру по имени – поднялась, не слишком охотно, и, придав сочувствия взгляду, приготовилась проглотить упрёки в свой адрес. Те посыпались сразу, как только в классе установилась тишина.
– Сколько это будет продолжаться? До каких пор ты собираешься тянуть нас назад? Ты как удавка на шее у нашего коллектива!
Голос учительницы иногда срывался на крик, и тогда был особенно неприятным. Её глаза покраснели, очки запотели, и она сняла их и принялась протирать платком. Между делом кидалась взглядами в класс, будто призывая своих учеников поддержать её в этом благом деле.
Для тех, кто видел это с самого детства, это были несколько неприятных минут, подобных страшному сну, о котором хотелось забыть сразу. Встречая на себе взгляд учительницы, ребята опускали головы. Кто-то сразу поступил так и теперь сидел, уперев глаза в пол. Всё это, включая молчание Иры в ответ на громкие обвинения, и были те самые слагаемые, после которых Марина Александровна делала длинную паузу и возвращалась к своим обязанностям. Раба своей привычки, она даже мысли не допускала, что кто-то может иметь другое мнение. И как только уловила обеспокоенный шёпот, всколыхнувший задние парты, где обосновались новенькие, горделиво вскинула крошечную головку с остатками химической завивки на редких волосах и дала развёрнутый ответ:
– Религия – дурман, опиум для народа, а я устала это повторять!
Она была почти удовлетворена и, развернувшись, направилась к своему столу, когда её настиг голос Игоря.
– А мы живём в свободной стране, и каждый в ней волен сам выбирать, в какого ему верить бога! Не может быть, чтоб вы, учитель истории, не знали об этом!
Подняв себя с места, Игорь даже не подумал смягчать взгляд и смотрел так, будто видел перед собой нечто не просто неприятное, а омерзительное. Был он невысок ростом, но компенсировал этот свой недостаток острым, пытливым умом, а также невозмутимостью и хладнокровием в высказывании суждений. Сейчас был как раз такой случай и, видимо, по этому случаю его карие и тёплые, как спелые вишни, глаза не притягивали, как обычно, а излучали презрение. И таким же презрением пылал взгляд Юры, который потому и остался сидеть на месте, что был выше своего друга на целую голову. Полная его противоположность – худенький и даже немного сутулый, со светлыми прямыми волосами до плеч и глазами небесно-голубого цвета, он производил впечатление замкнутого от природы человека, сосредоточенного на собственных ощущениях. Витая где-то, в лишь ему одному известных мирах, от этого мира он иногда отгораживался загадочной улыбкой. Сейчас Юра находился здесь, рядом со своим другом, и его улыбка была красноречива как никогда.
Класс поддержал Игоря одобрительным гулом, и это было настолько против установившихся правил, что Марина Александровна опешила, но тотчас отыскала смельчака глазами и, вооружив их очками, прошипела:
– Что ты сказал?
Борис, тоже из новеньких, не стал дожидаться, когда унизят Игоря, и ответил раньше, чем поднялся.
– Он сказал, что согласно конституции советской страны, у нас свобода вероисповедания.
Потом придал лицу то насмешливое выражение, которое нередко выбирал при общении с этой учительницей.
Ситуация вышла из-под контроля. Начав нервничать, Марина Александровна немного замешкалась с очками. Но только успела сосредоточить взгляд на персоне Бориса, как встал Сашка.
– Да и вообще непонятно, чем это девушка виновата! Нехорошо как-то маленьких обижать, – миролюбиво заметил он и посмотрел на Ирину.
Всё это время Ирина стояла поникшая, опустив плечи и не решаясь поднять глаз, но после этих слов вскинула на ребят благодарный взгляд и опустилась на стул. В глазах её дрожали слёзы, впервые за годы унижений, но она не прятала их больше, уже поняла, что не одинока.
Класс замер. Все ждали, как поведёт себя учительница. Уже успев привыкнуть к беспрекословному подчинению своей воле, Марина Александровна тоже ждала чего-то. Во всяком случае, оставалась всё в той же высокомерной позе, скользя глазами по головам. Но, видимо, так и не найдя способа, чтобы покончить с этой неприятностью, прикрепила карту к доске и ровным, спокойным голосом объявила тему урока. Правда, скрыть огорчения не могла, обнаруживая его всякий раз, как только обращала лицо к классу.
Остаток урока прошёл, будто во сне. Голос учительницы тонул в этой непривычной тишине, а слова отскакивали от ребят, как резиновые пули. Сегодня читать по лицам было легко, как никогда и как никогда стыдно оглядываться назад, выискивая и выковыривая из памяти дни, когда Ира оставалась один на один с ненавистью Марины Александровны. Урок истории, наконец, заслужил того, чтобы войти в историю. И только неопытность не позволяла этим мальчишкам и девчонкам сделать пометку в календаре, настолько никто из них не верил, что вмешательство новеньких положило конец этому преступлению. И, тем не менее, это было именно так.
Для самих новеньких это было не просто нормальное проявление чувств, это был способ существования, который не позволял им другого поведения. Единодушные в своих благородных порывах, они не нуждались в лидерах и не рвались в них. Именно это показал их поступок, слишком другой, слишком честный и слишком отличающийся от того, что приходилось видеть до этого.
После этого урока Катя назвала их инопланетянами, разумеется, скрыв ото всех и имея в виду не просто другой разум, а более развитую цивилизацию. В тот день не только Ирина обрела свободу, её получил весь 9 «В».
