Текст книги "Сияние"

Автор книги: Маргарет Мадзантини

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Мы двигались вперед по каменному саду, густо усеянному пещерами, отупевшие от жары. Каждый камень дышал зноем. Жара переполняла нас до самых кончиков пальцев. Нас словно обступал вырубленный в скале замок. Мы – шумные и неблагодарные гости в огромной гостиной. Мертвые лежали наверху, погребенные на скалистых крышах, живые внизу. Было слышно, как капает из старых цистерн, мы видели кельи монахов-бенедиктинцев… Значительность того, что находилось у нас под ногами, подавляла. Я принялся было что-то рассказывать о Матере, но в какой-то момент мой звучащий голос показался мне бессмысленным и ненужным, я замолчал, и все погрузилось в безмолвие. Мы застыли, предались чарам неведомой цивилизации, которая билась в агонии, раскаленная добела, замурованная под нашими ногами.

Солнце зверски пекло, настало время обеда, люди исчезли, так что какое-то время мы шли по лабиринту одни, погруженные в свои мысли. Ленни шагала далеко впереди, мы едва различали ее фигурку. В это мгновение я вспомнил фильм «Пикник у висячей скалы» и девушку, которую засосала белая жара. Я коснулся руки Костантино… Было все, и одновременно не было ничего. Мы перевоплотились в тех, кто жил меж этих камней, сроднились с их прошлым, с их будущим.

Джованни стоял в нескольких шагах от нас. Отец купил ему вертушку, которую он то и дело крутил. Потом игра ему наскучила, и он тащил за собой пластмассовую палку и стучал ею о стены, точно слепой или зачумленный. Не знаю почему, но, глядя на его фигуру, на голову героя греческого мифа, замурованного в собственном мире, как и те камни, что нас окружали, я подумал о том, что здесь ему самое место. Он – примитивное орудие, его сущность спрятана в первобытных рисунках, его крики не слышны под лучами солнца… Но я не успел четко сформулировать свою мысль, у меня в голове пронеслась лишь ее тень, навеянная созерцанием одиноких и гладких камней.

Через минуту Джованни исчез из виду.

– Джованни! Джованни! Джованни!

Мы кричали во весь голос, от недавнего оцепенения не осталось и следа, страх мгновенно вернул нас в настоящее, все снова стало здесь и сейчас. Поскольку Джованни от природы слаб, было ясно, что далеко он уйти не мог. Но мы запаниковали, потеряли над собой контроль, на нас обрушился хаос, лабиринт окаменел.

Мы побежали, вытянувшись вдоль коридора, заглядывая на бегу на подвесные плиты. Длинноногая, быстрая Ленни карабкалась по камням, бежала, появлялась и исчезала. В окружившей нас тишине поселился единственный звук – звук поспешных, неловких, испуганных шагов. Из домов-могил выглядывали чьи-то лица, вертеп ожил, по улочкам заскользили призраки, на мгновение мне показалось, что канувшая в Лету жизнь огромного подземелья вдруг вышла на поверхность, что тени воскресли, словно наступило второе пришествие. Казалось, все перевернулось с ног на голову: мертвые царили над нами, под ногами висело синее небо. Костантино заглядывал в резервуары, спускался в крохотные кельи, продирался сквозь кусты ежевики. Дикий ужас охватил его, закрутил волной, летел за ним по пятам. Я увидел, как под нашими ногами огромным кривым зеркалом разверзлась пещера. Мы заглянули в резервуар и отразились в черной мутной воде, готовой нас поглотить. Меня мучило чувство вины, я корил себя, и, хотя я был ни при чем, доля вины лежала и на мне.

Мы разделились, минуты превратились в вечность, полную бесконечной муки, беспокойства, в наших головах роился ворох пугающих мыслей. Это заброшенное место выносило на поверхность все наши страхи… Странные щели в камнях, примостившиеся друг на друге дома, устроившиеся в скале, точно угли в аду, вставали перед моими глазами снова и снова. Костантино добежал до холма. Он в изнеможении звал сына, выкрикивал его имя, и крик разносился лаем над плоскогорьем Мурджия. Я понял: вместе с Джованни мы потеряли все. Если мы его не найдем, все кончено. И хотя смотреть за ним – все равно что держать на цепи юное сердце, я знал, что в этой цепи сосредоточена вся любовь его отца.

Его нашла моя Ленни, «fucking idiot»[41]41
  «Чертов придурок» (англ.).


[Закрыть]. Он ушел совсем недалеко от того места, где мы его потеряли. Спрятавшись за камнем, он сидел всего в нескольких метрах от нас и раскачивался, обхватив руками колени. Наверное, испугался шума, который мы подняли. А может, хотел преподать нам урок. У него было свое восприятие окружающего мира, загадочное, глубокое. Он единственный понял, с чем мы имеем дело. И обратился в каменный маятник.

Отец схватил его за руку и сжал изо всех сил, как никогда не делал. В этом жесте сквозила обида и боль. Страх отступил, но еще не исчез. От него остался тяжелый осадок, бледный пестрый осколок, отсылающий нас ко множеству потаенных страхов и среди прочих к самому сильному – страху перед жизнью. Каждый переживает его по-своему, но он есть у всех.

Мы шагали в нескольких шагах друг от друга. Каждый из нас прошел свой, особый путь.

После выезда из Матеры все некоторое время смущенно молчали.

Ленни вдруг срочно захотела домой.

Костантино довез нас до аэропорта Бари, всю дорогу не раскрывая рта, как опытный таксист. Самолет вылетал через несколько часов. Мой друг отправлялся дальше, в деревню, где хотел оставить Джованни у родителей и воспользоваться короткой передышкой, чтобы посмотреть виноградники на юге, в Мелиссе, в Кручоли, в Чиро-Марине.

Мы вышли из машины. За эти два дня мы прожили целую жизнь. Костантино подмигнул мне. Джованни бился о стекло, его так и тянуло положить голову на колени Ленни.

У нас еще было время, мы поднялись по эскалатору, сели в кафе. Я подошел к кассе:

– Ленни, что будешь? Пиццу?

– Да, пап.

– А пить?

Я взял поднос, стакан колы опрокинулся, пришлось угробить кучу салфеток.

Я посмотрел за стекло. В нескольких метрах от нас виднелось море. Загудел мобильник. Я никак не мог найти очки, так что поднес экран близко-близко, чтобы прочесть эсэмэску. Очки не находились. Наверное, я забыл их в машине или потерял, пока мы бегали по каменному коридору. Я вспотел, забеспокоился. Я понял, что в самолете мне не почитать, и чувствовал себя потерянным. Я зашел в аптеку в зоне аэропорта, подошел к стенду с очками, взял несколько, примерил, стекла не подходили, я попытался засунуть очки на место, но этикетка зацепилась. Я потянул, не знаю, как это произошло, но на меня обрушился весь стенд. Очнулся уже на полу, Ленни склонилась надо мною. Мы снова были рядом, как в день нашего знакомства, далекий день у северной реки, когда я порвал ее сумочку и мы бросились на землю собирать бусины. Как и в тот день, сегодня все валилось из рук.

– Слушай, я не могу сейчас улететь. Мне надо еще кое-что сделать.

Я посмотрел ей в глаза, не понимая, что делаю, но она кивнула.

Я позвонил Ицуми и сказал, что мне досталась по наследству картина, которую я хочу продать в Италии. Проводил Ленни в зону регистрации, подождал, пока ее багаж не просветят на контроле. Мы попрощались через стекло. Она вытащила камеру и стала снимать. «Take care»[42]42
  «Береги себя» (англ.).


[Закрыть].

Я сел на тележку для багажа и глубоко вздохнул. Открыл сумку, вытащил выцветшую красную рубашку, которая напоминала о лучших днях моей жизни, снял ботинки, носки. Купил сигарет, две тут же выкурил. Потом взял бутылку воды, осушил ее и выкинул пластик в урну. Люди заходили, тянули за собой чемоданы, толкали набитые тележки. Я увидел взлетающий самолет. Костантино подъехал не сразу, притормозил, распахнул переднюю дверцу:

– Привет.

– Ты не уехал.

«Я хочу быть с тобой» – так было написано в эсэмэске, которую я получил.

Я просунул руку у него между ногами, он на секунду прикрыл глаза:

– Умереть бы вот так.

– Самое время.

Дверца бардачка вдруг открылась, оттуда выкатилась помада его жены. Я накрасил губы:

– Я тебе нравлюсь?

– Как никогда.

Я приподнял его футболку и оставил на груди ярко-красный поцелуй:

– Ты любишь меня?

– Ты же знаешь.

– Скажи это вслух, прокричи на весь мир.

Он покачал головой. Он оставался бесстрашным парнем с низко склоненной головой, верящим в старые добрые ценности: родину и семью. В моем ухе торчит сережка. Но я – самая нежная и самая любимая шлюха. Он кричал мне, что не справится с управлением, что мы попадем в аварию и на этот раз так просто не обойдется. А я хотел разбиться вместе с ним, только бы никогда не выходить из этой машины. Как Тельма и Луиза.

– Я люблю тебя-а-а-а!

Он кричал во весь голос, и я обнимал его все сильнее.

Люк открыт, я высунулся из машины по пояс и прокричал это земле, кустам и песку:

– Он любит, он любит меня-а-а-а-а!

Я помахал проезжающему грузовику.

Потом нырнул обратно в машину. Костантино тяжело дышал. Мы снова стали самими собой. Мы прежние. Мелкие зеленые ящерки. Он включает аварийку и смотрит на меня:

– Наверное, лучше прижаться к обочине.

Если бы кто-то увидел нас в тот самый момент, он бы рассмеялся, поднял бы нас на смех. Жалкие, смешные, слюнявые гомики. Но никто нас не знал. Эта жуткая тоска по любви была знакома лишь нам, она переплелась с тоской по нашей сущности, по нашей душе. Мы проживали медовый месяц, отложенный на тридцать лет.

– Куда ты везешь меня?

– Отвезу, куда скажешь.

Мы тряслись по дороге, а когда остановились, вылезли, отклячив зад. Я сорвал цветок и вставил его за ухо Костантино, большой пахучий цветок без листьев.

Мы смотрели друг на друга, и все было как в первый раз. Мы снова были невинны, природа погрузилась в тишину. В этой тишине наша невинность что-то нашептывала. Сентябрь только начался.

Мы смотрели виноградники, заглядывали в огрубевшие от солнца лица крестьян, которые выходили навстречу. Костантино наклонялся, давил завязь пальцами, внюхивался, разговаривал на непонятном наречии виноделов. Мы шли вдоль виноградных лоз, высаженных ровнехонько, точно тюремные решетки, заходили в сырые подвалы, где стояли огромные бочки для выдержки вина, пробовали сыры, от которых пахло червями и влажной землей, пахло нами.

Я думал о том, что сегодня мы будем вместе. Я не спешил: знал, впереди целая ночь. Мы не спали вместе тысячу лет. Тысячу лет не засыпали рядом.

Я представил себе мирную жизнь вдвоем. Мы будем держаться за руки, ходить по магазинам, ждать наступления ночи. Мы больше никогда не расстанемся, я этого не допущу. Это просто абсурдно.

– Поедем посмотрим на бронзовых воинов из Риаче, безглазый и бородатый, славная пара…[43]43
  Воины из Риаче – древнегреческие парные бронзовые статуи, находятся в музее города Реджо-ди-Калабрия.


[Закрыть]

Наши рубашки – светлые пятна посреди темноты. Костантино расправил руки, точно старый-престарый ангел:

– Я свободен, Гвидо, я чувствую, что свободен.

Мы купили две соломенные шляпы, бросили их на землю – потом подберем. Остановились поужинать в курортном поселке, изуродованном самовольными постройками. Зашли в буфет, где продавали панини и сэндвичи. Там висел огромный выключенный экран, выстроились в ряд игровые автоматы. Мы сыграли несколько раз, проиграли, посмеялись. Снова залезли в машину. Дорога вела вдоль моря, мы скользили по узкому серпантину вдоль огромной блистающей шири. Светила луна, ей не хватало лишь щербинки, лишь глазочка до полного круга. Мы подъехали к дорожному ограждению и остановились. Костантино открыл багажник, разорвал скотч на одной из коробок, чтобы достать вина. Я увидел в багажнике конец веревки, потянул за нее, потрогал руками и похолодел: она заканчивалась петлей.

– Зачем это тебе?

– Уже ни за чем.

Он признался, что готовился повеситься, что думал об этом каждый раз, когда садился в машину и выезжал из дому. Выхватив веревку, он выбросил ее в море, издав дикий циклопий крик.

Мы спустились с утеса и добрались до пляжа, шагая в ночи к темной кромке воды. Потом разделись и кинулись в море. Вода была теплой, она мерцала слабым светом, так что виднелось дно. Мы медленно скользили в темноте, точно огромные рыбы. Костантино скрылся под водой, я испугался. Море было спокойно. Потом он вынырнул из темноты. Огромный Посейдон, он вдруг возник у моих ног. На меня обрушилось море. Мы поцеловались, закружились в воде.

Он вытащил швейцарский нож и открыл штопор, вонзил его в пробку, и вот уже мы прикладывались к стеклянному горлу. Немного похолодало, кожа покрылась мурашками. Он был так хорош: мощные мышцы все еще вырисовывались четким каркасом, небольшой животик нисколько его не портил. Мы столько всего пережили, и пережили так далеко друг от друга.

– Что ты собираешься делать?

– Ничего. Да ты и так знаешь.

Тем вечером мы о многом говорили. Казалось, он действительно решился. Смелость и мужество, которых нам недоставало в юные годы, проснулись: нас не сдвинуть, как море.

Он уже и так не спал с женой.

– Я хочу быть собой, Гвидо. Наконец-то я могу быть собой.

Перед нами, всего в нескольких километрах, была Греция, мимо проплывал кораблик, который вез туристов в Патры. На мгновение мы представили, что находимся на борту, с рюкзаками, что прожитых лет как не бывало. Мы вспомнили ту поездку, ту бухту, заброшенный ресторан на берегу, табличку «Продается». И все показалось так близко, только протяни руку. Море было нашим другом, оно медленно струилось меж прибрежных камней, образуя белые завитки, и казалось, что отныне штормов больше не будет. Костантино коротко и шумно дышал, как заправский курильщик; мой оголившийся лоб блестел в темноте. Мы были уже не молоды, но еще и не стары. Мы совладали со своими эмоциями и наконец-то были рядом. Оставалось придумать, как жить дальше, нужно было все как следует устроить. Другого выхода не было. Ведь мы не животные, мы устали вести себя как случайно спаривающиеся собаки, облизывать друг другу задницы и рычать. Да, гордиться нечем, но и стыдиться тоже. Нужно попросить прощения у родных.

Палатки у нас не было, мы встали и пошли искать укрытия в скалах, возвышавшихся за нашими спинами.

Нашли спокойный, тихий грот. Он-то и стал нашим брачным ложем – брачным ложем двух греческих воинов на пороге смерти. Пусть мы мужчины, и что с того? Кому там, наверху, под зависшим над землей синим куполом, есть дело до двух ничтожных особей, копошащихся в адской пропасти среди других себе подобных? Я гладил его по спине. Мы занимались любовью точно впервые, удивляясь друг другу и бросая вызов происходящему. С насилием было покончено. Воцарилась тишина. Мой любимый – словно беременная дева.

Само собой, я ничего не запомнил. Помнил только, что его объятия казались самым надежным и спокойным местом на земле.

Только потом я кое-что уточнил, попытался собрать вместе кусочки мозаики. Это были те самые парни из закусочной. Они стояли недалеко от игровых автоматов и видели, как мы вошли, как устроились за дальним столиком рядом с помойным ведром, как держались за руки под столом, как Костантино слегка крутил задом, пока нес к нашему столику коктейли. В стаканах красовались декоративные зонтики и кусочки ананаса. Псевдотропический коктейль, а совсем рядом билось о камни псевдотропическое море, но мы были рады тому, что есть. Для нас этот короткий медовый месяц стал настоящим кругосветным путешествием, а гадкая дешевая забегаловка превратилась в мишленовский ресторан. Костантино сиял и казался прекрасным, потому что мы понимали друг друга, переглядывались, понимая, что больше не хотим прятаться.

Итак, вы смотрите друг на друга и забываете обо всем и потому не замечаете парней, прильнувших к игровому автомату «Покер». Может быть, это были они. Вы устроили для них настоящий спектакль и сами того не заметили. Но театр любви – разве это спектакль? Вы же двое мужиков, к тому же не первой свежести, вы слабы и запуганы, так что зрители могли бы и поаплодировать. Когда, сидя за грязным столом, ты вытащил простую веревочку-браслет, Костантино выглядел растроганным. Ты купил его у чернокожего парня, который остановил вас, чтобы поговорить. Парень скинул с плеч вьючные мешки, носки, пляжные полотенца, вы немного поговорили и перекинулись парой шуток. «Друг, дай-ка посмотреть. Почем твои штуки? Удачи тебе, дружище…»

Впервые за долгие годы ты подумал о том, что Костантино стал самим собой, что он выглядит счастливым. Ты протянул руку, чтобы смахнуть слезинку с его ресниц, и вдруг застыл, глядя в его прекрасные глаза. Только ты сознавал, до чего же они красивы, ты один знал, что означает умереть и родиться заново. Только ты знал о том, что он довольствуется малым, но заслуживает гораздо большего. Ты понимал, что вы уже не молоды, но еще и не списаны вконец, тебе хотелось подарить ему весь мир. Но как сказать об этом? Ты завязал браслетик со словами: «За этим грязным металлическим столиком поселилась Любовь, она есть и в спокойном море, покорившемся судьбе, совсем как мы с тобой. И все это свет – свет нашей любви!»

Наверно, те парни с блестящими глазами проследили за нами, решили дождаться темноты и махнуть за геями.

Где мы остановились в тот вечер? Между Апулией и Калабрией. Название той деревни будет преследовать меня до конца моих дней. И вот вы лежите в далеком гроте между скалами, раскинув руки. Шум моря заглушает страх. Шум моря не позволяет расслышать крик. Страшно. Но этот страх родом из прошлого: страх потерять друг друга, извечный, непреходящий.

Костантино завис надо мной, поэтому его ударили первым. Я почувствовал во рту его кровь. Он попробовал встать. Мы закричали, пытаясь прикрыться руками. Нас вытащили из грота.

Я очнулся в луже крови. Подполз к нему. Он лежал неподвижно, но грудь слегка вздымалась. Я попробовал встать, но рухнул на песок. Потом я долго полз по берегу до дороги, на одной руке, а другая безвольно волочилась по песку. В голове пустота и только одна мысль: Костантино вот-вот умрет, может, уже умер. Мне удалось остановить машину. В салоне сидела пожилая пара – наверное, крестьяне, которые ехали в поля. Вставало солнце. Мужчина вышел из машины и потрогал меня палкой, как трогают раздавленных змей, опасаясь, что те вдруг набросятся и ужалят. Он что-то сказал на местном диалекте. Я приподнял голову. Они уехали. Но возможно, именно они и вызвали полицию.

—

Там меня и нашли. Я лежал на обочине дороги, точно раздавленная змея. Я услышал, как заскрипели тормоза, почувствовал запах работающего карбюратора. Я разглядел очертания перевернутой фигуры, которая направлялась в мою сторону. Очнулся я в машине «скорой помощи». Я закричал: «Костантино!» – но никто меня не понял.

Как я потом узнал, его нашли гораздо позже. За ним пришлось снова ехать на пляж. Санитары спустились к морю и нашли его между скалами. Они были удивлены, что он еще жив: он был похож на тунца, застрявшего в сетях после смертоносной бойни.

Не знаю, когда я пришел в себя. Стояла ночь. Я давно лежал на морском дне, меня облепили ракушки, которые принесло приливом, а тело Костантино билось о берег, гонимое волнами, которые проникли в наш грот. Я пытался его спасти. Во мне поднималась тошнота от смеси морской воды и крови, она волнами билась в желудке, разливая по телу странную боль, ударявшую в голову. Потом я снова отключался. Несколько часов я то и дело терял сознание, а когда приходил в себя, то прикладывал невероятные усилия, чтобы не отключиться снова. Но сознание было ясным. Я изо всех сил старался выйти из кататонического ступора. Я хотел понять: я все-таки умираю или возрождаюсь к новой жизни?

Затем я почувствовал, как ко вкусу грязи на дне примешивается сладковатый привкус лекарств, и понял, что меня пытаются отвлечь. Кто-то приблизился ко мне и дернул за руку. Я всеми силами боролся против чуждой реальности, я чувствовал, как ее дыхание разливается вокруг, но не мог защититься. Вокруг меня были сплошные убийцы. Наконец сквозь узкую щелочку меж век я смутно уловил какое-то движение. Надо мной зависла крепкая фигура, человек шумно дышал. Я спросил о Костантино, умолял его помочь ему. Рука потянула меня вниз. Я закричал что есть мочи.

Костантино находился в отделении интенсивной терапии, его держали на обезболивающих. Об этом я узнал на следующий день. Мне рассказал о нем толстый санитар, он же принес зеркало. Из него на меня пялилась распухшая жаба, голова была перебинтована, вместо глаз торчали огромные синюшные сливы.

Я уже привык к запаху больницы, к ее звукам, к ее тишине. Здесь никому нельзя было доверять, но мне ничего не оставалось. Боль давила изнутри и снаружи.

Я лежал один, хотя в палате стояли две пустые кровати. Видимо, мне хотели что-то доказать. Я оказался изгоем. Никто со мной не разговаривал. Все молчали, будто у них были зашиты рты. Есть я не мог, и все же мне каждый день приносили обед и ужин. Ставили на тумбочку поднос, а потом забирали нетронутую пищу, не удостоив и взглядом. Из носа тянулась дренажная трубка, и я понял, что мне сделали операцию. Медсестра заходила только сменить капельницу. Когда санитары приходили брать кровь для анализов, двое держали меня, а третий колол, и я видел, что они боятся уколоться моей иглой. Из-под бинта текла кровь, которая затекала в ухо, они это видели, но никому не приходило в голову наложить новую повязку. Я пробовал жаловаться, потом плюнул.

Рано утром в палату явились трое: двое юношей в форме остались дежурить у входа, а человек в пальто из верблюжьей шерсти цвета вареной креветки, со скрипом протащив по полу единственный стул, развернул его спинкой вперед и уселся передо мной, расставив ноги, прямо как в ковбойском кино.

Он положил локти и подбородок на спинку стула, в руках – скрученная в трубку газета. Я с трудом различал его лицо, едва понимал слова. У него был вкрадчивый, неприятный голос. Комиссар даже не старался скрывать презрение, которое испытывал к моей особе. Он забрасывал меня нелепыми вопросами, на которые я не знал ответов. Должно быть, он был заядлый курильщик: постоянно откашливался, харкал, мне все время казалось, что он вот-вот плюнет в меня. Перед тем как уйти, он развернул газету на странице местных новостей. Я увидел наши паспортные фотографии и оскорбительный заголовок над ними.

Потом, словно из ниоткуда, возникло лицо Ицуми. Она держала меня за руку. Кто знает, когда она приехала, сколько уже была со мной. Я ничего не спрашивал: ни как, ни зачем она оказалась здесь. «Все так, как и должно быть», – думал я. Она зашла в палату, и я вновь увидел родное широкое и бледное лицо, забранные назад темные волосы. Она поставила сумку на стул, сняла косынку с шеи.

Я не знал, кто и что ей сказал. Она вела себя так, словно пыталась собраться с мыслями, выглядела обеспокоенной, но не слишком шокированной.

Ицуми всегда чувствовала себя изгоем, ее семья подверглась преследованиям. В самые тяжелые моменты жизни она словно отгораживалась от мира невидимой ширмой. Вот и теперь она посмотрела на меня, определила в палате северную сторону, направление, куда мы должны отправиться после моей выписки, и вытащила из сумки свои скромные пожитки: расческу, косметичку, контейнер для линз. Санитар достал ей матрас, кинул на него белье. Она постелила постель, поела с моего подноса и легла.

Никто из нас толком не спал. Но каждому успели присниться обломки нашей жизни, по которым мы оба шагали той ночью. Когда рассвело, Ицуми стояла у окна, завернувшись в халат, и смотрела на улицу. Отовсюду веяло чистотой, словно свежий ветер перемен очистил и стер воспоминания и планы, в которых больше не было смысла.

Я с трудом мог говорить. Я рассказал жене правду, поведал историю длиною в жизнь. Историю, отложенную в долгий ящик.

Она ушла, а я заплакал. Казалось, она жалеет меня. «Все кончено», – подумал я.

Ицуми зашла в ванную, ополоснула лицо, переоделась. И осталась, как порядочная жена. Осталась ухаживать за больным мужем, словно я – сорвавшийся с лесов строитель. Словно произошел нелепый несчастный случай.

Ее прямая бессмертная спина дышала надеждой. Я видел, что день за днем она сгибалась все ниже, но не сдавалась. Когда кто-то входил в палату, Ицуми распрямлялась, вырастала.

Я стал героем местных газет, все они мусолили нашу историю. Но Ицуми до этого точно не было дела. Она заботилась о насущном, о том, что требовалось здесь и сейчас. Она отгородила меня от мелочного скандального мирка, который ютился на носке итальянского сапога. Она раздулась, как дикобраз, и выставила со всех сторон острые иглы, чтобы меня защитить.

Снова пришел комиссар. Он расположился в палате, снова развернул стул и плюхнулся на него своей шерифской задницей. На носу у Ицуми были очки, она сняла их и сжала в маленькой холодной руке.

– Do you speak English?[44]44
  Вы говорите по-английски? (англ.)


[Закрыть]

– К сожалению, ни английским, ни японским не владею.

Он взял листок с вопросами и понимающе переглянулся с двумя помощниками, которые стояли столбами тут же неподалеку. Он перекинулся с ними парой фраз на местном диалекте. Ему хотелось подробнее разузнать, кто был сверху, кто снизу, были мы вдвоем или с нами был третий. Я попробовал приоткрыть глаза, точно прилипшие к мозгу. Я спросил, что с Костантино, я боялся, что он не справится, что от меня что-то скрывают. Комиссар взял сигарету, не зажигая, покрутил ее между губами и сказал, что делать прогнозы рано, что Костантино допросят, когда он сможет говорить, скорее всего, уже через несколько дней.

Ицуми плохо понимала по-итальянски, но считывала смысл слов с лица инспектора, а тот только и думал, как оскорбить ее и показать, что пребывание у изголовья такого развратного педика, как я, не имеет ни малейшего смысла.

Ицуми не отступила. Она попросила посвятить ее в подробности следствия, спросила, нашли ли виновных, искали ли их вообще. Она даже наняла переводчика. Инспектор только посмеялся упорству японки, которая грозила подать на него в суд и опорочить на весь мир Италию в целом и Калабрию в частности. Он делал вид, что слушает, а сам между тем советовал ей принимать успокоительные. Неудивительно, что она такая нервная. Чем доставать порядочных людей, занималась бы лучше мужем, интересовалась его склонностями! Здесь вам не Лондон! Здесь юг Италии, к такому здесь не привыкли.

– У нас тут нечасто приходится сталкиваться с такими делами. Когда люди слышат такие истории, они не знают, что думать…

Потом мы узнали, что на меня завели дело. За непристойное поведение в общественном месте. Мы испугались, почти сдались. Ицуми все время кашляла, делала руками странные движения, ее сводило судорогой, я боялся за нее, как никогда. Все это было так нелепо, так жалко. Мне следовало заботиться о ней, а вместо этого я погрузил ее в настоящий ад. Я умолял ее ехать домой, оставить меня. Но она не доверяла здешним санитарам. Мы жили в палате, как на необитаемом острове. Когда она вышла в туалет, в палату зашел фотограф. Он быстро нажал кнопку и запечатлел меня для истории с перебинтованной головой и безумными глазами.

У меня поднялась температура, меня трясло. Все тело болело, оно стало реально, как никогда. Я чувствовал все свои органы, каждую гематому, каждую трещину. Снова и снова я вспоминал, как камень обрушился на голову Костантино, как он старался прикрыться, как кровоточили сбитые пальцы.

Новости я узнавал от Ицуми. Она стала связующей нитью между моей одинокой, отрезанной от жизни палатой и тем крылом больницы, где заточили обмотанного трубками и светонепроницаемой тканью Костантино. Она сказала, что его перевели в палату. Он был на одном из верхних этажей, в отделении для тяжелых больных. Но она ничего не упомянула об операции, которую ему сделали. Я не мог пошевелиться, я читал в ее глазах то, о чем она умолчала. Я знал, что она не умеет лгать.

Иногда я засыпал на несколько минут, как ребенок, и снова просыпался. Я знал, что Ицуми рядом. Мне снилось, что я дома, в нашей постели, что вокруг струится розовый свет наших шелковых занавесок. Они ловили лучики солнца и защищали нас от непогоды и хандры. Ицуми стала для меня такой занавеской, ее легкое тело, пронизанное болью, удерживало в себе мою боль, и она затихала. Я открывал глаза и видел все те же стены, железную кровать, огромное грязное окно и огромное южное пугающее солнце. В палате летали мухи и пчелы, до меня доносился запах моря, и мне казалось, что я в аду. За ночь я успевал забыть, где нахожусь и что со мною, забыть о жестокой реальности.

Мое состояние пробудило какую-то глубинную память. Я вспомнил, что лишился любви, едва родившись, что вместо теплых маминых рук мое тело оказалось в искусственном чреве инкубатора для недоношенных.

Мне оперировали ногу и плечо. Меня подняли, сделали укол, вскрыли и снова зашили. Я позволил трясти мое тело по коридорам, я больше не возражал. Мне хотелось умереть, но я все же боролся за жизнь, я должен был снова его увидеть. От таблеток я становился слабее и глупее, мозг отключался. Я потерял счет времени и не хотел возвращаться в реальность.

Меня отключили от капельницы, перестали вводить морфин. Я снова оказался в объятиях отчетливой резкой боли. На шее красовался гипсовый ошейник, нога висела на крючке над кроватью, внизу качались грузы, плечо было забинтовано. Я стал понимать, кто я и где. Я знал, что выжил после невероятной бойни. Хотя от той ночи остались лишь смешанные осколки, агонизирующая память снова и снова отбрасывала меня назад. Я погрузился в собственное тело в поисках воспоминаний, я рыскал в каждом уголке.

Мне хотелось увидеть себя в зеркале.

Ицуми открыла сумочку, достала пудреницу, открыла передо мной зеркальце. Мое лицо распухло, на носу виднелись швы, под губой тоже. Я отодвинул бинт, который закрывал глаз: красный, окровавленный, но целый. Сетчатку удалось сохранить. Я был похож на чудище, но, по крайней мере, я видел. Я попробовал протянуть руку к Ицуми, но не смог. Мозг подавал сигнал, но рука оставалась неподвижна.

Через неделю я понял, что не чувствую половых органов, мои яички покоились между ног опавшими грушами. Я сжал мошонку, но ничего не почувствовал. Я пытался думать о сексе, представить соблазнительную сцену, но в голову ничего не приходило, а перед глазами вставала только одна картина: ноги, ноги, пинающие меня в пах. Я прибыл в терминал, безумное путешествие было закончено, моя сексуальная жизнь замерла.

Настал тот день, когда мне удалось приподняться с постели. Ицуми выдали старые ржавые ходунки, я вцепился в нее и доковылял до окна. Губа все еще не вернулась в нормальное состояние, над кровоточащими деснами с повыбитыми зубами висело что-то вроде синеватого апельсина. Тело болело и мерзло, сломанные кости нестерпимо ныли. И еще было стыдно: крышку открыли, любой мог заглянуть в мою жизнь. Я посмотрел в окно и увидел берег, мою голгофу, а вокруг росли кусты и возвышались песчаные дюны. Что это за место? Я знал, что никогда его не забуду. Здание П-образной формы, парковка, на ней стояло несколько машин, перекресток с круговым движением, в его центре – продолговатая бронзовая скульптура, ужасный ангел, плод современного искусства. Я мог разглядеть свое отражение: безумные глаза, запавшие на голом черепе, костлявые конечности оголодавшего животного. Я с трудом дышал и едва добрался до столика. До него было рукой подать, но я двигался так, словно постарел лет на сто. Я сел на стул. Я не чувствовал жалости ни к себе, ни к кому-то еще. Жизнь представлялась чередою ошибок и неудач, я был в главной роли, а остальные лишь подыгрывали мне в этом спектакле.