Текст книги "Мой дебют (СИ)"

Автор книги: Маргарита Гирфанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

   Мой дебют

   В клуб я пришла с подружкой просто так, за компанию, как говорится, от «нечего делать». Оксанка записалась в драмкружок нашего районного дома культуры и притащила меня поглядеть на репетицию готовящегося ими спектакля «На хуторе близ Диканьки».

   – Вот ОНА! – прищуренный глаз и указующий перст их режиссера уставились вдруг на меня. – Вы будете играть учительницу, и я не приму никаких возражений!

   Держите, милочка, сценарий и садитесь к нам поближе – будете читать. Вы отныне Мария Тихомировна, сельская учительница!

  От такой напористости я растерялась, и машинально взяв из его рук листки с отпечатанным текстом, села за краешек длинного стола.

   Свою роль читала я плохо, запинаясь от волнения и стеснительности, и очень боялась, но в то же время и надеялась, что Фёдор Селивестрович (так звали этого режиссера – в прошлом артиста, а ныне пенсионера), увидев мою полную никчемность и бездарность, выгонит меня, так же твёрдо направив указующий свой перст в сторону двери. Но этого не произошло, к счастью ли, или же к сожалению, но, забегая вперёд, скажу, что на премьере спектакля он не один раз пожалел об этом. Впрочем, всему своё время, потерпите...

   Пьеса «На хуторе близ Диканьки» была создана вовсе не по известному произведению Николая Васильевича. В те времена было модно переиначивать классические вещи на современный лад, показывая превосходство социалистического строя и советских людей над далёким буржуазным прошлым, прославляя великие достижения партии и народа и всё остальное прочее. Автор (не помню, к сожалению, фамилию) в своей пьесе позаимствовав у знаменитого писателя кроме заголовка, имена и характерный сочный говор персонажей, перенёс присвоенных героев в современный мир, перепрыгнув через целый век с четвертью, и превратил их, уникальных и самобытных... в обыкновенных колхозников, строящих коммунизм! Да, стоит сказать, что всяких там дьяволов, чертей и прочую нечистую силу писатель нынешний в своё уникальное произведение не допустил, посчитав их элементами, чуждыми советскому обществу, никак не согласующимися с высокой его идеей. Но зато он родил новых героев соответственно времени – тракториста-комбайнёра Василя, председателя колхоза, бухгалтера, шофёра Грицька, ну, и как вы уже догадались – учительницу Марью Тихомировну. Нет, я не стану пересказывать вам сюжет, и не просите даже! Как-нибудь в другой раз... У меня же совсем другая цель – рассказать вам про премьеру этого злосчастного спектакля.

   В коллектив я влилась быстро, втянулась в работу над своей ролью, и Фёдор Селивестрович был мною более-менее доволен. Всё бы хорошо, но единственное, что мне не нравилось – это мой «жених», тракторист Василь... Вон у Оксанки роль парубка Грицька какой красавец играл – глаза жгучие, зубы белые, чуб кучерявый! Я бы с ней ролью поменялась с удовольствием. А этот... вообще ни рожи, ни кожи! Даже стыдно за мою героиню – ну и выбрала, называется... а ещё учительница! Но хуже всего – необходимые по сценарию «поцелуи» мой партнёр всегда пытался выполнить реально, а не так, как учил и наглядно показывал режиссёр: обняв партнёршу за талию, запрокидываешь её в сторону, противоположную залу и, склонившись над ней, замираешь на несколько секунд, изображая затяжной поцелуй. За всё время спектакля этот момент повторялся раза три, и я каждый раз вынуждена была, упираясь руками в грудь этого наглеца, пресекать его поползновения. В конце концов, после моей категорической жалобы режиссёру прилюдно, вызвавшей необычайное веселье в нашем артистическом коллективе, «тракторист Василь» успокоился.

   Время шло. Приближался день спектакля. Все билеты на него были распроданы, розданы приглашения районным партийным и комсомольским деятелям и прочим важным людям. Были готовы декорации с изображением кукурузных зарослей, выполненные самодеятельным художником, костюмы. Впрочем, с костюмами особых проблем не было – какие у колхозников наряды? Каждый соответственно своей роли заготовил по паре платьев – повседневных и праздничных, ну и конечно, национальный украинский костюм. Только у меня одной была небольшая (как я думала) проблема... Фёдор Селивестрович полагал, что учительница должна отличаться от колхозниц строгостью причёски и своих нарядов, поэтому мои платьица, принесённые на его обозрение, были им категорически забракованы. Правда, отыскать другие, гораздо более красивые и дорогие, труда не составило. Проблема всплыла там, где её никто не ждал – режиссёр потребовал найти для учительницы костюм – чёрный, строгий женский костюм с белой рубашкой и галстуком. Ну, рубашка с галстуком нашлись быстро, а вот костюм... Обошли всех, кого только можно, но ни у кого чёрного костюма не оказалось. Ну, не шить же его специально для спектакля – кто потом носить будет?! И, скрепя своё сердце, режиссёр, к моему величайшему облегчению согласился на серую юбку с легкомысленной, на его взгляд, блузкой.

   И вот он пришёл, этот знаменательный день. Последние приготовления перед началом спектакля, волнительные часы, бегущие так быстро... Маляр колхозной строительной бригады Люся, она же Хивря по пьесе, она же стилист по совместительству, нанеся последние мазки грима на моё лицо, довольная своей работой, повернула меня к зеркалу, и я вздрогнула, увидев своё отражение. Нет, меня конечно, надо было сделать старше моих семнадцати, ну лет на шесть-семь от силы... но не настолько же! Какая-то незнакомка лет этак сорока глядела на меня растерянно из зеркала... Однако кто-то из этого же зеркала глядел на меня с восторгом, и, приглядевшись повнимательней, я узнала в нём своего «жениха». Прыщи на его лице были скрыты под гримом, подрисованы глаза и брови... Но более всего меня поразили усы – чёрные и пушистые, они совершенно меняли его облик и он показался мне похожим на одного из комических героев какого-то фильма. Меня разобрал неудержимый смех, а все глядели на меня с недоумением, не понимая причину моего веселья. Но глядя на всех артистов, отмечая про себя, что не одна я так изуродована нашим самодеятельным гримёром, мне становилось всё веселее, и почему-то даже коленки перестали трястись от страха перед зрительным залом. Но приподнятое моё настроение было неожиданно испорчено: минут за десять до открытия занавеса к нам зашла второй секретарь райкома партии Серафима Бородай.

   – Я слышала, что вам нужен чёрный женский костюм, – сказала она. – Вот, пожалуйста, отдаю вам свой собственный, взаимообразно. Желаю успеха!

   – Преогромнейшее Вам спасибо, Серафима Петровна! Вы нас очень выручили!– раскланялся Фёдор Селивестрович перед этой важной персоной.

   – Ну-ка, примерь! – проводив гостью, потребовал он. Я, зайдя за ширму, надела костюм и вышла, придерживая в поясе юбку, так и норовящую упасть с моих бёдер сорок четвёртого размера...

   – ...п-прекрасно! – не слишком уверенно произнёс режиссёр. – Лишнее заколите булавками. Давайте по-быстрому, пора начинать – зрители уже хлопают!

  Взглянув на своё отражение в зеркале, я ужаснулась.

   – Это в таком виде я должна выйти к колхозникам и рассказывать им об эстетике?!

   – В самом деле, Фёдор Селивестрович, костюм этот размера на три больше, чем надо! Юбку-то заузить можно на живую нитку, а как быть с жакетом?.. – попытались поддержать меня мои коллеги.

   – З гарной дивчины зробылы пугало огородне! – вставилась и Люська.

   – В общем, я в ЭТОМ не выйду! – решила проявить я твёрдость. – Посмешищем выступать перед всем честнЫм народом не буду! – На глазах моих выступили слёзы, и «стилист» Люська-Хивря подскочила ко мне, ругаясь и размахивая своей коробкой с гримом. А режиссёр стукнул кулаком по столу.

   – Ты хочешь сорвать мне спектакль, подвести своих же товарищей?! Это как называется!? – вскричал он. – Да я поставлю вопрос об исключении тебя из комсомола! Виданное ли дело – сама Бородай собственной персоной явилась, чтобы помочь решить нашу проблему! Посторонние люди болеют за наш коллектив, а ты! Итак, через минуту открываем занавес! Герои первого акта – на сцену! И ты (это мне) чтобы через десять минут была готова к выходу! – Произнеся гневный монолог, режиссёр удалился.

   – Да шоб у них у обох очи повылазыли! Да шоб цэй ейный костюм стая гав* обгадыла, колы вона будэ на майдани з трыбуны з святом усих поздоровляты! – короткий, но не менее эмоциональный монолог прокричала Люська-Хивря.

   На сцену я выходила совсем не так легко и грациозно, как репетировала дома перед трюмо. В одёжке, болтающейся на мне, как на огородном пугале (это определение плотно засело в моей голове), я ощущала себя, мягко сказать, очень неловко... Мой первый выход, а я так глупо выгляжу! А в зале сидят и мои учителя, и мои родители, и эта чёртова Серафима... Услыхав смешки в зале, я совершенно растерялась... Боже, как же мне было стыдно!

  По сценарию я должна была явиться в бригаду, чтобы просветить колхозниц, познакомив их с современным понятием ЭСТЕТИКА, и продемонстрировать красочный альбом, который с интересом рассматривая, все должны были активно обсуждать.

   И тут случился мой первый прокол: я забыла захватить фолиант... Ну, понятно, в растерянных чувствах выходила. Но делать нечего, отыграв кое-как наполовину роль, я неловко удалилась, пообещав непременно принести книгу. И, кстати, очень вовремя – слегка наживлённая нитка на поясе лопнула, и я, подхватив юбку руками, едва успела нырнуть за кулисы. В это время «колхозницы» рассеянно ходили по сцене, потупив лица, и ждали, пока режиссёр, суматошно перечёркивая все невысказанные реплики героев, не добрался до фразы бригадира: «Пора за работу!» Суфлёр, он же режиссёр подсказал её, «бригадир» громко повторил, и все, облегчённо вздохнув, отправились «убирать кукурузу». А на их место тем временем вышли Оксанка в роли Параски со своим Грицем и, сев у куреня*, начали сценку объяснения друг другу в любви... Я же, сбросив ненавистный костюм и в одно мгновение переодевшись в нарядное платье, схватила книгу, и, на ходу выдёргивая шпильки из старушечьего пучка на затылке, выскочила на сцену, вовсе не ожидая, что там уже произошли изменения. Тут же встретила из-за кулис напротив вытаращенный взгляд режиссёра. Его перст, яростно сверлящий висок, красноречиво показывал, ЧТО он обо мне думает. Но не возвращаться же мне обратно, в самом деле!

  Эта парочка тоже не ожидала моего явления и изумлённо умолкнув, раскрыла рты.

   – А где же товарищи колхозницы?.. – почему-то весело спросила я.

   – Они... они пошли ку-курузу ломать... – запинаясь, ответила Оксана-Параска.

   – Я обещала им показать альбом и вот... принесла!

   – После пожара... – попытался было «выдать» расхожую фразу парубок Гриць, но Оксанка его одёрнула.

   – Спасибо, Марь Тихомировна, мы обязательно им передадим!

  Режиссёр из-за кулис, безмолвно и дико матерясь, делал мне знаки уйти немедленно и не срывать сцену чистой любви. Но, я и сама не знаю, что на меня нашло... Как будто бес в меня вселился! То ли реабилитироваться перед залом захотелось за первый свой нелепый выход... То ли злость и обида на режиссёра заглушила разум, но я и не думала уходить со сцены.

   – А знаете, – сказала я, – тогда мы вместе с вами просмотрим это замечательное издание с красочными фото и насладимся эстетикой в современном искусстве!

  Я села между ними, попросив «шофёра Грицка» чуть подвинуться на скамеечке и раскрыла альбом. Я говорила молчащим недоумённо «артистам» всё, что нужно было сказать по своей роли, вставляла не состоявшиеся реплики колхозников, добавляя при этом «иногда спрашивают», или «некоторые удивляются», и, наконец, эффектно удалилась со сцены, мельком победно взглянув в сторону режиссёра. Но тому было не до меня – он, уткнувшись опять в сценарий, искал прервавшуюся нить разговора между «влюблёнными».

   Постепенно я до такой степени разыгралась, что чувствовала себя на сцене совсем раскованно, и тёмный зрительный зал не только не пугал, а словно вообще не существовал для меня. Я вжилась в роль, иногда даже вставляя реплики от себя, и чувствовала, как мне нравится играть на сцене! Я уже не опасалась поглядывать на Фёдор Селивестровича, потому что встречала его довольный взгляд и два больших пальца, демонстрирующих восторг.

   Оставалась последняя сцена. По сюжету мы с трактористом Василём поженились, а на следующий день я провожала его... нет-нет, не на фронт, как вам, наверное, подумалось. Я провожала его... на целину. Этот скорый отъезд подчёркивается репликами героев, чтобы показать, что общественное, комсомольское дело превышает все личные дела, и что для «молодых» это должно быть важнее всех прочих пустяков, вроде женитьбы и тому подобного...

  За кулисами «пыхтел паровоз». Сцену покинули «отъезжающие», убежав «занимать места в вагонах»... Остались только мы одни с Василём.

  Мы говорили друг другу прощальные слова любви, последние напутствия, и прочее, и прочее... Прогудел паровоз, стукнулись, трогаясь, вагоны... Я крикнула: «Беги, беги скорее, опоздаешь ведь!» Василь обнял меня и, запрокинув по всем правилам сценического искусства, «поцеловал»... Он побежал, а я стояла и грустно махала ему ладошкой. Я даже не чувствовала, как по моей щеке ползёт слеза, но наш электрик-осветитель Толик заметил это и направил луч света на моё «печальное» лицо, чтобы эту естественную слезу увидели и зрители хотя бы первых рядов. Перед тем, как скрыться за кулисами, Василь оглянулся на свою «молодую жену», тоже заметил слёзы и... совершенно не по сценарию вдруг бросился обратно и, крепко обхватив меня своими ручищами, приник к губам моим самым натуральнейшим образом... И это перед всем честнЫм народом!!! И тут у меня сработала естественная реакция и со всего маху я так треснула его по наглой физиономии, что пощёчина прозвучала выстрелом в притихшем зале... Да и ударила я его так неудачно, что чёртовы усы остались на моих пальцах. Брезгливо их стряхнув, я умчалась за кулисы, плача уже не сценическими слезами, а от жуткого стыда... А зал в это время неистовствовал – хохотал, свистел и топал ногами. Хорошо, что режиссёр в это время был на противоположной стороне кулис, а то бы он меня точно убил!

  Выскочившие на сцену девушки, которые должны были «успокаивать» меня, проводившую мужа, и говорить высокие слова о великой миссии моего благоверного, уехавшего осваивать целину по призыву партии и комсомола, растерянно остановились, наблюдая, как Василь под смех зрителей пытается наклеить усы... Но, спохватившись, начали успокаивать теперь уже его и говорить, что учителя тоже нужны на целине, и когда-нибудь «она вернётся, и вы снова будете вместе»... А режиссёр, оказавшись рядом со мной, яростно стал выталкивать меня на сцену: «Что угодно делай, а спасай мне концовку, если не хочешь лишиться комсомольского билета за срыв важного мероприятия!»

   И я вышла, обняла «мужа» и сказала: «Прости меня, мой милый! Я просто очень переволновалась... И ещё я хочу сказать: я решила ехать и осваивать целинные земли с тобою вместе! Ты научишь меня водить трактор, и мы будем соревноваться с тобой, и трудиться на радость себе и всему советскому народу!»

   – Занавес! Занавес! – кричал режиссёр. Зал хлопал. И занавес несколько раз сдвигался и раздвигался, предъявляя публике кланяющихся, держащихся за руки, «артистов».

   – Уф-ф... – только и сказал Фёдор Селивестрович, вытирая потную лысину, – ещё немного, и ты бы довела меня до инфаркта...

   Потом мне говорили, что спектакль в общем-то понравился и игра артистов была достойной, вот только никто не понял, кто это выходил «в чёрном» в самом начале... Думали, что это чёрт в образе учительницы или наоборот, и с нетерпением ждали повторного его выхода, чтобы прояснилась ситуация. Вот только не дождались и немного разочарованы. Небольшая недоработка режиссёра...

  *Гавы – вороны (укр.)

  *Курень – шалаш или землянка (укр.)