Текст книги "Унесенные ветром"

Автор книги: Маргарет Митчелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 86 страниц) [доступный отрывок для чтения: 31 страниц]

– Мы отступаем.

– Мы вынуждены отступать.

– Нас сотни, а их тысячи.

– Янки отрезали кавалерию Уиллера под Декейтером. Мы должны идти к нему на выручку.

– Наши скоро будут в городе.

Скарлетт и тетушка Питти вцепились друг в друга, чтобы не упасть.

– Значит… значит, янки придут сюда?

– Да, мэм, они-таки придут, только они охотятся не за дамами.

– Нет, нет, не пугайтесь, мисс, они не возьмут Атланту.

– Конечно, нет, мэм, вокруг города окопов понарыто, почитай, на миллион миль.

– Я сам слышал, как старина Джо сказал: «Я могу держать Атланту до скончания века».

– Так у нас же нет теперь старины Джо. У нас…

– Заткнись, дурак! Ты что – хочешь напугать дам до полусмерти?

– Янки никогда не возьмут города, мэм.

– А почему бы вам, леди, не перебраться в Мэйкон или еще куда, где безопасней? Неужели у вас нет там родственников?

– Взять-то Атланту они не возьмут, но все ж таки для дам будет тут тяжеловато, когда янки попрут.

– Палить по городу будут крепко.

Наутро под теплым, парным дождем побежденная армия хлынула через город: толпы изнемогающих от голода и усталости людей, измотанных боями и отступлениями, длившимися семьдесят шесть дней, и с ними – заморенные, скелетоподобные лошади, тянувшие пушки и зарядные ящики, кое-как – обрывками веревок или сыромятных ремней – прикрученные к лафетам. И все же это не было беспорядочным бегством разгромленной армии. Войска маршировали походным строем; невзирая на свои лохмотья, они сохраняли бодрый вид, шли с развернутыми алыми боевыми знаменами, исхлестанными дождем. Они прошли школу отступлений под командованием старины Джо, научившим их превращать отступление в стратегический маневр, не менее важный, чем наступление. Обросшие бородами, оборванные, они маршировали по Персиковой улице, распевая «Мэриленд мой, Мэриленд», и весь город высыпал на улицы, чтобы их приветствовать. С победой ли, с поражением пришли они – это были их солдаты.

Милицию штата, еще недавно щеголявшую своим новым обмундированием, а теперь грязную и обтрепанную, было не отличить от испытанных в боях войск. Даже выражение глаз у солдат стало иным. Ведь за спиной у каждого было три года унизительных самооправданий, объяснений, почему они не на фронте, но теперь они сменили тыловой покой на фронтовые опасности и обрели самоуважение. Многие из них отдали привольное житье за смерть под пулями. Зато оставшиеся в живых стали теперь ветеранами, хотя и в чрезмерно короткий срок, и чувствовали, что исполнили свой долг. Вглядываясь в толпу, отыскивая знакомые лица, они смотрели уверенно и гордо. Они могли высоко держать голову теперь.

Шли старики и юноши из войск внутреннего охранения – седобородые старцы едва волочили ноги от усталости, у юношей были озабоченные лица детей, поставленных перед слишком серьезной для них задачей. Скарлетт увидела среди них Фила Мида и с трудом узнала его – так почернело от порохового дыма и грязи его лицо, таким оно было напряженным и усталым. Бок о бок с ним, прихрамывая, ковылял дядюшка Генри с непокрытой, невзирая на дождь, головой, торчавшей из дыры, проделанной в клеенке, которую он накинул себе на плечи. Дедушка Мерриуэзер ехал, сидя на лафете; голые ноги его были обмотаны обрывками одеяла. Но сколько ни искала Скарлетт глазами Джона Уилкса, его нигде не было видно.

А ветераны армии Джонстона маршировали с видом бравым и беспечным, храня свой боевой дух и на третий год войны; они ухмылялись, и подмигивали хорошеньким девушкам, и отпускали грубоватые шуточки по адресу мужчин, еще не надевших военной формы. Они направлялись к укреплениям, опоясывавшим город, – не мелким, наспех вырытым стрелковым гнездам, а земляным укреплениям почти в рост вышиной, обложенным мешками с песком, утыканным поверху острыми деревянными кольями. Миля за милей тянулись вокруг города эти укрепления, зияя красными щелями окопов и красными насыпями брустверов, готовые принять тех, кому надлежало их заполнить.

Толпа приветствовала отступавшие войска так, словно они возвращались с победой. В каждом сердце притаился страх, но теперь, когда все уже знали правду, когда худшее уже свершилось, когда война подошла вплотную к их жилищам, с городом произошла перемена. Больше не было места панике, истерическим воплям – что бы ни гнездилось в сердцах, не находило отражения на лицах. Все старались казаться веселыми, даже если это веселье было напускным. Каждый старался уверенно и храбро смотреть в лицо отступавшим солдатам. И каждый повторял про себя слова старины Джо, сказанные накануне того дня, как его отстранили от командования: «Я могу держать Атланту до скончания века».

Теперь, когда и генералу Худу пришлось отступить, у многих зародилось то же желание, что и у солдат, – желание вернуть старину Джо. Но никто не решался высказать свою мысль вслух, все пытались лишь почерпнуть уверенность в словах старины Джо:

«Я могу держать Атланту до скончания века».

Осторожная тактика генерала Джонстона была совсем не по душе генералу Худу. Он атаковал янки с востока, он атаковал их с запада. Шерман кружил вокруг Атланты, как боксер, выискивающий незащищенное место на теле противника, и Худ не стал сидеть в своих укрытиях, дожидаясь, пока янки его атакуют. Он храбро вышел им навстречу и обрушился на них яростно. Несколько дней шли бои за Атланту и за Эзра-Черч, и по сравнению с этими битвами сражение у Персикового ручья представлялось уже ничтожной стычкой.

Однако противнику, казалось, все было нипочем. Он понес тяжелые потери, но, видимо, мог себе это позволить. И все это время батареи северян сыпали снаряды на город, убивали людей в их жилищах, срывали крыши со зданий, вырывали глубокие воронки в мостовых. Люди укрывались как могли – в погребах, в канавах, в неглубоких туннелях на железнодорожных переездах. Атланта была в осаде.

За одиннадцать первых дней командования генерал Худ потерял почти столько же людей, сколько генерал Джонстон за семьдесят четыре дня боев и отступлений, и Атланта была осаждена уже с трех сторон.

Железная дорога, связывающая Атланту с Теннесси, находилась теперь на всем своем протяжении в руках Шермана. Его войска обложили железную дорогу, ведущую на восток, и перерезали железную дорогу, ведущую на юго-запад, к Алабаме. И только одна-единственная железная дорога – на юг, к Мэйкону и Саванне – еще действовала. Атланта была наводнена беженцами, забита войсками, заполнена ранеными, и эта единственная дорога не могла удовлетворить неотложных нужд страждущего города. И все же пока эта дорога была в руках южан, Атланта могла держаться.

Скарлетт обуял ужас, когда она поняла, какое значение приобрела эта дорога, как яростно Шерман будет стараться ее захватить и как отчаянно будет биться за нее Худ. Ведь это та дорога, что проходит через графство и через Джонсборо. А Тара всего в пяти милях от Джонсборо! Отсюда, из этого воющего ада, Тара казалась убежищем, тихой гаванью, но она была всего в пяти милях от Джонсборо!

В день битвы за Атланту Скарлетт и еще некоторые из дам, забравшись на плоские кровли складов, защитившись своими крошечными зонтиками от солнца, наблюдали за сражением. Но когда первые снаряды стали рваться на улицах города, все бросились в погреба, и в эту же ночь началось повальное бегство женщин, детей и стариков из Атланты. Целью их был Мэйкон, и многие из тех, кто заполнил вагоны той ночью, уже и раньше проделывали этот путь – проделывали при каждом новом отступлении генерала Джонстона, когда он все дальше и дальше откатывался от Далтона. Но ехали они теперь не так, как возвращались в Атланту, а налегке. У многих с собой был лишь ручной саквояж да скудный завтрак в пестром бумажном носовом платке. И только кое-где можно было увидеть испуганных слуг с серебряной утварью и семейными портретами в руках, уцелевшими после первого бегства.

Миссис Мерриуэзер и миссис Элсинг уехать отказались. Госпиталь нуждался в их помощи, и к тому же, гордо заявили они, никакие янки их не испугают и не заставят бежать из родного дома. Но Мейбелл с ребенком и Фэнни Элсинг уехали в Мэйкон. Миссис Мид впервые за всю свою супружескую жизнь выказала неповиновение и наотрез отказалась подчиниться требованию доктора и сесть в поезд. Она ему еще понадобится, заявила миссис Мид. Да и Фил где-то здесь, в окопах, и ей нужно быть поблизости на случай, если…

А миссис Уайтинг уехала, да и многие другие из знакомых Скарлетт дам. Тетушка Питти, раньше всех осудившая генерала Джонстона за его стратегию отступлений, раньше всех уложила теперь свои сундуки. Ее слабые нервы, заявила она, не выносят громких звуков. От грохота взрывов она может лишиться чувств и не добраться до погреба. Вовсе нет, она ничуть не боится. Она попыталась придать своему детскому ротику воинственное выражение, но попытка не увенчалась успехом. Она уедет в Мэйкон к своей старенькой кузине миссис Бэрр, и девочки должны поехать с ней.

Скарлетт совсем не улыбалось ехать в Мэйкон. Она хотя и боялась бомбежек, но все же предпочитала оставаться в Атланте, чем ехать в Мэйкон к старой миссис Бэрр, которую терпеть не могла. Несколько лет назад, на одной из вечеринок в доме Уилксов, миссис Бэрр случайно увидела, как Скарлетт целуется с ее сыном Уилли, и назвала Скарлетт «вертихвосткой». «Нет, – заявила Скарлетт тетушке Питти, – я поеду домой, в Тару, а Мелли пускай едет с вами».

Услыхав это, Мелани испугалась и горько расплакалась. Тетушка Питти бросилась за доктором Мидом, а Мелани схватила Скарлетт за руку и взмолилась:

– Дорогая, не уезжай, не покидай меня! Мне будет так одиноко без тебя! Ах, Скарлетт, я просто умру, если тебя не будет со мной, когда придет мой срок! Да, да, я знаю, тетя Питти обо мне позаботится и она – сама доброта. Но ведь у нее никогда не было детей, и порой она так действует мне на нервы, что хочется визжать. Не оставляй меня, дорогая. Мы же с тобой как сестры, и притом, – тут она выдавила из себя лукавую улыбку, – ты пообещала Эшли позаботиться обо мне. Он сказал, что попросит тебя об этом.

Скарлетт глядела на нее в полном изумлении. Почему Мелани так к ней привязана, в то время как сама она с трудом ее выносит и порой не в силах этого скрыть? Как может Мелани быть так глупа, чтобы не догадаться, что она любит Эшли? Ведь за эти мучительные месяцы ожидания вестей от него она тысячу раз выдавала себя! А Мелани ничего не видит, да и вообще не в состоянии видеть ничего дурного в тех, кого любит… Да, она действительно обещала Эшли позаботиться о Мелани. О, Эшли, Эшли! Быть может, его давно уже нет в живых, а это обещание связывает ей теперь руки!

– Ладно, – сказала она сухо. – Я, правда, обещала ему и слово свое сдержу. Но в Мэйкон я не поеду и жить с этой старой ведьмой, миссис Бэрр, не стану. Все равно я через пять минут выцарапала бы ей глаза. Я вернусь домой, в Тару, и увезу тебя с собой. Мама будет очень тебе рада.

– Ах, как чудесно! Твоя мама такая милая! Но тетя Питти просто умрет, если не будет возле меня, когда маленькому придет время появиться на свет, а в Тару она не поедет, я знаю. Это слишком близко к линии фронта, а она хочет быть там, где поспокойнее.

Прибежал запыхавшийся доктор Мид, заключив из испуганного лепета тети Питти, что у Мелани по меньшей мере начались преждевременные роды, сильно вознегодовал и не почел нужным это скрывать. Узнав же причину расстройства, разом решил их спор.

– Не может быть и речи о том, чтобы вам ехать в Мэйкон, мисс Мелли. Если вы тронетесь с места, я ни за что не отвечаю. Поезда переполнены, идут не по расписанию, пассажиров могут в любую минуту высадить и бросить в лесу, если вагоны потребуются для перевозки раненых, переброски войск или для других военных нужд. В вашем положении…

– А если я поеду в Тару со Скарлетт…

– Повторяю, я не разрешаю вам сниматься с места. До Тары идет такой же поезд, что и до Мэйкона, и условия будут совершенно те же, да и никому не известно, где находятся сейчас янки, они могут быть где угодно. Могут даже захватить поезд. И даже если вы благополучно доберетесь до Джонсборо, оттуда до Тары еще пять миль по скверной проселочной дороге – путешествие не для женщины в интересном положении. К тому же там во всей округе нет врача с тех пор, как старик Фонтейн ушел на фронт.

– Но ведь есть повивальные бабки…

– По-моему, я сказал: нет врача, – резко повторил доктор, окидывая безжалостным взглядом хрупкую фигурку Мелани. – Я запрещаю вам отправляться в путь. Это опасно. Вам, верно, не захочется рожать в вагоне или на дороге? А?

Беззастенчивая откровенность эскулапа заставила дам покраснеть и смущенно прикусить язык.

– Вам надлежит оставаться здесь и притом лежать в постели. А я буду вас наблюдать, и никакой беготни по лестнице в погреб. Даже если снаряд влетит в окно. В конце концов здесь пока еще не так опасно. Мы скоро прогоним янки отсюда… Так что, мисс Питти, езжайте-ка в Мэйкон, а эти молодые дамы останутся здесь.

– Без старшей в доме? – в ужасе воскликнула старая дама.

– Они взрослые, замужние женщины, – раздраженно сказал доктор. – И миссис Мид через два дома отсюда. А поскольку мисс Мелли в положении, они так или иначе не станут принимать у себя в доме мужчин. Да боже милостивый, мисс Питти! Ведь сейчас война! Нам теперь не до соблюдения приличий. Надо думать о здоровье мисс Мелли.

Громко стуча башмаками, он направился к двери, но на веранде приостановился, поджидая Скарлетт.

– Я буду говорить с вами напрямик, мисс Скарлетт, – сказал он, теребя седую бороду. – Мне сдается, что вы – женщина, не лишенная здравого смысла, так что избавьте меня от ваших стыдливых ужимок. Я не желаю больше слышать ни про какой отъезд мисс Мелли. Я сомневаюсь, чтобы она могла выдержать дорогу. Даже при самых благоприятных условиях родить ей будет нелегко при ее, как вы, вероятно, знаете, узком тазе. Весьма возможно, что потребуется накладывать щипцы, поэтому я не желаю, чтобы какая-нибудь неграмотная повивальная бабка вмешивалась в это дело. Женщинам с ее сложением вообще не следовало бы рожать, но… Словом, уложите-ка пожитки мисс Питти и отправьте ее в Мэйкон. Она так напугана, что будет только зря волновать мисс Мелли, а Мелли это вредно. И затем вот что, моя дорогая. – Он умолк, и Скарлетт почувствовала на себе его пронизывающий взгляд. – О вашем отъезде я не желаю слышать тоже. Вы останетесь с мисс Мелли до тех пор, пока младенец не появится на свет! Вы ведь не боитесь, не так ли?

– Конечно, нет, – храбро солгала Скарлетт.

– Вот и молодчина. Миссис Мид постарается по возможности опекать вас, и если мисс Питти захочет забрать с собой слуг, я пошлю к вам мою старуху Бетси – она будет вам стряпать. Ждать осталось недолго. Ребенок должен появиться на свет через пять недель, но при первых родах, да еще при этой стрельбе, ничего нельзя знать наверняка. Может случиться и со дня на день.

И тетушка Питти отбыла в Мэйкон, проливая потоки слез и прихватив с собой дядюшку Питера и кухарку. Лошадь и коляску она в приливе патриотических чувств пожертвовала госпиталю, о чем тотчас же пожалела, отчего слезы снова хлынули ручьем. А Мелани и Скарлетт остались одни с Уэйдом и Присей в притихшем, невзирая на непрекращавшуюся канонаду, доме.

Глава XIX

В эти первые дни осады, когда янки то тут, то там обрушивались на южан, разрывы снарядов наводили на Скарлетт такой ужас, что она всякий раз зажимала уши руками, съеживалась в беспомощный комочек и ждала, что с минуты на минуту ее разорвет на куски и прах развеет по ветру. Заслышав еще далекий свист снаряда, она влетала в спальню Мелани, бросалась рядом с ней на кровать, и, тесно прижавшись друг к другу, вскрикивая: «Ой! Ой!», они зарывались головой в подушки. А Присей с Уэйдом спускалась в погреб, забивалась там, скорчившись, в угол, среди мрака и паутины, и выла в голос, а Уэйд икал и всхлипывал.

Задыхаясь в жарком пуху подушек, слыша визг смерти у себя над головой, Скарлетт безмолвно проклинала Мелани, по милости которой она не могла спуститься вниз, где было безопаснее. Но доктор запретил Мелани вставать с постели, а Скарлетт – оставлять ее одну. К страху быть разорванной на куски снарядом примешивался не менее отчаянный страх, что у Мелани в любую минуту могут начаться роды. Стоило Скарлетт подумать об этом, и спина у нее становилась липкой от пота. Ну что ей делать, если Мелани начнет рожать? Скарлетт чувствовала, что она скорее даст Мелани умереть, чем отважится выйти на улицу, чтобы позвать доктора, когда снаряды сыплются там с неба, как апрельский дождь. И она знала также, что Присей можно избить до полусмерти, но и она не высунет носа на улицу. Так что же делать, если у Мелани начнутся роды?

Как-то вечером, собирая на поднос ужин для Мелани, Скарлетт шепотом поделилась своими опасениями с Присей, и, к ее удивлению, негритянка помогла рассеяться страхам.

– А что ж тут такого, мисс Скарлетт, не пудритесь, без доктора обойдемся. А я-то на что? Я эти дела знаю. Мамка-то моя кто – повивальная бабка. И я тож, как вырасту, буду детей принимать – а то нет? Меня мамка учила. Так что положитесь на меня.

Скарлетт облегченно вздохнула, узнав, что опытные руки придут ей на помощь, но тем не менее ей страстно хотелось, чтобы это испытание поскорее осталось позади. Сходя с ума от страха при каждом разрыве снаряда, она всем существом своим отчаянно рвалась домой, в тихую обитель Тары, и каждую ночь, отходя ко сну, молилась о том, чтобы ребенок появился на свет на следующий день и она, освободившись от своего обещания, могла покинуть Атланту. Тара казалась таким надежным, таким далеким от всех этих ужасов и бедствий пристанищем.

Никогда еще Скарлетт не желала ничего так страстно, как очутиться сейчас под родительским кровом, возле матери. Рядом с Эллин она не знала бы страха, что бы ни произошло. После целого дня, наполненного воем и оглушительным грохотом рвущихся снарядов, она ложилась спать с твердым намерением наутро сказать Мелани, что не может больше выдержать ни единого дня этой жизни, что она уезжает домой, а Мелани пусть перебирается к миссис Мид. Но как только ее голова опускалась на подушку, перед глазами у нее возникало лицо Эшли: бледное, напряженное, словно от какой-то невысказанной боли, но с легкой улыбкой на губах – таким она видела его в миг их последней встречи… «Вы позаботитесь о Мелани, я могу надеяться? Вы такая сильная, Скарлетт… Обещайте мне». И она пообещала. А Эшли уже нет в живых. Где-то в чужом краю он лежит в земле. Но и оттуда он наблюдает за ней, не позволяет ей нарушить данное ему слово. И живому ли, мертвому, она будет ему верна, чего бы это ей ни стоило. Так день убегал за днем, а Скарлетт оставалась в Атланте.

В своих ответах на письма Эллин, умолявшей ее возвратиться домой, она старалась преуменьшать опасности осадного положения, описывала состояние Мелани и кончала обещанием приехать, как только младенец появится на свет. Эллин, всегда чувствительная к узам родства – будь то кровным или сводным, – против воли соглашалась с ее доводами, но настойчиво требовала, чтобы Присей с Уэйдом немедленно были отправлены домой. Это требование получило самое жаркое одобрение со стороны Присей, у которой теперь при каждом неожиданном звуке зубы начинали выбивать дробь, и она тупела до полного идиотизма. Почти целый день она сидела, сжавшись в комочек, в погребе, и если бы не старуха Бетси, наши дамы начали бы пухнуть с голоду.

Скарлетт не менее Эллин рада была бы отправить Уэйда домой, и не столько ради его безопасности, сколько потому, что вечный страх, в котором пребывал ребенок, действовал ей на нервы. Взрывы снарядов приводили Уэйда в состояние безмолвного ужаса, и даже в минуты затишья он все время цеплялся за юбку Скарлетт, настолько испуганный, что не мог даже плакать. Вечером он боялся ложиться в постель, боялся темноты, боялся уснуть, чтобы ночью его не похитили янки, а негромкое жалобное хныканье ребенка во сне сводило Скарлетт с ума. Она и сама была напугана не меньше, чем он, но ее злило, что его осунувшееся, испуганное личико беспрерывно напоминало ей об этом. Да, разумеется, Уэйду место в Таре! Нужно отправить его туда с Присей, а затем Присей тут же должна возвратиться обратно, чтобы быть возле Мелани, когда придет срок.

Но не успела Скарлетт снарядить двух путешественников в путь, как разнеслась весть, что войска янки повернули на юг и ведут теперь бои вдоль железной дороги между Атлантой и Джонсборо. А что если янки захватят поезд, на котором поедут Уэйд и Присей? При одной мысли об этом Скарлетт и Мелани побелели – ведь каждому было известно, какие зверства учиняют янки над беззащитными детишками – хуже даже, чем над женщинами. И Скарлетт побоялась отослать ребенка домой. Он остался в Атланте и ковылял за ней по дому, боясь хоть на миг выпустить из ручонки ее юбку – маленький, испуганный, безмолвный, как привидение.

День за днем осажденный город плавился в июльском зное, а душными ночами громыханье пушек сменялось зловещей тишиной, и мало-помалу жизнь в Атланте стала входить в колею. И снова всем стало казаться, что теперь, когда случилось самое страшное, бояться больше нечего. Все со страхом ждали осады, и вот город уже осажден, а жизнь в конце концов идет своим чередом. Идет почти что по-прежнему. Все понимали, что живут на вулкане, но пока вулкан не начал извергаться, они, в сущности, ничего предпринять не могли. Так что же попусту тревожиться? Быть может, извержения еще и не произойдет. Вон ведь как генерал Худ сдерживает янки, не подпускает их к городу! А кавалерия не подпускает их к дороге на Мэйкон! Шерману никогда ею не овладеть!

Но под напускной беспечностью перед угрозой рвущихся снарядов, под притворным безразличием к полуголодному существованию и к янки, стоявшим в полумиле от города, в сердцах жителей Атланты, несмотря на всю безграничность их веры в людей в изодранных серых мундирах, заполнявших окопы, неосознанно тлела тревожная неуверенность в завтрашнем дне. И под бременем голода, горя, страха, среди мучительных всплесков и спадов надежды тревога эта точила души.

Скарлетт же, глядя на суровые лица своих друзей, мало-помалу обрела мужество, спасительный инстинкт самосохранения дал ей силы приспособиться к обстоятельствам, согласно пословице: чему быть, того не миновать. Конечно, она и сейчас еще вздрагивала при каждом залпе, но уже не кидалась к Мелани – зарыться головой в подушки. Теперь, сдерживая волнение, она только произносила дрогнувшим голосом:

– Это, кажется, где-то близко, да?

Страх ее ослабел еще и потому, что все стало представляться ей в каком-то призрачном, нереальном свете, как во сне – слишком страшном сне, чтобы он мог быть явью. Казалось невероятным, чтобы все это на самом деле происходило с ней, Скарлетт О'Хара, чтобы смерть действительно подстерегала ее каждый час, каждую минуту. У нее еще не укладывалось в сознании, что спокойное течение жизни могло претерпеть такие изменения в столь короткий срок.

Казалось невозможным – чудовищным и невозможным, – что чистая голубизна предрассветного неба будет осквернена черным дымом орудий, который грозовым облаком повиснет над городом, что солнечный полдень, напоенный таким пронзительным ароматом жимолости и вьющихся роз, может таить в себе смертельную угрозу, что улицы могут оглушать воем снарядов, несущих гибель, разрывающих людей и всякую живую тварь на куски.

Не стало тихих, дремотных часов послеобеденного покоя, ибо даже если грохот битвы порой затихал, Персиковая улица во все часы дня полнилась шумом: гремели влекомые куда-то пушки; ехали санитарные фургоны; брели раненые, приковылявшие из окопов; убыстренным шагом проходили войсковые части, перебрасываемые на оборону укреплений из одного конца города в другой; сломя голову, словно от их проворства зависела судьба Конфедерации, скакали в штаб вестовые.

Жаркими ночами наступало временное затишье, но тишина эта была зловещей – слишком глубокой, слишком полной, словно и древесные лягушки, и узкокрылые кузнечики, и сонные пересмешники – все были слишком испуганы, чтобы слить свои голоса в привычном летнем ночном хоре. Лишь время от времени звук одиночного выстрела где-то на последней линии обороны нарушал тишину.

И не раз глубокой ночью, когда Мелани спала, все огни в доме были потушены, и над городом стояла мертвая тишина, Скарлетт, лежа без сна, слышала скрип отодвигаемой щеколды на калитке, а следом за этим тихий, настойчивый стук в парадную дверь.

Какие-то безликие люди в военной форме поднимались на крыльцо, и чужие, самые разные голоса взывали к ней из мрака. Порой выступавшая вперед тень изъяснялась изысканно вежливо:

– Мадам, глубоко сожалею, что отважился потревожить вас, но не позволите ли мне напиться и напоить коня?

Порой слышалась отрывистая, грубоватая горская речь, порой непривычный, чуть гнусавый говор долинных жителей далекого южного Уайтграсса, а порой певучие, протяжные звуки чужого голоса заставляли сжиматься сердце Скарлетт, воскрешая в памяти прибрежные города и образ Эллин.

– Барышня, у меня тут дружок, хотел дотащить его до госпиталя, да боюсь, далековато, как бы он раньше не загнулся. Может, оставите его у себя?

– Сударыня, жрать страсть охота. Мне бы кукурузной лепешки кусочек, ради бога, ежели я вас не обездолю.

– Простите мое вторжение, мадам, но быть может, вы позволите провести ночь у вас на веранде… Я увидел розы, запахло жимолостью, и это так напомнило мне мой дом, что я отважился…

Нет, эти ночные видения не могли быть явью. Ей привиделся страшный сон, и все эти люди – без лица, без плоти, люди-голоса, усталые голоса, звучащие из душного мрака, – были просто частью кошмара. Напои их, дай поесть, постели им на веранде, перевяжи раны, поддержи облепленную грязью голову умирающего. Нет, это не могло происходить с нею наяву!

Однажды, в конце июля, призрак, постучавший ночью в дверь, оказался дядей Генри Гамильтоном. Дядей Генри – только без зонта, без саквояжа и без брюшка. Розовые щеки его обвисли и болтались, словно бульдожий подгрудок, и длинные седые волосы были неописуемо грязны. По нему ползали вши, он был почти совсем бос, голоден, но все так же несгибаем духом.

– Старые дураки, вроде меня, палят из старых пушек – идиотская война, – сказал он, но и Скарлетт и Мелани чувствовали, что он по-своему получает от этой войны удовольствие. В нем нуждались, как в молодом, и он делал то же, что и молодые. Да, ни в чем не отставал от молодых – куда там до него дедушке Мерриуэзеру, весело сообщил он. Дедушку совсем замучил ишиас, и капитан хотел даже отправить его домой. Но дедушка отказался наотрез. Он прямо сказал, что ему легче выносить проклятия и брань капитана, чем слащавые заботы снохи и ее неотвязные просьбы, чтобы он перестал жевать табак и мыл бороду с мылом каждый день.

Дядя Генри пробыл у них недолго, так как получил увольнительную всего на четыре часа – половину этого времени он добирался из окопов в город и столько же ему предстояло добираться обратно.

– Дорогие мои, я теперь не так скоро увижусь с вами, – заявил он, сидя в спальне Мелани и с наслаждением болтая натруженными ступнями в тазу с холодной водой, поставленном перед ним Скарлетт. – Нашу роту сегодня утром выводят из окопов.

– Куда? – с испугом спросила Мелани, хватая его за руку.

– Что ты в меня вцепилась! – сварливо буркнул дядя Генри. – По мне вши ползают. Война была бы чудесным пикником, кабы не вши и не дизентерия. Куда нас отправляют? Видишь ли, мне об этом не докладывали, но догадываться я могу. Если я еще кое-что понимаю, то сегодня утром мы двинемся маршем на юг, к Джонсборо.

– Господи, почему к Джонсборо?

– Потому что там состоится большое сражение, мисс. Янки всеми силами будут стараться захватить железную дорогу. А уж если они ее захватят, прости-прощай Атланта!

– Ой, дядя Генри, неужели вы считаете, что это может произойти?

– Вздор, мои дорогие! Никогда! Как это может произойти, когда там буду я. – Дядюшка Генри ухмыльнулся, глядя на их испуганные лица, потом стал серьезен. – Это будет суровая битва, девочки, и мы должны ее выиграть. Вам, конечно, известно, что янки захватили все железные дороги, кроме Мэйконской? Но это еще не все. Вы, возможно, не знаете, что они держат в своих руках и все тракты, и проселочные дороги, и даже верховые тропы – все, за исключением Мак-Доновской. Атланта – в мешке, и тесемки мешка затягиваются у Джонсборо. Если янки сумеют захватить и эту дорогу, они затянут тесемки и поймают нас в мешок, как опоссума. Так что мы не намерены отдавать им дорогу… Словом, мы, быть может, не скоро увидимся, детки. Вот я и пришел попрощаться с вами и убедиться, что Скарлетт не оставила тебя, Мелли.

– Ну конечно, она здесь, со мной, – с нежностью в голосе проговорила Мелани. – Вы не тревожьтесь о нас, дядя Генри, берегите себя.

Дядюшка Генри вытер мокрые ноги о лоскутный коврик и со стоном напялил свои разваливающиеся башмаки.

– Мне пора, – сказал он. – Надо еще отшагать пять миль. Скарлетт, заверни-ка мне с собой чего-нибудь поесть. Ну, что найдется.

Поцеловав на прощанье Мелани, он спустился на кухню, где Скарлетт заворачивала в салфетку несколько яблок и кукурузную лепешку.

– Дядя Генри, дела в самом деле так… так плохи?

– Так плохи? Черт побери, да! Не будь гусыней. Армия при последнем издыхании.

– Вы думаете, они доберутся до Тары?

– Ну, знаешь ли… – начал было дядюшка Генри, раздраженный этой особенностью женского ума, способного думать лишь о собственных интересах, когда на карту поставлено кое-что поважнее. Однако, поглядев на удрученное, испуганное лицо Скарлетт, старик смягчился. – Конечно, нет. Тара в пяти милях от железной дороги, а янки нужна только дорога. Ты, душечка, смыслишь в этих делах не больше, чем табуретка. – Он помолчал. – Я притопал ночью не затем, чтобы просто сказать вам обеим «до свиданья». Я принес Мелли тяжелую весть, но, поглядев на нее, просто не смог ничего ей сообщить. Так что придется тебе взять это на себя.

– Неужели Эшли?.. Вы что-нибудь узнали? Он… он умер?

– Вовсе нет. Откуда бы я мог узнать про Эшли, стоя по самый зад в грязи в окопах? – раздраженно ответствовал старый джентльмен. – Нет. Это его отец. Джона Уилкса больше нет с нами.

Скарлетт опустилась на стул, уронив сверток с едой на колени.

– Я пришел, чтобы сообщить об этом Мелани, и не смог. Придется это сделать тебе. И вот, передай ей.

Дядюшка Генри достал из кармана небольшую миниатюру покойной миссис Уилкс, пару золотых запонок и массивные золотые часы с цепочкой, на которой покачивались, позвякивая, брелоки. Узнав часы, столько раз виденные ею в руках старого Джона Уилкса, Скарлетт наконец осознала, что отца Эшли больше нет в живых. Это оглушило ее, и она сидела не шевелясь, не в силах произнести ни слова. Дядюшка Генри кашлянул и поерзал на стуле, не решаясь поглядеть на нее, боясь увидеть слезы и совсем расстроиться.