Текст книги "Замок цветов"

Автор книги: Маргарет Роум

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Роум Маргарет
Замок цветов

Глава 1

Сад засыпал под тяжелым одеялом августовской жары. Цветы источали душистые запахи вполовину силы, дожидаясь, когда вместе с проливным дождем их аромат начнет изливаться в полную мощь на радость, истомленному зноем, миру. В тишине сада слышалось только жужжание большой пчелы в мохнатой шубе, да и оно звучало натужно: монотонный звук окончился усталым вздохом облегчения – это пчела села на выпяченную нижнюю губу лепестка львиного зева.

Флер Мэйнард праздно следила, как пчела погрузилась в глубину цветка; руки девушки тут же бросили свою работу – она лущила горох в ярко-синюю миску, стоявшую у нее на коленях. Какая мирная картина! Флер откинулась в кресле и убрала прядь волос, упавшую на лицо. Покой… Но нужен ли ей покой? Кажется, жизнь навсегда избрала ровный, безмятежный курс – ни сердечных мук, ни горьких разочарований; беды не нарушали однообразную канву ее существования, но и радости не было тоже… При этой мысли девушка слегка усмехнулась. Что бы сказали прихожане, если бы узнали, как тихая, скромная дочь священника, у них на глазах выросшая в сдержанную, простодушную молодую женщину, вполне довольную тем, что во всем помогает отцу и рано или поздно, наверняка, станет воспитательницей для малыша или сиделкой для человека пожилого, на самом деле, всей душой желает вырваться из сонной деревеньки в графстве Суррей, где прожила всю свою жизнь, в огромный мир, который манит ее?

Дремавшая в соседнем раскладном кресле мать Флер пошевелилась и открыла глаза.

– Отец еще не вернулся? – спросила та озабоченно.

Флер улыбнулась. Она не уставала радоваться, глядя на любовь и привязанность, которую родители питали друг к другу.

Хотя они оба были уже далеко не среднего возраста, их чувства, казалось, стали с годами только крепче. Мама всегда очаровательно краснела, когда папа говорил ей комплименты, а он, в свою очередь, не без удовольствия слушал, когда жена рассуждала о том, как повезло жителям деревни Гиллингхэм с таким викарием. Флер давно знала, что они постоянно добры друг к другу. Впрочем, родители ни в ком не видели зла, и даже худший из злодеев получал у них сострадание. Наверное, поэтому даже самые зачерствевшие сердцем люди покидали дом священника с благодарной улыбкой и возрожденной надеждой на лучшее в человеке, а Флер высоко ценила родителей, была к ним внимательна и проявляла всяческую заботу даже в мелочах.

– Не волнуйся, дорогая. – Голос Флер звучал почти по-матерински ласково, чего она сама не замечала. – Ты же помнишь – сегодня папа посещает больницу, беседует со своими постоянными подопечными. Я уверена, он скоро будет дома.

Когда лицо матери перестало выражать беспокойство, Флер поднялась, отдала ей тазик с начищенным горохом и стала потягиваться, чтобы поскорее избавиться от усталости, появившейся после неподвижного пребывания в кресле.

– Ах, так-то лучше!.. Хорошо, конечно, вот так посидеть, но все же безделье не очень меня устраивает, мама!

Джин Мэйнард с нежностью глянула на дочь и, в очередной раз про себя, поблагодарила судьбу, которая подарила им ребенка уже после того, как они с мужем простились со всякой надеждой иметь детей. И какого ребенка! Они дали дочери подходящее имя – та была действительно прелестна, как любой цветок в их старомодном садике. Джин любовалась матовой, безупречно гладкой кожей дочери, ее полными, чувственными губами, похожими на лепестки шиповника, и глубокими темно-синими глазами. Волосы цвета светлой пшеницы падали тяжелыми волнами на хрупкие девичьи плечи. Зеленое платье облегало точеную фигуру, а еще не развившееся тело, обещало в будущем роскошные и чувственные формы. И все же Малькольм и Джин Мэйнард больше всего радовались внутренней красоте своей дочери. Характер Флер был столь доброжелательным и столь великодушным, что ее любили все в деревне, – и тут мать плутовато улыбалась, – хотя иногда девушка производила впечатление умудренной опытом женщины, которая покровительственно печется не только о своих не от мира сего родителях, но и добровольно взваливает на себя все заботы об окружающих.

Флер вопросительно подняла бровь, и мать, спрятав улыбку, встала, чтобы идти в комнаты.

– Я начну готовить обед, дорогая, а ты пока переодевайся. К тому времени как все будет готово, отец как раз должен быть дома.

Флер кивнула в знак согласия и, взяв мать под руку, зашагала рядом.

Когда, час спустя, преподобный Малькольм Мэйнард вернулся, обед уже можно было подавать на стол. Но как только он вошел, жена и дочь поняли – что-то случилось. Его лоб был нахмурен, а искорка веселья, которую они привыкли видеть в его глазах, сменилась печалью. У Малькольма было сердце достаточно большое для того, чтобы вместить горести всех, кто обращался к нему за помощью; его умение сострадать, словно плащ, окутывало теплом каждого смертного. Все же викарий пытался соблюдать меру, так чтобы ни он, ни его семья не оказались в плену тех несчастий, с которыми приходилось встречаться. Однако, в этот раз священник был встревожен столь сильно, что даже не мог притворяться.

– Малькольм, дорогой мой. – Жена бросилась к нему. – Что случилось?

Флер и не пыталась его расспрашивать. В такие минуты она чувствовала, что не стоит сразу вмешиваться: отец с матерью были двумя половинками единого целого, и, когда на одного наваливались заботы, бремя разрешить их поровну распределялось между обоими.

Малькольм покачал головой и пошел не в столовую, где его дожидался обед, а в маленькую комнату, которую использовал как кабинет, и там сел в кожаное кресло. Глава семейства дождался, пока к нему присоединятся жена и дочь, и, когда обе, встревоженные, сели напротив, он начал рассказывать.

– Сегодня я очень расстроился, побывав в больнице… Господь свидетель, я посещал сотни больных, многие из которых слепые и не имели надежды когда-либо вернуть зрение, но этот молодой человек, – его голос дрогнул, – он никому не позволяет утешать себя, отклоняет все предложения познакомиться… Более того, четко сформулировал, что не верит ни во врачей, ни в священников!

Жена, подавшись вперед, ободряюще похлопала его по руке.

– Расскажи с самого начала, дорогой, тебе станет гораздо лучше, когда ты снимешь камень с души.

– Тут дело не во мне, Джин, – сурово ответил он. – Мне надо найти способ помочь ему.

После довольно продолжительной паузы Малькольм принялся рассказывать:

– Сегодня в больнице меня дожидалась записка от сэра Фрэнка Хэмлина, знаменитого глазного хирурга, – я уверен, вы уже неоднократно слышали о нем от меня. Сэр Фрэнк просил, чтобы я, прежде чем идти в палаты, переговорил с ним. Вот я и отправился его разыскивать.

Флер склонилась вперед, стараясь не пропустить ни одного отцовского слова.

– Оказалось, доктор озабочен в связи с появлением нового пациента – это молодой француз, чья семья хорошо знакома сэру Фрэнку. Он рассказал мне, какое несчастье постигло молодого человека. Два года назад тот ослеп от кислоты. Все это время доктора во Франции давали ему надежду, но очень слабую. Затем, после шести безуспешных операций, его семья обратилась к сэру Фрэнку, который велел немедленно везти больного в Англию, в нашу больницу. Сразу после несчастного случая молодой человек очень верил докторам, никогда не жаловался ни на боль, ни на страдания, которые, должно быть, были изрядны, надеясь, что ему вернут зрение. Но постепенно его оптимизм таял, уступая место горькому разочарованию. А после последней безуспешной операции он впал в полное отчаяние и поклялся, что больше никогда не даст себя оперировать.

– Бедный, бедный мальчик, – прошептала Джин Мэйнард, с трудом удерживая слезы.

– Да, его действительно стоит пожалеть.

– Но, папа, чего же хотел от тебя сэр Фрэнк? – с недоумением спросила Флер.

– Доктор уверен, что его операция окажется успешной, и очень хочет попробовать. Семье больного удалось уговорить своего отпрыска, рискнуть в последний раз. Тот, хотя и очень неохотно, согласился. Однако настроение больного внушает Фрэнку Хэмлину большую тревогу. Бесполезно оперировать человека, в душе которого лишь черное отчаяние и безнадежность… Поэтому доктор и просил моей помощи, чтобы немного ободрить молодого человека. Сам сэр Фрэнк пытался это сделать, то же самое пробовала сделать и семья, но все без толку. Боюсь, теперь они смотрят на меня как на последнюю надежду.

Викарий в полном отчаянии понурил голову.

– Но ты сумеешь, мой милый! – утешала его жена. – Вспомни, сколько таких людей удалось тебе поддержать и ободрить!

– Я пытался, – покачал головой викарий, – но у меня ничего не вышло. Никогда еще мне не доводилось встречать такого глубокого, мрачного пессимизма… точнее, равнодушия к жизни. Молодой человек никому не дает проникнуть сквозь броню, в которую заковал душу, и в ответ на все усилия, я получил лишь холодную улыбку, а под конец услышал те слова, которые уже передал вам: «Простите, но, боюсь, я больше не верю ни врачам, ни священникам!» Да и никому другому не верит, пожалуй, тоже, – горько прибавил викарий. – Мне кажется, этот молодой человек перенес такие мучения, и, похоже, не только физические, что решил никогда больше не поддаваться никаким чувствам!

Наступило неловкое молчание, во время которого каждый из них пытался представить себе, какая же боль должна была вызвать такое безразличие ко всему… Тихонько вздохнув, Джин Мэйнард робко предложила:

– Флер могла бы постараться помочь…

Девушка вздернула голову:

– Я? Что же я могу сделать? Папа…

Она повернулась к отцу и увидела, что отчаяние на его лице сменилось улыбкой.

– Конечно!.. Почему я об этом не подумал? Действительно, стоит попытаться!

– Нет, папа. Я не могу…

Флер спорила весь обед. Она каменела при одной мысли о встрече с человеком, о котором рассказал отец, представляя, какой прием ожидает ее, если тот расценит участие и сочувствие грубым вмешательством в его частную жизнь. Но родители так расстроились, услышав твердый отказ дочери, что, в конце концов, Флер вынуждена была согласиться.

На следующий день Флер пораньше поехала в больницу. Обычно в свое дежурство в палатах она записывала просьбы больных доставить им то, чего не могла обеспечить больница, и выполняла их мелкие поручения. На сей раз, девушка решила сначала с кем-нибудь поговорить, а уж потом идти к тому пациенту. Лучше всего, конечно, с Дженнифер Далтон, старшей медсестрой больницы.

Флер нашла подругу в небольшой комнате медсестер – та попивала чай и просматривала отчеты, лежавшие перед ней на столе.

– Дженнифер, у тебя найдется для меня минутка? – чуть приоткрыв дверь, спросила она.

– Входи, Флер, ты как раз вовремя появилась, я уже чуть не плачу! Честно говоря, наши стажеры пишут свои отчеты таким почерком, что я с трудом разбираю. Налить тебе чаю? – сказала она, придвигая стул для гостьи.

– Спасибо, – ответила Флер, садясь. – Мне нужен твой совет.

Дженнифер внимательно взглянула на озабоченное лицо Флер и немного наигранно напустилась на нее:

– Неужели тебе обязательно печалиться по поводу каждой встреченной хромой собаки, дорогая?

Флер открыла рот, собираясь протестовать, но Дженнифер продолжала:

– Не оправдывайся, я тебя знаю! Какая разница, кто по дороге попался тебе на глаза: кошка, собака или какой-нибудь убогий старик?.. Ты всегда беспокоишься о тех, кто не заслуживает твоего внимания… Когда же ты, наконец, начнешь думать о себе, хотела бы я знать?

Флер нисколько не обескуражила отповедь подруги. Кипучая натура Дженнифер была полной противоположностью застенчивому характеру Флер, однако они прекрасно друг с другом ладили.

– Обо мне давай поговорим в другой раз, ладно?

Дженнифер откинулась на спинку стула с видом терпеливого ожидания.

– Хорошо. Тогда признавайся, ради кого или чего ты пришла ко мне?.. Кто взволновал тебя на сей раз?..

– Ваш новый пациент, – призналась Флер. – Папа просил меня зайти к нему сегодня, чтобы попытаться его ободрить. Я надеялась, ты подскажешь мне, как лучше это сделать, я ведь даже не знаю, о чем с ним разговаривать.

– Неужели ты про нашего французского графа? – вскинулась Дженнифер.

Флер рассмеялась.

– Ну, если вы так его называете…

– Дорогая моя, весь наш персонал пытался хоть немного развлечь его!.. Унылый, мрачный, капризный, высокомерный – мы уже не знаем, как его назвать! Половина медсестер его ненавидит, другая половина в него влюблена, но в одном все единодушны – он невыносим!

У Флер упало сердце. Отец немного подготовил ее, но чтобы Дженнифер – прямая, отважная Дженнифер – приходила от него в раздражение… Это плохое предзнаменование.

– Он же слепой, Дженнифер, – осторожно заметила Флер.

Дженнифер помрачнела:

– Да, как и большинство других наших пациентов… Однако они не пользуются отдельной палатой и безраздельной заботой сэра Фрэнка! Флер, этот молодой человек ужасно избалован, тут не может быть сомнения. В его состоянии, кажется, не до фанаберии, но он именно так реагирует на сочувствие, а его реакция на это, кого хочешь выбьет из колеи. Флер, пожалуйста, не попадай ему на язык. Пусть с ним попробуют справиться опытные и очерствевшие медсестры. Им он не по зубам – тебе тем более.

Флер густо покраснела и покачала головой:

– Я должна зайти к нему, я уже обещала папе и теперь не могу нарушить свое обещание. Когда удобнее это сделать?

Дженнифер в отчаянии всплеснула руками:

– Хорошо, если ты так решила, то сама пеняй на себя!.. Лучше всего – если заглянешь в палату, когда закончится обход врачей, процедуры и так далее. Перед вечерним чаем, сэр Фрэнк тоже покинет больницу, тогда я позабочусь, чтобы этот пациент остался совершенно один. Когда ты появишься у него, он настолько устанет от самого себя, что будет, пожалуй, рад любому посетителю. Ну как?

– Спасибо!

Флер поднялась и направилась к двери. Ирония Дженнифер, ее скептические подначки еще звучали у нее в ушах, когда она шла по коридору. Однако надо было собраться, взять себя в руки…

Глава 2

Все время, которое девушка провела с пациентами общей палаты, ее мысли вертелись вокруг новенького, визит к которому еще предстоял. Она не могла сосредоточиться, и ее подопечные, многие из которых были давними друзьями, добродушно подтрунивали над ней… Наконец, покончив с делами, она набрала полную грудь воздуха, словно перед отчаянным прыжком в ледяную воду, и тихо постучала в дверь палаты француза.

– Entrez! note 1Note1
  1


[Закрыть]– раздалось отрывистое приглашение.

Неуверенными шагами Флер вошла в комнату. Посмотрев первым делом на кровать, она увидела, что там никого нет. Закрывавшие ее шторки отодвинуты, простыни и тугие подушки гладко расправлены. У окна, выходившего во двор больницы, неподвижно стоял высокий мужчина в темном халате из плотного шелка. Сердце девушки на секунду замерло, а затем застучало громкими, мучительными толчками. Свет падал из, частично занавешенного, окна, освещая красивую голову молодого человека, и неудивительно, что сердце Флер ответило романтическим трепетом. Мужественное, словно высеченное из камня лицо, подбородок упрямо вздернут, прямой, как лезвие, нос, а ноздри напряжены, будто чувствуя опасность… На глазах – черные очки. Молодому человеку не хватало рыцарского камзола, развевающегося плаща и длинной тонкой рапиры у худого бедра. Он был похож на Дон-Кихота, принимавшего ветряные мельницы за великанов, а овец, за полчища врагов; складывалось впечатление, что дружескую беседу он может принять за провокацию, а заботу – за оскорбление.

– Ну, – нетерпеливо нарушил тот тишину. – Кто вы и что вам нужно?

Это напомнило Флер, что молодой человек – слепой, и ее охватило сострадание. Стараясь сдержать в голосе дрожь, она, запинаясь, сказала:

– Я… я Флер Мэйнард, дочь преподобного мистера Мэйнарда, что навещал вас вчера, если вы не забыли…

Он высокомерно качнул головой и произнес нечто ужасное:

– А, этот дурачок священник? Мне кажется, я понятно вчера объяснил, что считаю его присутствие излишним, так зачем же он прислал сюда свою дочь? Наверное, хотел, чтобы вы поберегли мою белую трость и поводили погулять по саду?.. Или дал более ответственное задание – научить меня азбуке слепых. Это достойное занятие для дочери викария, но я в таких услугах не нуждаюсь!

Если бы молодой человек высмеивал Флер, она бы простила его, но слушать, как позорят ее доброго, чистосердечного отца, было свыше ее сил. И девушка кинулась на француза, как тигрица.

– Мне кажется, вы чересчур самовлюбленный тип, мсье! Теперь понятно, почему люди предпочитают оставлять вас наедине с самим собой, чтобы вы вволю натешились собственной вздорностью и детскими капризами!

Ее вспышка была встречена тяжелым молчанием. Молодой человек в гневе стиснул кулак, словно сжимая эфес воображаемой рапиры. Никто, наверное, еще не разговаривал с надменным французом в таком тоне. Ей стало стыдно, горячая краска залила щеки. И, заговори тот в прежнем тоне, Флер не смогла бы сдержаться и отчитала бы его еще покрепче. Однако француз, кажется, успокоился. Девушка и представить не могла, что услышит слова извинения.

– Вы правы, мадемуазель, со мной невозможно ужиться. Я не могу справиться со своим дурным настроением и не знаю, что мне делать. Может быть… – голос его стал дружелюбным, – вы мне поможете? – Наверное, он уловил, как Флер от неожиданности ахнула, потому что едкая насмешка вернулась в его интонации вновь. – Ну, дочка викария, где же ваше милосердие? Вы не можете сказать мне «нет» хотя бы ради вашего отца, иначе тот огорчится, когда узнает, что его дочь отказала в помощи отчаявшемуся человеку…

Этот француз очень умен – сразу и безошибочно нашел ее слабое место. Если она сейчас хлопнет дверью, отец будет расстроен гораздо больше, чем этот вздорный пациент.

– Чем я могу помочь вам, мсье? Люди гораздо более опытные, чем я, ждут, когда вы их позовете, почему же вы не хотите принять их помощь? – сухо, даже холодно спросила Флер.

Молодой человек отошел от окна. Ориентируясь на ее голос, направился к ней и остановился всего в одном шаге. Трудно было поверить, что он не видит, – так точны были все его движения. Его лицо было устремлено на Флер, словно он пытался ее рассмотреть. Она невольно покраснела. Только теперь девушка заметила тонкую паутину шрамов, бороздившую его верхние веки и лоб. Никакие черные очки не могли скрыть следы недавних пластических операций. Смутившись, Флер покраснела еще больше.

– Почему обращаюсь именно к вам? – неожиданно резко переспросил он. – Просто потому, что за все это несчастное время, вы – первый человек, который сказал мне в лицо правду! Мне лгут два года, и меня уже тошнит! Ваши слова для меня были как освежающий глоток весеннего воздуха. Вы – человек, который, как я надеюсь, всегда будет искренен и откровенен до конца, поэтому мне бы не хотелось терять вас из виду. Лично вам придется успокаивать и подбадривать меня, иначе я… откажусь оперироваться! Ну, что вы ответите? Соглашаетесь?

– Вы меня шантажируете! – Флер задохнулась от возмущения. – Разве у меня есть выбор?

Француз пожал плечами и вернулся к окну. Встав в полосу света, он поднял голову, подставляя лицо нежной ласке солнечных лучей. Потом, обернувшись в сторону девушки, резко отчеканивая слова, заговорил:

– Да, у вас нет выбора! Я вовсе не стремился стать целью вашего гипертрофированного чувства долга, тем более меня нельзя обвинить, будто я им пользуюсь в своих целях! – Он замолчал, потом прибавил устало: – А теперь уходите, мне надо отдохнуть. Завтра жду вас к себе на ленч.

Флер, обескураженная таким поворотом дела и столь бесцеремонным обращением, покинула палату, пожалев, что полчаса назад переступила этот порог.

Сэр Фрэнк был удивлен и очень обрадован переменам в настроении своего пациента, хотя прошло лишь две недели после того, как тот начал общаться с Флер. Дженнифер пришла в восторг – подруге удалось достичь невозможного! Француз, ранее безвылазно сидевший в своей палате, стал в сопровождении девушки выезжать на автомобильные прогулки. Малькольм Мэйнард преисполнился гордостью за дочь, поскольку та буквально стала глазами несчастного молодого человека. Но напряжение, которое испытывала Флер, не могло не быть замечено матерью – Джин огорчалась, наблюдая, как все грустнее и беспокойнее делается ее любимая дочка.

Однажды миссис Мэйнард попыталась поговорить с Флер – та как раз собиралась на очередную прогулку со своим подопечным.

– Дорогая, ты выглядишь усталой, почему бы тебе сегодня не отдохнуть? А я позвоню в больницу и скажу, что ты плохо себя чувствуешь и не можешь сопровождать мсье Тревиля на скачки.

Флер как раз надевала через голову розовое платье, поэтому ее ответ прозвучал несколько невнятно:

– Мама, я нисколько не устала. Не суетись. – Она натянула, наконец, платье и продолжила более твердо: – Ален будет разочарован, если я не поеду. Он без ума от скачек и очень взволновался, когда узнал, что неподалеку будут проводиться соревнования. Я просто не могу его бросить, понимаешь?

Мать вздохнула.

– Все это очень хорошо, Флер, однако я начинаю тревожиться. Ты стала не такая бодрая, да и побледнела очень. Ален Тревиль – очаровательный молодой человек, весьма разумный, но такой эгоистичный! С тех пор как он попросил твоего шефства, у тебя совершенно нет свободного времени. Ты не думаешь, что это слишком?

Флер отвернулась, чтобы скрыть слезы, вызванные словами матери. Хорошо, что родители считали Алена Тревиля очаровательным и разумным. Только она знала, какая тяжелая депрессия часто наваливается на него, поэтому научилась молчать, когда он жаловался и проклинал судьбу из-за своей слепоты… Флер стала как бы предохранительным клапаном для чувств молодого француза, его «мальчиком для битья», обязанным все терпеть. Для всех же остальных в больнице он стал образцовым пациентом – не капризничал, не привередничал, со всем соглашался, и только Флер достался груз мучений с ним… В душе француза постоянно гнездилось жестокое отчаяние. И, только сорвавшись на постороннем человеке, Алену становилось чуть легче. Сначала, когда его одолевали подобные настроения, Флер называла его паникером, трусом, а тот злился и в ответ сам не давал ей спуску. Острый на язык, он не щадил ее! Тогда Флер решила идти по линии наименьшего сопротивления и тихо дожидаться, пока дурное настроение Алена изменится… Случались и дни, когда Ален оказывался очень милым, любезным и столь же обаятельным. Именно в один из таких дней Флер поняла, что влюбилась.

– Флер! – Мать нетерпеливо окликнула ее. – Не молчи же, наконец.

Дочь подошла, опустилась перед ней на колени.

– Мама, сэр Фрэнк сообщил мне, что на следующей неделе хочет оперировать Алена, значит, скоро моя помощь ему уже не потребуется. Когда зрение к нему вернется, он уедет домой и мое шефство кончится. – Сердце Флер болезненно сжалось, но она заставила себя продолжать. – Постепенно моя жизнь войдет в привычную колею, и у меня появится много свободного времени… Но пока Тревиль нуждается во мне, я должна быть рядом с ним, понимаешь?

Мать похлопала ее по руке, услышав в словах дочери гораздо больше, чем той хотелось бы…

– Очень хорошо, моя дорогая. Помни одно… – Миссис Мэйнард помолчала. – Мы с отцом хотим, чтобы ты была счастлива… И какое бы решение ты в жизни не приняла, мы воспримем его как должное.

Флер обняла мать.

– Какое же решение мне придется принять, чтобы моим родителям не пришлось раскаиваться в собственной мудрости? – рассмеялась она.

Мать улыбнулась и вышла, но Флер так и осталась сидеть на полу у кровати, думая о своем.

Прибыл, немного опоздав, автомобиль сэра Фрэнка. Ален сидел в машине на заднем сиденье, и через открытое окно спальни девушке было слышно, как мать просит его не беспокоиться: Флер спустится через несколько секунд. Схватив сумочку, она сбежала вниз по ступенькам, стремясь поскорее узнать, в каком настроении сегодня Ален – в хорошем или, Боже милостивый, ей опять придется не один час выслушивать его едкие замечания.

С первого же взгляда Флер поняла, что день сегодня счастливый, – Ален невольно улыбался, приветствуя ее, как только услышал шаги на гравийной дорожке.

– Ты готова? – нетерпеливо спросил он.

– Да, Ален, – ответила она, немного запнувшись на его имени.

В тот день, когда Флер явилась к нему на ленч, молодой человек настаивал бросить формальности вроде «мсье Тревиль» и называть друг друга по именам, но ему потребовалась почти целая неделя, чтобы Флер сказала, наконец, «Ален».

– Хорошо, тогда поехали, я не хочу опоздать на первый забег.

Для такой прогулки погода была просто идеальная – приятное тепло не превращалось в удушающую жару, благодаря легкому бризу. Им удалось найти удобное место на траве поодаль от трибун с их толчеей и гвалтом. Отсюда Флер было хорошо видно беговую дорожку. Когда они устроились, Ален отпустил шофера, сказав, что до времени возвращения в клинику, тот совершенно свободен.

Флер не разбиралась в скачках, но инстинктивно чувствовала, какие моменты должны заинтересовать Алена. Она описала все, что предшествовало старту, а когда начались сами скачки, ее комментарии стали особенно подробны и точны. Ален ликовал – он будто видел перипетии борьбы собственными глазами.

В перерыв, между очередной серией забегов, из корзины для пикника Флер достала еду – слоеные пирожки с мясом, сандвичи с чудесной розовой ветчиной, грудку цыпленка, фрукты, бутылку игристого вина, которое предусмотрительно захватили с собой в дорожном холодильнике. Они поели, и Ален прилег на спину на покрывало, которое было расстелено на траве.

– Это просто здорово! Спасибо тебе за такую чудесную прогулку, Флер! Когда я вернусь домой, приезжай ко мне в гости – я тоже отвезу тебя на скачки.

Сердце девушки радостно взмыло вверх. Ален впервые заговорил о доме и, вообще, о себе. Ей очень давно хотелось расспросить его, но она боялась, что он грубо ее оборвет. Однако сейчас, видя, в каком хорошем настроении тот пребывает, она все же отважилась.

– Ален, а где ты живешь? – осторожно спросила она.

Он нахмурился.

– Возле Грасса, – коротко ответил он, потом неохотно продолжил: – Грасс, если ты не знаешь, – центр парфюмерной промышленности Франции, про него говорят – «сад Франции». Весь год вдоль Средиземноморского побережья цветут цветы – самые разные. Канн славен своими розами, акацией и жасмином, Ним – тимьяном, розмарином и лавандой, Ницца – фиалками и резедой. Но Грасс известнее всех, поскольку мы выращиваем очень много цветов и именно у нас делают духи.

Флер слушала затаив дыхание. Неудивительно, что он так любит солнце, если вырос в таком раю!

– Цветы круглый год? – повторила она, больше всего понравившуюся ей фразу.

– Да, – кивнул Ален. – Каждый месяц. С января по март – фиалки, жанкилии и мимоза, в апреле, мае и июне – розы, резеда, гвоздика. Потом на побережье царствует лаванда, жасмин и туберозы, а в августе, сентябре и октябре будет мята, герань и акация. Даже на Рождество все городки превращаются в море цветов – цветет кассия, на многие мили распространяя свое благоухание.

– О, погоди, – шутливо остановила его Флер. – Я больше не могу! Как тебе повезло – жить в такой красоте и как ты, наверное, хочешь все это снова увидеть!

Ей бы прикусить язык, но поздно. Ален не пошевелился. Флер почувствовала, как он словно отдаляется от нее. Она обеспокоенно посмотрела ему в лицо – оно было бесстрастно, а глаза сквозь темные стекла очков было не разглядеть… Его худое тело казалось расслабленным, пока Флер не обратила внимание на сжатые так сильно кулаки, что побелели костяшки. Пожалев о своих неосторожных словах, девушка накрыла рукой его стиснутую ладонь.

– Ален, ты снова будешь видеть, я знаю! Не давай отчаянию лишить тебя шанса на успех. Очень важно, чтобы на следующей неделе, когда сэр Фрэнк будет тебя оперировать, ты находился в отличном настроении.

Он в ярости отбросил ее руку:

– О Господи! Перестань меня утешать! Что ты знаешь про операции? Я перенес их уже шесть – бесплодных, мучительных. «Не переживай, – любишь бодро говорить ты, – шрамы вокруг глаз очень хорошо заживают!» Какое мне дело до шрамов, если мне всего лишь нужно видеть!

Флер с трудом удерживала слезы. Ей хотелось вытерпеть очередные едкие нападки в свой адрес, понимая, что ему легче после таких взрывов, но она страшилась даже подумать, какой отчаянный поступок может совершить этот молодой человек, если ему скажут, что для него нет надежды, и он останется слепым на всю жизнь.

Девушка подавленно молчала, собирая остатки еды и укладывая корзину. Ее подопечный ушел в себя, замкнулся, и теперь, какие бы она ни сказала слова, он не воспринял бы их. Флер молилась, чтобы грядущая неделя прошла как можно скорее, чтобы ее измученная душа не ослабела в борьбе с отчаянием в душе Алена. Иначе… иначе, зачем, вообще, она взялась за столь ответственное и трудное дело?..