Текст книги "Дневники Клеопатры. Восхождение царицы"
Автор книги: Маргарет Джордж
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]
Глава 28
На следующий день солнце освещало целую армию уборщиков, очищавших Форум и улицы Рима от мусора, накопившегося за время празднеств. Невиданные в истории города триумфы, сопровождавшиеся увеселениями, представлениями, состязаниями, боями, пирами и раздачей даров, продолжались десять дней и теперь вошли в историю вместе с именем императора, диктатора, консула Гая Юлия Цезаря. Но праздники кончились, настал новый день. Некоторые избалованные римляне, не успев отойти от одних торжеств, уже задумывались о том, какие развлечения ждут их впереди.
Цезарю не терпелось провести задуманные реформы, и послушный сенат одобрил их. Он поставил себе целью искоренить злоупотребления в государственном управлении и решил даровать римское гражданство жителям Цизальпинской Галлии – северной части Италии, давным-давно жившей общей жизнью с Римом.
Он собирался поставить вне закона все религиозные объединения (на деле представлявшие собой политические клубы и постоянно подстрекавшие к бунтам против установленного порядка), за исключением еврейских, поскольку иудеи держались в стороне от политики. Он намеревался вполовину уменьшить количество бездельников, получавших от государства хлебное пособие, а также навести порядок в колониях за пределами Рима. Он отдал приказ свести основные положения права в единый кодекс, поскольку законы, существовавшие в виде сотен различных документов, трудно использовать на практике. Были задуманы преобразования по ряду частных вопросов, очень важных для римлян, хотя едва ли понятных чужакам. И это лишь начало грандиозных планов Цезаря.
– Знаешь, – сказал он как-то вечером, явившись на виллу прямо из сената, – я велел механикам разработать три проекта, которые изменят мир. – Увидев на моем лице скептическое выражение, Цезарь поспешно исправился: – Ну, один из них обязательно изменит мир!
Он опустился на колени и стал со скрежетом царапать кинжалом по полу, набрасывая чертеж.
– Смотри! Пелопоннес в Греции – почти остров, с материком его соединяет лишь Коринфский перешеек. Так вот, представь себе, как можно помочь судоходству, если прорыть через перешеек канал и полностью отделить Пелопоннес. Волны там такие бурные, что корабли перетаскивают через перешеек волоком, лишь бы не огибать полуостров. Но если соединить Эгейское и Ионическое моря…
– Но там невозможно прорыть канал, – возразила я. – Перешеек, как и почти вся Греция, это сплошной скальный массив.
– Каналы изменили Египет! – стоял на своем Цезарь. – Разве твоя страна процветала бы так, как сейчас, не будь каналов, соединяющих Александрию с Нилом?
– В Египте почва песчаная, – заметила я, – а в Греции каменистая. Лучше расскажи про другие проекты.
– Уж и помечтать нельзя! – рассмеялся Цезарь. – Ладно, слушай. Другой план таков: я хочу осушить Понтийские болота и сделать эту территорию пригодной для земледелия. На данный момент там бескрайние комариные топи.
– И твои механики считают задачу осуществимой?
– Они надеются.
– Но это не все идеи. Что еще?
– Я пророю новый канал для Тибра. Вернее, два новых канала. Один соединит Тибр с рекой Анио, так что суда смогут добираться до Таррацины. А в Риме я отведу речное русло на запад, на равнину Ватикана. Тогда все, что сейчас происходит на Марсовом поле, можно будет перенести в Ватикан, а само Марсово поле застроить. Я хочу возвести там гигантский храм Марса – он так милостив к Риму. И я хочу, чтобы это был самый большой храм в Риме. Нет, во всем мире!
Его глаза сверкали от возбуждения. Таким я не видела Цезаря со времен Египта. Грандиозные невероятные планы переполняли его и вдыхали в него жизнь, в отличие от политического болота Рима.
Рим был необходим Цезарю как источник и средоточие сил. Однако я не могла не заметить, что Рим высасывал из него силы и энергию, делавшие его победителем. Вдали от Рима Цезарь совершал великие деяния, а пребывание здесь угрожало упадком.
– Расскажи мне о твоих планах подробнее, – попросила я. – Уверена, у тебя их гораздо больше. Ты не хочешь выкладывать все разом, а намерен раскрывать один за другим, как выкатывают клетки с животными на арену цирка.
На мгновение на лице Цезаря появилось непроницаемое выражение. Он явно колебался, стоит ли делиться со мной сокровенным. Но он доверял мне, и ему очень хотелось поговорить о своих проектах – словно изреченная мысль уже обретает реальность. Он растянулся на полу, положив руки под голову, словно лежал не на каменной плитке, а на травянистом лугу.
– В мирное время появляется возможность осуществить самые дерзкие замыслы, – сказал он. – На войне добывают главный трофей – мир, позволяющий плодотворно работать.
– Насколько я знаю, кое-кто из твоих сограждан боится мира и того, что ты собираешься предпринять в мирное время, – ответила я, вспоминая разговоры в римской толпе.
– Они боятся меня, потому что не доверяют победоносному военачальнику, – сказал он. – Когда сражения позади, победители обычно срывают с себя маски доброжелательности и дают волю властолюбию и мстительной жестокости. Людям трудно поверить, что я не из той породы. Но со временем они убедятся в этом и поймут, кто есть кто.
– Со временем? А ты уверен, что это время тебе отпущено? – непроизвольно вырвалось у меня.
Во мне говорил страх – опасение за его и свое будущее. Моя слабость.
– Никто не станет убивать меня, – ответил он, произнеся вслух это страшное слово. – Не потому, что я так уж любим. Просто все знают, что с моей смертью воцарится хаос. Нет никого, кто способен занять мое место и сдержать волны новой страшной гражданской войны.
Он был прав, конечно. Но заглядывают ли люди так далеко вперед? Будь оно так, скольких бед удалось бы избежать.
– Расскажи мне о твоих планах, – снова попросила я. – Мне бы хотелось услышать обо всех.
Лежа на холодном полу, он поведал мне о своем желании сделать Рим великим городом. Он хотел построить такой же театр, как в Афинах, у подножия Тарпейской скалы; он хотел создать государственную библиотеку, собрав в ней все произведения греческой и римской литературы; он хотел устроить на Марсовом поле крытое помещение для выборов, чтобы защитить избирателей от природных стихий; он хотел расширить гавань в Остии, чтобы Рим обзавелся морским портом под стать афинскому; он хотел проложить через горы новую дорогу к Адриатике; он хотел восстановить разрушенные города Коринф и Карфаген.
– Исконных врагов Рима? – удивилась я. – А как насчет того, что «Карфаген должен быть разрушен»?
Он рассмеялся.
– Карфаген уже был разрушен. Но у него превосходное местоположение, и пора создать на его месте римский город.
– Рим в Африке. Рим везде, – сказала я.
– Я думаю, нам пора преобразовать нашу державу так, чтобы она перестала быть исключительно римской. Надо, чтобы ее считали своей все живущие в ней народы. – Он помолчал. – Пожалуй, именно здесь суть моих разногласий с римской знатью. Я по рождению принадлежу к этому сословию и знаю, что большинство наших сенаторов продолжает мыслить категориями одного лишь города Рима. Они боятся большого мира, хотя владеют им, а потому делают вид, будто все идет по-прежнему, будто другие страны и народы не имеют к ним отношения. Я преподнес им этот мир в корзине – поставил у их ног, а они в страхе отворачиваются. – Он повернулся и посмотрел мне прямо в глаза. – Такова причина их неприязни к тебе. Для них ты иностранка, а все иностранное представляет собой угрозу. – Цезарь вздохнул. – Рим для меня как ребенок. Дитя, которое я люблю и которому хочу помочь, но оно убегает!
– Может быть, они просто растерялись, – сказала я, пытаясь объяснить ситуацию. – Перемены произошли слишком быстро. Ведь менее двадцати лет назад здесь никто и не задумывался о власти над Галлией. Сотни лет Рим оставался городом-государством и вдруг вырос в мировую державу. А виднейший полководец этой державы вступает в любовную связь с иностранной царицей. Тут поневоле голова кругом пойдет. Тебе нужно проявить терпение.
– Я и буду его проявлять. И проявляю!
В его голосе зазвучали нотки раздражения. Это касалось и меня, и его соотечественников. В последнее время настроение Цезаря стало весьма переменчивым.
Неожиданно он сел, насмешливо фыркнул и сказал:
– Этот пол слишком твердый. В римских домах не хватает уютных местечек, где можно как следует расслабиться. У нас только спальни да трапезные, а как насчет комнат для бесед и чтения?
– У нас на Востоке такие помещения есть почти в каждом доме. Пожалуй, я устрою нечто подобное и здесь. А ты познакомишь Рим с очередной иностранной новинкой.
– Ну, с одной новинки скоро предстоит снять завесу тайны, – промолвил Цезарь, вставая и потирая спину. – Пригласи Сосигена. Завтра мы встретимся здесь, и я раскрою тебе мой секрет.
Сосиген, знаменитый астроном и математик из Мусейона, приехал в Рим по настоятельной просьбе Цезаря. Во время триумфов я его почти не видела.
– Потому что он загружен работой, – пояснил Цезарь. – Я завалил его поручениями.
– Пока весь Рим отдыхал и развлекался? – удивилась я, и тут мне неожиданно пришла в голову мысль: – Скажи, твои проекты – огромные храмы, библиотека, театр – они ведь навеяны моим городом? Ты хочешь создать на Тибре новую Александрию?
– Может быть. Я выстрою для тебя мраморный дворец, точную копию дворца в Александрии, так что нам трудно будет определить, где мы находимся. Для нас все станет едино – и Рим, и Александрия. Мы избавимся от ограничений пространства и времени.
Я сдержала свое обещание и превратила одну из комнат виллы в покой отдохновения. В убранстве комнаты прихотливо соединились элементы, присущие различным культурам. У кочевых племен пустыни я позаимствовала идею устилать пол коврами и разложила их во множестве, создав внутри дома многоцветную лужайку. Ковры были шелковые и шерстяные, они ласкали ноги и вызывали желание растянуться на этой лужайке, причем среди ее ярких цветов, в отличие от настоящих, не прятались змеи, скорпионы или кусачие насекомые. На коврах лежали парфянские подушки в узорчатых наволочках, на окнах висели тончайшие шелковые арабские занавески – они окрашивали и приглушали солнечный свет, не препятствуя проникновению свежего ветерка. Маленькие столы резного сандалового дерева из Индии испускали сладкий запах. В сумерках зажигали свечи, вставленные в лампы из разноцветного – разумеется, александрийского – стекла. Мне даже удалось раздобыть у одного богатого купца привезенный с гор снег, и теперь мы имели возможность пить охлажденное вино. Все в этой комнате удовольствий было противоположно суровой простоте, излюбленной ревнителями римских традиций.
Сосиген прибыл несколько раньше условленного срока, и я обрадовалась случаю поговорить с ним. Он происходил из семьи астрономов и математиков, работавших в Мусейоне из поколения в поколение; такие люди немало поспособствовали тому, что Александрия считалась мировым центром научных знаний.
– Итак, твоя работа у Цезаря завершена, – сказала я, заменив вопрос утверждением.
– Завершена, насколько это возможно, – ответил Сосиген с искренней улыбкой.
Я знала этого человека с детства, поскольку в число его обязанностей входило обучение царских детей азам астрономии.
– Оглашать ее результат предстоит Цезарю, – продолжил он. – Боюсь, это задача потруднее моей. А я, прежде чем все устроится, уже отправлюсь домой.
Я почувствовала укол тоски по дому и позавидовала ему. Я скучала по моему городу и моему двору, по Мардиану и Олимпию, Эпафродиту и Ирас, даже по моей ручной обезьянке. Сейчас в Александрии самая прекрасная погода: ясные дни, голубое небо с плывущими в нем облаками. Нил поднимается, и разлив, судя по донесениям, проходит нормально. Ни наводнения, ни засухи опасаться не приходится.
Но больше всего мне недоставало своего естественного положения – царицы в собственной стране, а не иностранной гостьи в чужом краю. В мечтах Цезаря мир представал единым. Возможно, когда-нибудь это осуществится, но не сейчас.
Вскоре прибыл Цезарь. Выглядел он измотанным, но тут же стряхнул с себя усталость и сосредоточился на беседе с Сосигеном, подвигнув к тому же и меня.
– Расскажи ей, Сосиген! – Цезарь сделал жест в мою сторону. В его голосе звучало горделивое нетерпение. – Расскажи царице, что мы с тобой сделали. Это дар Александрии миру.
Театральным жестом он развернул свиток с диаграммой.
– Завтра начнутся два дополнительных месяца. Да, ноябрь у нас повторится трижды, и будут еще дополнительные дни, – сказал Сосиген и с улыбкой пояснил свои странно прозвучавшие слова: – Я полностью переработал римский календарь. Он был основан на лунных циклах, а это ненадежная база для расчетов. Лунный месяц состоит из двадцати девяти с половиной дней, он неудобен и неточен. В лунном году всего триста пятьдесят пять дней, тогда как настоящий год на десять дней длиннее. Римляне не напрасно добавляли время от времени дополнительный месяц, чтобы подогнать календарный год к действительному. Но в результате год получался у них на день длиннее, так что примерно раз в двадцать лет лишний месяц приходилось вычитать. Оно бы и ничего, но поскольку фиксированной даты для добавления и вычитания не установлено, люди забывали об этом, если их отвлекала война или другие чрезвычайные обстоятельства. Сейчас римский год опережает природный календарь на шестьдесят пять дней. Вот почему во время сентябрьских триумфов было так жарко – на самом деле еще разгар лета!
– Да уж, весь Рим п о том изошел, – сказал Цезарь. – Но теперь все встанет на свои места, ибо мы с Сосигеном разработали новый календарь. Он основан на солнечных циклах. Больше никаких лунных месяцев, в каждом году триста шестьдесят пять дней, а каждый четвертый год длится на день дольше, чтобы компенсировать небольшое расхождение. И начинается год не в марте, а в январе – как раз когда вступают в должность консулы. А к нынешнему году мы добавляем те самые лишние шестьдесят пять дней, чтобы исправить накопившиеся ошибки и подогнать календарь под солнечный.
– Значит, нынешний год будет очень долгим, – заметила я.
Он уже казался мне слишком долгим; я поневоле начала думать, что он никогда не кончится.
Теперь, конечно, я вспоминаю это с грустью: увы, тот год закончился слишком скоро, и даже сотни добавочных дней ничего не изменили. Но тогда казалось, что все идет обычным чередом и так продлится вечно. Все – даже моя жизнь, о которой я здесь пишу.
– Я надеюсь, что люди оценят мой труд, – сказал Сосиген.
– Но согласятся ли они с его результатами? – спросила я. – Поймут ли, в чем причина перемен? По моему разумению, отсрочке обрадуются лишь те, кто ожидает в будущем году каких-либо неприятностей. Остальные нововведений не одобрят.
– Они должны понять, что это необходимо, – заявил Цезарь.
– А как ты назовешь эту новую систему?
– Что тут думать – юлианский календарь, – отозвался он, словно был только один возможный вариант.
– Разумно ли это? – усомнилась я. – Не возомнят ли люди, что ты воздвигаешь очередной памятник самому себе?
– Подобное мнение огорчило бы меня. Однако почему я не могу назвать свое деяние собственным именем? Думаю, из всех моих свершений это останется самым прочным: храмы рассыплются в прах, галлы обретут свободу, а календарем будут пользоваться.
Сосиген ушел. Он был доволен тем, что его труд вскоре узнают римляне, но, как свойственно ученым, беспокоился, не просмотрел ли какой-то скрытый изъян. Цезарь проводил его хрупкую фигуру улыбкой.
– Удивительно, сколько великих знаний вмещает столь малое тело. Мне было приятно работать с ним, и я почти жалею, что наш труд завершился.
– Может статься, понадобятся уточнения, и тебе придется призвать его для исправления ошибок, – пошутила я.
Цезарю, похоже, это забавным не показалось.
– Любая погрешность будет истолкована против меня, – покачал головой он. – Мои недруги так настроены, что любой математический просчет непременно припишут злому умыслу.
– Судя по твоим словам, недругов у тебя очень много. Может быть, слишком много для того, чтобы ты позволял себе проявлять милосердие. Ты должен переманить их на свою сторону, даже если для этого придется обхаживать их больше, чем хотелось бы. Либо нужно устранить их.
– Я не способен ни на то, ни на другое, – отрезал Цезарь. – Это противоречит моей природе. Мои враги верны своей природе, а я своей.
Я покачала головой.
– Это чересчур возвышенно. По моему разумению, важна преданность как таковая, а какими способами она достигается, не имеет особого значения.
– Все гораздо сложнее, – промолвил он снисходительным тоном.
– Вовсе в этом не уверена, – возразила я.
Но он не был настроен выслушивать мои доводы, и я решила, что лучше отвлечь его, чем затевать спор. В конце концов, он находился в постоянном напряжении много месяцев и, возможно, слишком устал, чтобы рассуждать безупречно. Ему нужен продолжительный отдых. Только возможен ли он?
– Знаешь, – сказала я, – мне тоже удалось кое-что сделать, и я хочу показать тебе результат. Пойдем со мной.
– У меня нет времени, – ответил Цезарь, раздраженно пожав плечами.
– Тебе даже не потребуется покидать виллу, – заверила я его.
Он посмотрел на меня с чуть большим интересом, хотя и с подозрением.
– Ты получила какое-то послание? Читать сейчас мне некогда, но я могу взять его с собой и ознакомиться…
– Нет, речь не о послании. И не о стихах, которые ты должен слушать, делая вид, будто они тебе нравятся. И не о картах, которые ты обязан изучать. И не об умственных упражнениях. Но ты однажды высказал пожелание, и я попыталась его исполнить.
– Ладно, показывай, – согласился он с видом человека, решившегося взвалить на плечи тяжкую ношу.
– Идем, – сказала я и взяла его за руку. – Закрой глаза и следуй за мной.
Он вложил свою привычную к мечу руку в мою ладонь и послушно пошел за мной в «восточный» покой. Мы остановились посередине, и я разрешила ему открыть глаза.
– Что это? – спросил Цезарь, моргая и озираясь по сторонам.
– Ты же сам говорил, что неплохо иметь в Риме место для неги и отдохновения. Пожелание диктатора – закон!
Я опустилась на одну из подушек и потянула его за руку. Нехотя он позволил увлечь себя вниз.
– А теперь снимай свою тогу, – сказала я. – Она не годится для отдыха.
Я принялась разворачивать драпировавшую его ткань.
– Перестань! Это обязанность слуги, – сказал он.
– Почему? Мне приятно помочь тебе.
Я с удовольствием освобождала возлюбленного от его официального наряда. Я втайне надеялась, что без тоги он сможет расслабиться, сбросить бремя забот и ощутить себя свободным.
– Неудивительно, что у вас, римлян, нет покоев для отдыха – ваша одежда к такому не располагает. Ну, наконец-то! – Последний рывок, и тога упала на ковер.
Цезарь рассмеялся, впервые за сегодняшний день.
– Сандалии я и сам сниму, – сказал он, когда я потянулась развязать ремешки.
Он аккуратно поставил обувь на краю ковра. Под богато украшенной тогой на нем оказалась простая полотняная туника, свободно подпоясанная.
Я потянула за пояс, как за струну лиры.
– Я слышала, это твой отличительный признак. Как так получилось?
– Кто тебе это сказал? – спросил он, откинувшись на одну из больших подушек и пристроив ноги на сирийскую подушечку. Выражение его лица смягчилось, а усталые темные глаза оживились.
– Где-то прочитала, – призналась я. – Кажется, диктатор Сулла предупреждал народ относительно юноши, нетуго перепоясывающего одежду.
Цезарь хмыкнул.
– Ах, это. Одна из его нападок. Считается, что свободно подвязанная туника свидетельствует о столь же вольном отношении к морали. Замечу, что, когда Сулла это сказал, я представлял собой образец благопристойности и был почти девственником. Сулла, как и наш дорогой Цицерон, мастерски умел подтасовывать факты, чтобы подорвать чью-то репутацию.
Кажется, это воспоминание должно было вызвать у Цезаря досаду, однако «восточная» комната, похоже, изменила его настроение к лучшему, и он говорил скорее с юмором, чем с раздражением.
– Кстати, Цицерон однажды сказал обо мне нечто совершенно противоположное. Он разоблачил мою излишнюю аккуратность: «Когда я вижу столь тщательно уложенные волосы и то, как он поправляет пальцем каждый выбившийся локон, мне трудно поверить, чтобы в эту причесанную голову могла закрасться мысль о подрыве устоев Римского государства».
– Он помешан на Римском государстве, – сказала я. – Но давай сменим эту тему, здесь она совершенно неуместна. Сулла, сенат – отставь их в сторону, как отставил свои сандалии. На время.
Я коснулась его плеч и стала массировать их, пока напряжение мышц несколько не смягчилось.
– Тебе нет нужды делать это самой, – возразил он. – У меня есть слуги…
– И ты никогда не позволяешь им касаться себя, – сказала я. – Разве не так?
– Когда у меня выдается свободное время…
– У тебя не бывает свободного времени, – отрезала я. – Но сейчас волшебный час, отделенный от всего остального. Вроде твоих дополнительных дней, что будут прибавлены к календарю.
Я говорила и не переставала упорно разминать его мышцы. Наконец он перевернулся на живот и с удовольствием закрыл глаза.
Чтобы не натирать тело полотном, я спустила с плеч его тунику. Комнату освещали желтые лучи послеполуденного солнца, Цезарь стал полусонным и неподвижным, и я впервые подробно разглядела его кожу и широкую спину: каждую складку, каждое сухожилие, каждый шрам. Для солдата шрамов было поразительно мало, но я предположила, что он не из тех, кто получает раны в спину.
Потом, слегка подтолкнув в плечо, я побудила его перевернуться на спину. Он прикрыл рукой глаза от солнца и продолжал лежать в полудреме. На груди его, как я и ожидала, шрамов оказалось гораздо больше: некоторые, вероятно, остались с детства, но очень многие были получены в смертельных схватках. Теперь, зажившие и зарубцевавшиеся, они выглядели одинаково – время сравняло порез, полученный от товарища по играм в шуточном поединке, и след галльского меча. Но это лишь по виду; я слышала, что старые солдаты помнят историю каждого своего шрама.
Я любила его так сильно, что все его прошлое было для меня драгоценно. Мне хотелось стереть каждую из этих отметин поцелуями, чтобы вместе с ними из его жизни ушли смерть и кровь, обиды и разочарования; чтобы он снова стал таким, как Цезарион. Однако если мы пытаемся отнять у наших любимых прошлое – пусть ради того, чтобы защитить их, – не покушаемся ли мы тем самым на их неповторимую личность?
Цезарь пошевелился, что-то пробормотал и медленно отнял руку от глаз. Я почувствовала, как напряглись мускулы его живота, когда он сел.
– Хватит, – сказал он, взяв мое лицо в ладони. – Я не могу принимать от тебя такие услуги. Царице это не пристало.
Я долго и напряженно смотрела на свое отражение на поверхности его темно-карих глаз, а потом ответила:
– Я не оказывала тебе никаких услуг. Если ты не понял этого, значит, несмотря на всех твоих многочисленных женщин, ты ничего не знаешь о любви.
– Может быть, – медленно проговорил Цезарь. – Может быть, так оно и есть.
Мое влечение к нему казалось безграничным; я чувствовала, что никаким способом не могу полноценно выразить или удовлетворить его. Я наклонилась и легко поцеловала его, коснувшись его лица обеими руками. Одного прикосновения моих губ хватило, чтобы превратить вялого расслабленного человека в вожделеющего мужчину. Я почувствовала, как его рука сжала мое бедро, а другая обхватила меня за спину и потянула вперед так сильно, что я потеряла равновесие. Вместе мы упали назад, на груду подушек.
Пятно солнца на ковре у наших голов излучало жар, и кожа Цезаря казалась мне такой же жаркой, как этот солнечный свет. Я прижалась щекой к его плечу и потерлась об него. Прикосновение успокаивало и возбуждало одновременно.
Когда мы в последний раз были близки? С момента моего прибытия в Рим нам редко доводилось остаться наедине. Мы оба старались избежать лишних пересудов, ведь мое появление здесь вместе с Цезарионом само по себе было скандальным.
Он перекатился и прижал мою голову к ковру, целуя так страстно и с такой силой, что я едва могла дышать. Впрочем, это не пугало меня, а лишь разжигало желание: голова кружилась, вся сдержанность исчезла без следа. На волнах страсти я уплывала в другой мир, столь же далекий от обыденного, как этот восточный покой далек от обычных римских жилищ.
Разве не для этого я создала комнату неги – не для того, чтобы уйти от обыденности?
С тихим стоном томления я потянула Цезаря за пояс. Узел был слабый и легко развязался.
– Сулла прав, – прошептала я. – Свободная одежда способствует распутству.
– Конечно, Сулла прав, – сказал он. – Враги знают тебя лучше, чем друзья.
Он зарылся лицом в мою шею, целуя ее и слегка покусывая. Я почувствовала прилив почти невыносимого желания.
Теперь я вела себя как неопытный нетерпеливый ребенок. Будь моя воля, я, наверное, закончила бы все очень быстро, не дав солнцу далеко продвинуться по ковру. Но Цезарь, славившийся на войне стремительностью ударов, на любовном фронте отнюдь не проявлял торопливости. Кампанию, что велась среди мягких подушек, матрасов и восточных ковров, он завершить не спешил. Он преследовал меня, дразнил, устраивал мне засады, почти доводил до последней черты, но оттягивал неизбежное до тех пор, пока не решил, что условия идеально соответствуют его цели. Потом… Я не в силах описать, хотя помню все.
Мы уснули. Точнее, я задремала на подушках, а Цезарь провалился в целебный, восстанавливающий силы сон. Я проснулась раньше и подивилась тому, как крепко он спал. Световое пятно передвинулось, вытянулось и смягчилось. Должно быть, дело шло к вечеру.
Я закрыла глаза и стала размышлять. Мы так недолго пробыли вместе, а время убегало. Однако что я могла сделать? Мне оставалось одно – лежать неподвижно, положив голову ему на грудь, и прислушиваться к его дыханию.
Пятно света совсем расплылось, когда Цезарь наконец проснулся – мгновенно, без постепенного перехода от сна к бодрствованию. Повернул голову на подушке, взглянул на меня, словно на нечто неожиданное, и с удивлением сказал:
– Надо же, мы все еще здесь. А мне казалось, что это сон и я проснусь на своей походной койке.
– Нет, моя любовь, мы далеко от полевого лагеря.
– А жаль, – сказал он. – Мне кажется, там мы могли бы быть счастливы.
– На войне? – удивилась я. – И каждое утро просыпались бы с сознанием того, что прошедшая ночь, возможно, была нашей последней ночью?
– Это обостряет ощущения, – промолвил он и потянулся к своей тунике, которую надел одним быстрым движением. – Вот так одеваются в военных лагерях.
– Так быстро, что и глазом не уследишь.
Я не хотела, чтобы он уходил, но одновременно ожидала этого. У него было мало времени, и оставалось лишь радоваться, что ему, кажется, удалось отдохнуть. К сожалению, от меня тут мало что зависело.
Он сел, скрестив ноги, но сандалии надевать не спешил.
– То, что ты здесь, – настоящее счастье, – вырвалось у него.
– Но я должна вернуться в Египет, – сказала я.
Триумфы закончились, статус Египта как официального «союзника и друга римского народа» утвержден, Цезарион признан. У меня не было оснований задерживаться. Но все эти соображения я оставила при себе и ограничилась словами:
– Мое место там.
– Я знаю, – промолвил он. – Я знаю. И все же… было бы хорошо, если бы ты задержалась подольше.
Прежде чем я успела возразить, он возвысил голос и торопливо продолжил:
– Судоходный сезон почти закончился. Чтобы обеспечить безопасность плавания, тебе пришлось бы покинуть Рим завтра. К тому же мне самому придется оставить Рим и начать очередную военную кампанию.
Я не могла поверить этим словам.
– Что? Ты только что отпраздновал четыре триумфа!
– Как оказалось, преждевременно, – угрюмо промолвил Цезарь. – Некоторое время я гнал от себя понимание того, что очень скоро мне опять придется повести войска в бой. В Испанию, где я сражался всего четыре года назад. – Он покачал головой. – Складывается впечатление, что там открытая рана или язва, порождающая смуту внутри римского мира. Бунты, мятежные войска, восставшие города. Теперь еще и остатки сил Помпея: недобитые солдаты Сципиона, изменник Лабиен, бывший мой полководец, да двое Помпеевых сыновей. К великому моему невезению, они сумели бежать из Аттики и соединиться с войсками бунтовщиков.
– Но тебе не обязательно ехать самому, – сказала я. – Есть и другие военачальники.
– Я уже послал двоих, но им без меня не справиться. Силы слишком малы. Как только Гней Помпей высадился на побережье, под его знамена собрались все мятежники, и он набрал еще одиннадцать легионов. Моего наместника изгнали. Нет, Лабиена не одолеть никому, кроме меня. В конце концов, я учил его военному делу, и он был способным учеником.
– Но ты можешь лишиться всего, даже жизни. Нельзя оставлять твои римские планы незавершенными! Пошли кого-нибудь другого. Военачальников много, а Цезарь с его замыслом преобразования Рима один.
– Других я уже послал, но пришло время действовать самому.
Он немного помолчал и добавил:
– Пожалуйста, дождись меня здесь. Я вернусь быстро, как только смогу.
– А если не вернешься?
Эти слова были мне ненавистны, но я боялась за него. Фортуна не могла благоволить ему вечно.
– Я обязан ехать, – повторил Цезарь. – Ты останешься здесь до моего возвращения?
– Как долго? Я не могу оставаться на неопределенное время.
– Если я проведу зимнюю кампанию, то, думаю, к февралю она закончится.
– О, да ты уже все спланировал!
– Не я. Военная кампания сама диктует сроки и условия ее проведения. А теперь ответь мне.
– Я останусь, – пообещала я. – Пока весной не возобновится морская навигация. Но не позднее того.
Это обещание я дала с неохотой: жить в Риме без Цезаря мне совершенно не хотелось. Но как я могла ему отказать?
– Спасибо. – Он взял обе мои руки и поцеловал их. – Мне трудно просить тебя о чем-либо.
– Никогда не бойся просить меня о чем угодно.
– Я не говорил, что боюсь. Я сказал, мне трудно делать это. Трудно, потому что я люблю тебя и знаю: тебе очень не хочется мне отказывать, но ты должна учитывать не только мои желания, но и интересы своей страны. – Он улыбнулся. – Вот каково любить царицу. Однако не будь ты настоящей царицей, я не полюбил бы тебя.
За окном плыли розовые и пурпурные закатные облака. Римский закат – это настоящее цветное представление в небесах.
– Дни у вас тут совсем другие, – сказала я, указывая на облака. – У нас не бывает таких закатов.
– Мне стоило бы получше познакомить тебя с историей Рима, – сказал он. – У нас есть несколько священных предметов со времен основания города. Я мог бы показать их тебе, поскольку они хранятся в Регии. Может быть, тогда ты прониклась бы уважением к нашим древним обычаям!
