Текст книги "Дневники Клеопатры. Восхождение царицы"

Автор книги: Маргарет Джордж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Глава 31

Улицы были так забиты народом, что моим носильщикам едва удавалось проталкиваться сквозь толпу, и носилки двигались рывками, как лодка на волнах. Собственно говоря, так оно и было: мы пытались проложить путь в море людей.

– Это забавно, – промолвил Птолемей, озираясь по сторонам.

Голос его был слаб, поскольку с возвращением холодов возобновилась и простуда.

Я жалела, что поддалась на уговоры Цезаря и задержалась так надолго. Я тосковала по широким улицам Александрии – они никогда не бывают настолько запружены людьми. Теперь мы застряли в Риме до весны.

В настоящий момент мы собрались посетить квартал ювелиров. Птолемею, имевшему художественные склонности, захотелось посмотреть на их работы. Договорились мы заранее к определенному часу, а теперь, как назло, застряли в уличном заторе.

Из-за чего это столпотворение? Я хмуро выглянула из носилок, как будто могла испепелить виновника взглядом, но увидела лишь море голов и плеч, над которыми высилась статуя, закрепленная веревками на открытой повозке. Позади нее, чуть подальше, еще одна. Что за изваяния, я не могла разобрать.

– Смотри! – воскликнул вдруг Птолемей, указывая рукой. – Цезарь! Там, на ступеньках.

Я повернулась, чтобы посмотреть; действительно, Цезарь и еще несколько человек стояли на ступеньках одного из зданий, пристроенных к театру Помпея и превосходивших его размерами.

– Туда! – скомандовала я носильщикам.

Они резко повернули и направились через дорогу.

«Что за грандиозное здание? – думала я. – Такое впечатление, будто я оказалась в Александрии».

Заметив наше приближение, Цезарь подошел к носилкам.

– Значит, это притягивает даже тебя? – спросил он, наклоняясь и всматриваясь в наши лица.

– Я даже не знаю, в чем дело. Мы тут случайно. А что происходит?

– Как же, ведь сегодня день восстановления статуй, – сказал он. – Пойдем, посмотришь.

Видимо, на моем лице отразилась неохота, потому что Цезарь добавил:

– Если ты куда-то собралась, то напрасно – сегодня все равно никуда не доберешься. Так что присоединяйся к нам.

Он помог мне выйти и не выпускал моей руки, пока мы не дошли до его места на лестнице.

– Ну и денек, а? – воскликнул человек, в котором я, хотя и не сразу, узнала Лепида. – Кто мог подумать, что они вернутся?

– Их извлекли из хранилища, – проговорил его собеседник. Это оказался Марк Антоний. – Если убрать паутину, будут как новенькие.

– Нельзя ничего выбрасывать, я всегда говорила, – заявила рядом стоявшая с ним женщина. Фульвия, его новая жена.

– Но к домашней утвари это не относится, – заметил Лепид. – Всем известно, что хозяйство тебя не интересует.

Фульвия ничуть не смутилась.

– Не знаю, что там кому известно, а я с хозяйством вполне справляюсь. Антоний не жалуется.

Она посмотрела на него, ожидая подтверждения.

– Нет-нет, жаловаться не на что, – согласился Антоний и повернулся ко мне. – Вы в Египте празднуете воскрешение мертвых, а у нас в Риме это произошло в первый раз. Статуи побежденных, находившиеся под запретом, возвращаются на свои пьедесталы.

Огромная статуя на повозке, поддерживаемая рабочими, медленно приближалась к театру. Низко опустив рога, повозку с натугой тащили два усталых быка.

– Это Помпей, – сказал Цезарь. – Ты узнаешь его луноподобный лик?

– Да, – кивнула я, – хотя прошло столько лет.

Благодарение богам, я не видела его мертвого лица, как Цезарь.

– Зачем ты возвращаешь его статую?

– Его статуи, – поправил меня Цезарь. – Их поставят в городе. Вместе со статуями Суллы.

– Но почему?

Мне это казалось весьма странным.

– В знак того, что с междоусобицами и гражданскими войнами в Риме покончено навсегда, – ответил Цезарь. – Теперь народ может чтить выдающихся соотечественников за их таланты, отвагу или мудрость вне зависимости от того, к какой партии они принадлежали. Все раздоры в прошлом!

– Дело, конечно, твое, – резко произнесла Фульвия, – но для настоящего примирения нужно нечто большее, чем возвращение на пьедесталы старых статуй.

Эти слова заставили меня присмотреться к ней внимательнее. Она отличалась классической красотой, а воинственность ее тона вызвала в памяти образ Афины в боевом шлеме. Внешне – просто красавица, но слова и манеры выдают нечто иное.

– А по-моему, ты просто не хочешь, чтобы твои статуи скучали в одиночестве, – сказал Цезарю Антоний. – Их теперь несчетное количество, вот ты и решил, что им будет веселее в хорошей компании.

– Ох, Антоний, – со вздохом промолвила Фульвия, хмуро покосившись на мужа. – Порой ты несешь такую чушь, что слушать тошно.

– Попридержи язык, любовь моя, – добродушно бросил Антоний. – Давай-ка посмотрим – две статуи поставят на ростре и по одной в каждом храме Рима, а также в каждом городе нашей страны и провинций. Хорошо, что их можно копировать с одной модели, а то ты, дорогой Цезарь, устал бы позировать.

– Правитель не может устать позировать, – снова встряла Фульвия. – В некоторых странах это основное занятие правителя. Как насчет Египта?

Она швырнула в меня этот вопрос, как вызов на поединок. Что это она, нарывается на ссору? Но я царица, и такого удовольствия я ей не доставлю.

– Наверное, ты не видела статую Клеопатры, которую я поставил в храме моих предков, – спокойно промолвил Цезарь. – Предлагаю пойти и посмотреть, получишь ответ на все твои вопросы.

Фульвия нахмурилась и направилась к повозке – якобы для того, чтобы получше разглядеть статую Помпея. Перед тем как поднять изваяние и перенести в здание, его заворачивали в ткань и привязывали к деревянной платформе.

Лепид хихикнул и шлепнул себя рукой по губам, но Антоний расхохотался так, словно его не заботило, что подумают находившиеся рядом. Такой искренний радостный смех мне редко случалось слышать у взрослого человека. Обычно способность к откровенному и непринужденному веселью уходит вместе с детством.

– Тсс, – сказал Цезарь. – Не то тебя услышит Свирепая!

Тут уж все трое государственных мужей зашлись в хохоте, как мальчишки. Цезарь отпустил мою руку, схватился за бока и смеялся, пока слезы не выступили на его глазах.

– Что тут смешного? – спросил озадаченный Птолемей, с любопытством озираясь по сторонам.

– А что может рассмешить римских мужчин, кроме их жен? – ответила я.

Уличный торговец с корзинкой, где лежали колбаски и хлеб, пробирался через толпу, в голос расхваливая свой товар.

– Давайте купим всю корзину! – предложил Антоний и тут же, подпрыгивая, замахал руками. – Эй! Сюда, сюда!

Торговец подтянул тунику, поднялся по ступенькам. У него на плече сидела ручная обезьянка.

– Все самое лучшее, – заверил он. – Колбаски из Лукании, хлеб свежей выпечки, из лучшей муки.

– Мы заберем все! – сказал Антоний. – О, и твою обезьянку тоже!

Торговец удивился.

– Но она не продается!

Антоний разочарованно поморщился.

– Тогда мы ничего не будем покупать. Видишь ли, на самом деле нам нужна обезьянка.

– Но, господин, она любимица моих детей… впрочем, если… может быть… – Он помрачнел. – Может, возьмете корзину вместо нее?

– Нет. Зачем мне твоя корзина? – не соглашался Антоний. – Или обезьянка, или ничего.

– Ну… Ладно, если вам так приспичило.

Он потянулся, чтобы снять обезьянку с плеча, и очень медленно передал ее Антонию. Тот сгреб ее своей мускулистой рукой.

– Превосходно! Фульвия давно хотела приготовить обезьяньи мозги по новому рецепту! – жизнерадостно заявил он.

При этих словах торговец побледнел, и Антоний тут же вернул ему животное.

– Я пошутил, – сказал он. – Забирай свою обезьянку! Мне она не нужна. – Он рассмеялся. – Правда, я не понимаю, к чему тебе обезьяна, если у тебя уже есть дети. Они ведь и по виду такие же, и ведут они себя так же. А вот колбаски, добрый человек, мы у тебя купим.

Торговец, крепко прижимая к себе обезьянку, удалился. Лепид взял краюху хлеба и попробовал одну из колбасок.

– Острая! – сказал он. – Слишком много базилика, да и чеснока переложено. Явно чтобы забить душок не очень свежего мяса. И почему ты не попробовал, прежде чем покупать?

Антоний, тоже жевавший колбаску, пожал плечами.

– Слишком много хлопот. Кроме того, я собирался большую часть раздать.

Он повернулся к стоявшим на ступенях зевакам и крикнул:

– Эй, угощайтесь! Бесплатные колбаски и хлеб от Марка Антония, сомнительного консула, подозрительного новобрачного…

Цезарь снова захохотал и призвал:

– Тише. Не то Фульвия побьет тебя, и я отменю твое назначение.

– Вместе с другими новыми назначениями, что ты только что провел?

Антоний повернулся ко мне и с доверительным видом сообщил:

– Цезарь увеличил количество сенаторов от шестисот до почти девятисот! Некоторые из них – настоящие варвары, вывезенные из Галлии. Теперь будет о ком чесать языки. На меня перестанут обращать внимание, я на их фоне слишком заурядный.

– Эти люди помогли мне победить, – сказал Цезарь. – Окажись на их месте пираты и разбойники, они тоже получили бы награды. А это знатные воины, они отнеслись ко мне по-дружески и остались мне верны.

– Но они носят штаны! – посетовал Лепид. – Штаны вместо тоги! Штаны в сенате! Воистину наступил конец света!

– Чепуха, – отрезал Цезарь. – У нас они облачатся в тоги, независимо от того, что носят дома.

Статую поднимали вверх по ступенькам, и я увидела, что фигура чуть не соскальзывает с платформы. Правда, рабочие почти добрались до вершины.

– Пошли, – сказал Антоний. – Ты ведь не собираешься наблюдать за тем, как ее ставят на пьедестал. Лучше повеселимся. Я знаю одно местечко…

Цезарь издал насмешливый стон.

– Никаких пьес. Никаких скачек на колесницах.

– Согласен, – кивнул Антоний. – Сходим лучше на палестру и посостязаемся. Как в старые добрые времена. Ты помнишь?

Он наклонился и положил руку Цезарю на плечо.

– Еще как помню, – отозвался Цезарь. – И думаю, что по-прежнему могу тебя одолеть.

– Поживем – увидим, – со смехом заявил Антоний. – Но предупреждаю тебя…

Обмениваясь шутками, они легко сбежали вниз по ступенькам.

Я никогда не забуду тот день. Он служит мне утешением, когда я думаю о мире как о юдоли скорби. Ведь я видела чистую, незамутненную радость и искреннее веселье, столь редкостное среди мужей.

Снова настали Сатурналии – праздник разнузданной вольности. Я расспрашивала о нем, но поняла только, что праздник имеет отношение к богу Сатурну. Почему при этом все должны рядиться невесть во что, почему рабы и господа меняются местами, а тога попадает под запрет, для меня так и оставалось загадкой. Все семь дней праздника люди вольны говорить то, что обычно не дозволяется, так что на улицах звучало много интересного.

Дома были открыты для друзей, и они потоком переходили из одного жилища в другое, обмениваясь подарками. Подарки, надо заметить, тоже дарили любопытные: зачастую одна вещь ловко маскировалась под другую. Свечи напоминали что-то съедобное, выпечка походила на ювелирные украшения, живые растения выглядели как вырезанные из камня. В некоторых богатых домах назначали saturnalicius princeps – распорядителя праздника. Он задавал тон, указывая людям, когда петь, когда танцевать, а когда декламировать стихи.

Цезарь держал дом открытым, позволяя людям свободно входить и выходить. Точно так же поступил и Цицерон, и живший неподалеку, в бывшем дворце Помпея, Антоний, да и каждый римлянин, имевший отношение к политике. Таким способом они демонстрировали исконно римские добродетели – доступность и щедрость, причем эта манера ублажения народа, в отличие от состязаний в цирке, не была связана с пролитием крови.

Поскольку Птолемей упросил меня пойти на праздник (он хотел одеться евнухом и прикинуться Мардианом), я согласилась посетить несколько домов.

– Несколько, но не все! – предупредила я его. – Я не буду ходить из дома в дом. Царям и царицам это не подобает.

– Но мы же не будем царицами и царями. Я буду Мардианом!

– А как кто-нибудь поймет, в чьем облике ты явишься? Никто здесь не знает Мардиана, кроме Цезаря. И как можно одеться евнухом? Они одеваются как все.

Мне не хотелось разочаровывать его, но правда есть правда.

– Я буду говорить высоким голосом, – заявил он.

– Но у тебя и так высокий голос в силу возраста. Я думаю, что костюм евнуха… не самая удачная мысль. Почему бы тебе не предстать в каком-то ином виде. Скажем, в наряде пирата или гладиатора? Или колесничего? Есть столько ролей рабов и вольноотпущенников.

– Неужели мой голос действительно так высок? Как у евнуха?

Чувствовалось, что брат расстроился.

– Он пока еще не ломался, но он обязательно станет ниже. Может быть, в следующем году…

Я вздохнула. Мне очень не хотелось, чтобы он переживал из-за этого. Хватало тревог и из-за его непрекращающегося кашля.

– Ну а я, кем я могу стать? Не царицей… Служанкой не буду, это слишком предсказуемо. Наверное, я могла бы стать гладиатором… если ты не захочешь им быть.

– О нет, лучше ты, – быстро отказался он. – Но разве женщины бывают гладиаторами?

– Кажется, я слышала о таких, – ответила я, хотя уверенности у меня не было. Не исключено, что это игра воображения.

– А каким мечом ты вооружишься? Или ты хочешь сеть и трезубец? – спросил Птолемей.

– Вот уж не знаю. У Децима, любимого полководца Цезаря, есть школа гладиаторов. Не сомневаюсь, он даст мне подходящий костюм. Но с сетью и трезубцем, наверное, в толпе не слишком удобно.

– Зато забавно ткнуть кого-нибудь. Вроде Цицерона или задаваки Фульвии.

– Цицерон бы сначала заныл, а потом сочинил на эту тему речь. Что касается Фульвии, то, полагаю, она сама носит при себе остро отточенный трезубец. И мне не хотелось бы дать ей повод пустить его в ход.

Короткий зимний день уже клонился к закату, когда мы вошли в дом Цезаря. Его атриум, трапезная и сад были набиты людьми, большинство из которых нахлобучили на головы «колпаки свободы», [7]7
  Более распространенное название – фригийский колпак.


[Закрыть]обычно служившие отличительным признаком освобожденных рабов.

Я сжала одной рукой руку Птолемея, другой – руку Хармионы. Во время этого праздника рабы и господа перемешивались, и хозяева прислуживали своим работникам.

Мне достался костюм гладиатора-самнита, но мне пришлось несколько изменить его, чтобы выглядеть поскромнее. Дело в том, что настоящие самниты носили лишь короткую набедренную повязку, поножи и высокий боевой шлем. Я рассудила, что мне стоит прикрыть тело кожаным нагрудником и наплечниками. А вот шлем мне очень понравился – у него был тяжелый изогнутый обод, орнамент по всему венцу и богато декорированное забрало.

Когда сам Децим вынес этот костюм, я взяла шлем обеими руками, медленно надела его на голову и, как только он оказался на месте, почувствовала себя другой. Я в первый раз поняла, каково ощутить себя воином, выйти на битву. И еще я поняла, что мне хочется этого – вести войска или командовать кораблем. Правда, в свое время я собрала армию против моего брата, но настоящего боя так и не увидела. Увесистый шлем и меч в руке неожиданно разгорячили мою кровь.

– Ты очень любезен, – поблагодарила я Децима.

– Не стоит благодарностей. Надеюсь, доспехи придутся тебе впору. Я взял их у одного из самых низкорослых бойцов, родом с Мальты. Эти мальтийцы хоть и коротышки, но отчаянно свирепы.

Децим нравился мне. Он имел учтивые манеры, был любим Цезарем, хорошо послужил и в Галлии, и в морских сражениях. Цезарь открыл мне, что в предстоящем году собирается назначить Децима префектом Галлии.

– Из тебя получилась весьма грозная гладиатрикс, – сказал он. – Но тебе нужен противник. Вот почему я принес два костюма. Твоим противником может стать Хармиона.

Он вручил ей старомодное снаряжение фракийского бойца.

– Вообще-то на арене такие доспехи уже не в ходу, но для маскарада вполне сгодятся.

«Какой милый, любезный человек», – подумала я.

И вот мы с Хармионой в роли двух гладиатрикс и Птолемей в виде колесничего – зеленое облачение чемпиона привлекло его тем, что это был цвет Нила – пробирались сквозь толпу в атриуме Цезаря, высматривая в сумрачном свете знакомые лица.

Поначалу я никого не увидела и с огорчением подумала, что в толпе все одинаковые. Потом с облегчением углядела Лепида: он стоял, прислонясь к стене, и жевал печенье. Хвала богам, на нем не было маскарадного костюма, иначе бы мне его не узнать.

– Привет, отважный воин! – приветствовал он меня, и я сняла шлем, чтобы начать разговор. Увидев, кто явился в обличье гладиатора, он удивился: – Великая царица, ты еще и воительница? И в каких сражениях ты участвуешь?

Приметив, как он разглядывает мои ноги и руки, я подумала, что стоит напомнить ему о Цезаре.

– Только против недругов Цезаря.

Он обвел рукой помещение.

– Дом кишит ими. Но Цезарь объявил амнистию для тех, кто не принимает помилования, и они устремились обратно в Рим. Подумать только! Если бы Катон был жив, возможно, он сегодня вечером появился бы здесь.

Мимо нас проталкивалась кучка рабов. Они громко объявляли о предстоящей игре в кости и призывали делать ставки.

– Это единственное время, когда рабам дозволены азартные игры, – пояснил Лепид. – Разумеется, открыто. Тайком они играют, когда хотят.

Он посторонился, давая им дорогу.

Потом через помещение прошествовала группа мужчин и женщин, наряженных галлами. Они принимали шутовские позы и распевали:

 
Цезарь галлов в триумфе провел,
На холм завел и с холма их свел.
Потом привел прямиком в сенат,
Куда прежде был вхож лишь аристократ,
И крикнул им громко: «Штаны снимайте
И тоги из пурпура надевайте!»
 

При слове «штаны» все «галлы» сбросили эту деталь костюма, и народ покатился со смеху. Цезарь в дальнем конце атриума тоже расхохотался, швырнул им пурпурное одеяние и крикнул, тоже в рифму:

– Надевайте тоги – прикройте ноги!

– Итак, это его не смутило, – заметил Лепид. – Интересно. Цезарь совершенно непредсказуем. Катон выводил его из себя, а такие издевки смешат. – Он огляделся по сторонам. – И меня удивляет то, что нет стихов о libertini.

Догадавшись по моему виду, что я не поняла, Лепид пояснил:

– О вольноотпущенниках. Цезарь провел закон, по которому их сыновья могут становиться сенаторами. Складывается впечатление, что он обращается напрямую к народу, поверх голов знати. Простолюдины и его легионеры – вот где сила Цезаря. Он уже имеет поддержку воинов, а теперь вознамерился запрячь в свою колесницу и чернь. Опасная игра.

Между тем шум, духота и толчея начали меня утомлять. Мне следовало подойти к Цезарю и приветствовать его, но меня удерживал вид стоявшей с ним рядом Кальпурнии. Я поймала себя на том, что вглядываюсь в них обоих из-под забрала моего шлема. Как он говорит с ней? Взяла она его за руку сама или он сделал это первым? Почему они до сих пор не развелись?

Лепид наклонился и прошептал мне на ухо:

– Ходят слухи, что в сенат будет внесено предложение разрешить Цезарю иметь больше одной жены.

– Что?

Насколько мне известно, такого никогда не бывало ни у греков, ни у римлян. У мужчин имелись легальные наложницы, да, но несколько жен – нет.

– Я слышал об этом из достоверных источников, – сказал Лепид. – Это позволило бы Цезарю произвести на свет законного наследника, поскольку Кальпурния бесплодна. Сенат сделал наследственными такие почетные титулы Цезаря, как титул императора и великого понтифика, однако из-за отсутствия наследника это остается пустой декларацией.

– Тогда пускай разведется с Кальпурнией! – сказала я. – Ведь в Риме все со всеми разводятся.

Недавно до меня дошел слух, что брак Цицерона с юной Публилией тоже закончился разводом. И это никого не удивило.

– Похоже, что он… – Лепид помедлил. – Он не хочет.

Да. Очевидно, в этом все дело. Иначе бы он развелся. Но я ни за что не согласилась бы стать его второй женой, пока есть первая. Я хочу быть первой, единственной, настоящей женой – или никакой.

– А чья идея про жену?

Если Цезарь думал, что я соглашусь на подобное – значит, он меня совсем не знает. Или же он действительно вообразил, что вознесся не только выше законов, но и выше любых нравственных норм.

– Не могу представить, чтобы она возникла у кого-то другого, кроме самого Цезаря, – ответил Лепид. – Никто не решился бы предложить такое без его ведома.

Какое оскорбление! Неожиданно в моем сердце вспыхнула ненависть к нему – к этому самодовольному типу. На его руке повисла Кальпурния, а он надменно озирал гостей, в том числе и тех, кого великодушно помиловал, не спросив согласия.

– Идем, Хармиона! – сказала я. – Птолемей! Я, пожалуй, предпочту гостеприимство Цицерона. Да, лучше Цицерон!

Я схватила их за руки.

– Но мы только что пришли! – воскликнул Птолемей.

– Здесь слишком много народу, – сказала я. – Дом Цицерона вместительнее. Давайте пойдем туда.

Мы выбрались на улицу, где в наступившей темноте, разгоняемой лишь светом факелов, стало свежее и прохладней, чем в переполненном доме. Народ гулял компаниями, и толчеи не было.

Мы свернули на восток, прошли мимо дома весталок, потом свернули снова у храма Юпитера Стратора и нашли дорогу, что шла вверх к Палатинскому холму. Вдоль дороги горели факелы и росли высокие зонтичные сосны, шептавшие на ветру. Я подумала, как удобно и приятно жить так высоко над раздражающей суетой Рима. Воздух здесь чист, напоен легким ароматом хвои и другими растительными запахами, приносимыми ветром из сельской местности.

Особняк Цицерона был известен как своими размерами и месторасположением, так и тем, что политический противник хозяина Клодий его снес, а Цицерон отстроил дом заново, в еще большем великолепии. Найти его оказалось совсем нетрудно. Ярко светились многочисленные окна, а аккуратно подстриженные живые изгороди казались столь же упорядоченными, как тщательно продуманные писания Цицерона. Дом отражал человека; впрочем, так и бывает всегда.

«Покажите мне жену человека, его дом и его слуг, дайте понаблюдать за ними внимательно – и я расскажу вам о нем все», – заявил как-то мой наставник.

Я думаю, он был прав.

Мы вошли в просторный атриум с большим impluvium – бассейном с собранной дождевой водой в центре. Мне сразу же бросились в глаза настенные фрески, выполненные с исключительным искусством и вкусом. На тускло-зеленом и черном фоне изображались цветочные гирлянды и фруктовые деревья, нарисованные столь живо, что мне захотелось сорвать одно из яблок.

В отличие от сутолоки, царившей в доме Цезаря, здесь гости стояли компаниями, оживленно беседуя. Я заметила Цицерона – он сам подносил гостям угощения – и подошла к нему, сняв шлем.

– Добро пожаловать, ваше величество! – приветствовал он меня. – Прошу прощения, подождите минуточку.

Он передал корзину с фруктами людям поблизости. Один из них устроил целое представление, выбирая плод.

– Это Тит, мой секретарь, – представил его Цицерон, снова повернувшись ко мне. – Нынешняя суета доставляет ему большое удовольствие.

Он предложил корзинку и мне.

Я отказалась.

– Неужели не возьмешь ни яблока, ни груши? Они из моего собственного поместья в Тускуле. Пожалуйста! Иначе я сочту это недоверием к моим сельскохозяйственным познаниям.

Я потянулась, взяла плод и спросила:

– Почему вы, римляне, так упорно выставляете себя земледельцами? Даже государственные мужи. Ни в одной другой стране такого нет.

– Да, я знаю, – согласился Цицерон. – Никому и в голову не придет, что Александр мог бы выращивать груши, а Перикл – ухаживать за бобовыми грядками. Я же собираюсь в мой загородный дом через два дня и уже считаю часы до отъезда.

– Если бы у меня в Египте было загородное поместье… Нет, я не могу такого представить.

– Ты дочь города, – заметил Цицерон. – И какого города! Ослепительной беломраморной Александрии. Я мечтаю побывать в библиотеке и побродить среди свитков. Могу себе представить, какие невероятные сокровища духа собраны там, порой оставаясь невостребованными.

– Мы гордимся тем, что у нас лучшая библиотека в мире, – сказала я. – Но Цезарь собирается построить такую же и здесь, в Риме.

– Да, однако я уже немолод, – промолвил Цицерон со скромной улыбкой. – Боюсь, не успею ею воспользоваться.

И тут я увидела группу знакомых людей: Брута, Кассия и Каску. Они держались тесной кучкой, словно были связаны. Брут пришел с женщиной, которую я никогда раньше не видела. Должно быть, это его новая жена Порция. Рядом с Порцией стояла Сервилия, и при виде ее я испытала укол зависти.

«Пожалуй, Цезарь мог бы сделать ее одной из своих дополнительных жен! – подумала я. – Нужно набрать их побольше, чтобы вполне использовать эту привилегию».

Занятая этими мыслями, я пропустила большую часть слов Цицерона. Услышала лишь конец фразы:

– Если ты подумаешь над этим.

– Прошу прощения, – сказала я. – Не мог бы ты повторить?

– Я спрашивал, нельзя ли мне взять на время имеющийся у вас манускрипт «Илиады», и еще меня интересуют стихотворения Сафо. Некоторые фрагменты ее сочинений есть только в ваших архивах.

В его живых глазах, окруженных сетью морщинок, светилось такое воодушевление, что я пожалела о том, что не в силах ему помочь.

– Прости, – ответила я, – но выносить свитки из библиотеки строго запрещено.

Выражение его лица мгновенно изменилось.

– Но ведь ты можешь отдать приказ.

– Нет. Даже мне это не позволено. Но я распоряжусь сделать копии.

– Значит, ты мне не доверяешь! – воскликнул он. – Копии!

– Я же говорю, что есть правило…

– А разве ты не абсолютная правительница? Ты не можешь менять правила?

– Это было бы несправедливо, – возразила я. – Нельзя отдавать приказы по своей прихоти.

– Для Цезаря ты бы мигом поменяла все правила, – холодно проговорил Цицерон.

– Копии вполне достаточно, – сказала я. – И ты мог бы сохранить ее для собственной библиотеки. Если ты вспомнишь о кораблекрушениях, ты, конечно, поймешь, почему мы не доверяем наши рукописи непредсказуемым морям.

– Понятно, – проворчал он уже без льстивой улыбки.

– Ты что, испытывал меня? Ибо в противном случае это не имеет никакого смысла, – сказала я. – Повторяю, я с радостью распоряжусь скопировать все, что тебя интересует.

– Не стоит беспокоиться, – буркнул он.

К моему изумлению, Цицерон повернулся ко мне спиной и ушел.

За всю мою жизнь никто никогда так не поступал. Впрочем, это же Рим, а Сатурналии – время вольностей. Господа прислуживают рабам, а хозяева поворачиваются спиной к гостям, даже если в гостях у них цари.

– Идем отсюда, – обратилась я к Птолемею и Хармионе. – Пожалуй, нам пора двинуться дальше.

– Да мы же сюда только что пришли, – заныл Птолемей. – Что тебя носит из дома в дом?

Выбор у меня был неширок: я знала дорогу лишь к жилищу Антония, чей особняк некогда принадлежал Помпею. Антоний, захвативший его после конфискации, славился бесшабашным образом жизни. Он не препятствовал своим бесчисленным нахлебникам, разграбившим богатейшее убранство дворца, а многие вещи, включая редкостную мебель и пурпурные покрывала Помпея, и сам просадил в кости.

Найти его тоже оказалось нетрудно. Большой особняк находился довольно близко от дома Цицерона, хотя располагался менее удачно – пониже, на уступе, отходившем от склона холма Палатин. Но все же значительно выше, чем Форум.

Со стороны главного входа доносился громкий шум. Я остановилась, надвинула шлем так, что забрало скрыло лицо, и сжала свой щит. Неожиданно на меня навалилась усталость. Мне вовсе не хотелось шататься по домам римлян, и все это делалось исключительно ради Птолемея. Первые два визита оказались неудачными, но вдруг нам повезет здесь?

Я расправила плечи и шагнула за порог.

Взрыв шума и жаркий воздух чуть не отбросили меня назад. Атмосфера была как на рынке или на состязании колесниц. В зале бурлила огромная беспорядочная толпа; одни приплясывали, другие ели, и все пили.

– Идем! – заявила я. – Проложим себе путь с боем!

Подняв щит, я принялась размахивать из стороны в сторону мечом, и народ (о, радость!) стал разбегаться, расчищая мне дорогу. Оказывается, Гомер прав, и в бою действительно есть упоение!

Позади меня Хармиона делала то же самое, а Птолемей выкрикивал:

– Вперед! Вперед! – и щелкал хлыстом.

Только сейчас я сообразила, что стоило бы найти ему потешную колесницу и лошадок. Это сделало бы наше появление еще более эффектным и доставило бы брату много радости.

Хмельная толпа расступалась перед взмахами моего меча, добродушно принимая правила игры – кто нарядился воином, тот и есть воин. Наконец-то, впервые за весь день, я почувствовала себя непринужденно. Здесь люди не собирались никого судить, они лишь хотели веселиться. Они настойчиво требовали этого веселья, зато не заботились о том, кто и как его обеспечит. В своем нескончаемом стремлении к разнообразию они были истинными демократами: кто именно позабавит их, царица, вольноотпущенник или раб – не имело для них никакого значения.

Единственное неудобство заключалось в том, что забрало моего шлема обеспечивало очень узкий обзор.

– Что это за шум? – неожиданно послышался рядом со мной голос Антония. – О, неужто мой дом подвергся штурму яростных воинов?

По его тону я поняла, что он, как и Лепид, мигом смекнул, что под доспехами скрывается вовсе не мужчина.

Я сорвала с головы шлем и не без удовольствия воззрилась на его растерянную физиономию.

– В-ваше величество, – заикаясь, пробормотал он. – Я… Такая честь…

– В твой дом легко войти, – сказала я. – На всякий случай поясняю, что это похвала.

– Надеюсь, грабители придерживаются иного мнения, – со смехом отозвался он. – Правда, однажды я уже обновлял здесь обстановку. Могу сделать это и снова. Только на сей раз Фульвия будет против.

– Я имела в виду, что у тебя чувствуешь себя непринужденно.

– Ну, уж царица должна чувствовать себя непринужденно повсюду.

– Царица может пойти куда угодно, ты прав, – сказала я. – Но чувствовать себя непринужденно – нет, это большая редкость.

– Раз так, давайте наполним наши чаши!

Антоний подал знак служителю, и тот вынес великолепные золотые чаши.

– Бери!

Я посмотрела на чашу.

– Ты угощаешь своих гостей вином из таких сосудов?

– Да, а почему бы и нет?

– Но они же из чистого золота!

– Ну и что, а какое для них можно найти лучшее применение? Разве они не предназначены для вина?

Он взял чашу, церемонно вручил ее Птолемею и собственными руками наполнил до краев.

– Это цекубское, – сказал он. – Пей, сколько пожелаешь!

Птолемей просиял: значит, хозяин дома считал его взрослым!

Я огляделась по сторонам.

– Замечательные костюмы, – заметила я, глядя на шлемы, тюрбаны, щиты, пелерины, высокие сапоги.

Потом я внимательно присмотрелась к Антонию. На его темных кудрях красовался венок из плюща, а пурпурная туника, в отличие от одеяния Цезаря, оставляла открытыми могучие мускулы его рук.

– Кто ты? – спросила я.

– О, я тот, кто пробует вино, – ответил Антоний. – Это подходит мне лучше всего.

Неожиданно мне вспомнились его познания в области вин и виноградников – давным-давно, на празднике в Александрии.