Текст книги "Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь"

Автор книги: Марек Хальтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Вздохнув, я раздавил окурок в пепельнице. Затем без разрешения плеснул себе бурбона. По крайней мере, наш разговор для меня многое прояснил.

– Забавная ситуация, Ал, независимо от того, кто там прав, кто виноват. Забавнейшая, я бы сказал, интригующая. Готов вам немного помочь. Но то, что я разведаю, вам может не понравиться.

– Я журналист, Т. К. Вы знаете, что меня интересует только истина и установленные факты.

Я постарался, чтобы это прозвучало весомо. Мой пафос, разумеется, Лина не впечатлил. Его дребезжащий смех меня преследовал, пока я катил на своем «нэше» по длиннющей, идеально ровной аллее Джорджа Вашингтона. Ночь все-таки наступила.

У Ширли была элегантная трехкомнатная квартирка в новостройке на Массачусетс-авеню. С ее балкона можно было обозреть весь Парк Рок-Крик. На своем балкончике она любила завтракать. Ширли мне открыла дверь в золотистом кимоно, украшенном ласточками, парящими среди пионов, что составляло изящную композицию. Глядела сурово. Я покаялся:

– Извини, Ширли, что так поздно.

Она посторонилась, пропуская меня в квартиру. Я нахлобучил свою шляпу на пустую цветочную вазу. От Ширли исходил незнакомый мне аромат – тонкий, пряный, чуть отдающий амброй. Наверно, французские духи, подаренные каким-то богатеньким поклонником.

В гостиной мне сразу бросилась в глаза ее потертая сумка из шотландки. Ширли спросила, не хочу ли я полюбоваться приобретениями. Ответил, что ей доверяю. Она водрузила на журнальный столик пару бокалов и графинчик лимонного джина. Мы оба смущались, как двое подростков. Уже несколько месяцев я не наведывался в ее квартирку. В первые минуты я подумывал, не повести ль себя так, будто мы и не расставались. Очень даже соблазнительно! На миг я словно бы увидел Ширли без кимоно, и у меня тут же вспотели ладони. Я так остро чувствовал аромат духов, будто ее губы касаются моих.

Ширли наверняка разгадала мои мысли. Она вообще была твердо уверена, что все мужчины – похотливые скоты. Отодвинувшись от меня подальше, она указала на лежавшую у нее в ногах сумку.

– Ты собираешься ей это вручить прямо в зале заседаний? – спросила Ширли безо всякой иронии, на полном серьезе.

Я задумался на минутку, не больше.

– Можно передать в тюрьму. Мало ли от какого друга? Если ты не подложила туда бомбу, передачу обязаны принять.

– А уверен, что надзирательницы ее не припрячут?

Могли и припрятать. Если бы Марина была обычной узницей, от нее бы, разумеется, не скрыли передачу. Но тут случай особый. Я слегка поморщился.

– Будем надеяться, хоть что-нибудь до нее дойдет.

Ширли усмехнулась.

– Обидно. Я ей добыла убойную ночнушку.

И, выдерживая холодный тон, она вдруг огорошила:

– Ты не сможешь ей передать этот мешок, Ал. Мисс Гусеева на спецрежиме, поскольку числится за ФБР, – ни свиданий, ни передач.

Ну и дела!

– Откуда ты знаешь?

– Прошвырнувшись по магазинам, я вернулась на работу. А там сюрприз – постановление Кона.

Я матюгнулся. Ширли этого и ожидала… Она обернулась к притулившемуся в нише за диваном письменному столику, где лежал конверт. И протянула его мне.

В конверте обнаружился бланк сенатора Вуда, председателя КРАД. Ни больше ни меньше, как с разрешением посетить заключенную Марину Андреевну Гусееву. Внизу стояла вполне правдоподобная подпись сенатора, удостоверенная его печаткой.

– Ширли, да ты с ума сошла! Представляешь, какой риск?

– Рискую не больше, чем ты, когда завтра утром предъявишь эту бумажку. Я им уже звякнула. Тебя ждут в полвосьмого. Скажешь, что Комиссия обязала передать заключенной вещи из рук в руки. Чтобы к тому же убедиться, что она содержится в хороших условиях.

Мы обменялись взглядами. В ее глазах играли бесенята.

– Не волнуйся. Я им позвонила от имени Лиззи, главы секретариата. Ее уморительный техасский акцент очень легко изобразить. Немножко подставила: мы уже давно друг друга терпеть не можем.

Я неуверенно кивнул. Честно говоря, не очень-то хотелось переться в такую даль. К тому же назначенный Ширли ранний час почти не оставлял шансов поужинать на балконе.

Наполнив бокалы, Ширли протянула мне порцию лимонного джина. Я вновь ощутил аромат духов. Ширли мгновенно отпрянула. Она научилась безошибочно читать мои мысли.

– Уже поздно для утех, Ал. Допивай свой джин, потом сумку – в руки, шляпу – на череп и выматывайся.

– Ширли…

– Тебе, птенчик, надо хоть немного поспать. Завтра у тебя трудный день. Придется встать раненько, чтоб пожелать доброго утра русской шпионке. Но вечером изволь быть в форме. Не забывай, что тебе предстоит ужин с женщиной, которая делает все, чтобы ты думал только о ней и ни о ком другом.

Последнюю фразу я прокручивал в голове всю дорогу. Может быть, чтобы наконец от нее отвязаться, я, прежде чем плюхнуться в койку, как надо бы, стал приводить в порядок свои заметки, которые чиркал на заседаниях. Когда я очнулся, был уже час ночи. За предыдущие два-три часа я успел накатать пару десятков страниц, пересказав Маринину исповедь. И тут меня осенило! Нет, статейки мало, я напишу целую книгу, подробно рассказав историю Марины Андреевны Гусеевой. Конечно, как она мне видится.

День третий

Вашингтон, 24 июня 1950 года

147-е заседание Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности

В Старой окружной тюрьме я был уже в четверть восьмого. Мой день начался так рано, что я мечтал еще об одной чашечке кофе, чтоб взбодриться. Главная охранница, которой я вручил «разрешение», не задала ни единого вопроса. Сенатский бланк с подписью и печаткой Вуда выглядел более чем убедительно. Я попросил ее вернуть мой «сезам, откройся».

– Это бессрочное разрешение. Видите – даты не указаны. Может быть, я вас еще разок навещу.

Ну, это уж вряд ли! Комиссия быстренько разнюхает, что кому-то удалось проникнуть к Марине Андреевне Гусеевой. Если злоупотреблять этой фальшивкой, Кон и вся банда сперва доберутся до меня, а потом и до Ширли.

Начальница охраны, равнодушно пожав плечами, вернула мне листок. Но все-таки заставила расписаться в книге посетителей. Там я назвался дурацким псевдонимом Арт Эдвардс, который уже использовал в подобных случаях.

Затем меня направили в комнату личного досмотра. Там заставили все выложить из сумки, которую я не выпускал из рук. Обнаружив в мешке, кроме тапочек и косметички, только женские шмотки, две надзирательницы прилежно ощупали каждый шовчик. Ай да Ширли! Ночная рубашка из серого шелка оказалась еще эротичней, чем я думал. И она, и черная кружевная комбинация, и трусики, и чулки, и лифчик, короче говоря, все причиндалы – от лучших фирм. Да, Ширли уж точно не поскупилась!

– Это не мой выбор, – отмежевался я в ответ на игривые взгляды охранниц.

– Не знаю, не знаю… – хихикнула одна.

– Если и не выбирали, так наверняка оплатили. Видно по вашему лицу, – заключила другая.

Надо ж, какая проницательность! Я облегченно вздохнул, когда осмотр наконец закончился и охранницы меня повели в камеру свиданий. В Старой окружной тюрьме краска на стенах облупились, потолки шелушились, решетчатые окна были все загажены, каменный пол вытерт. Притом еще дико воняло дезинфекторами. На перекрестке коридоров, вдоль которых тянулся ряд камер-клетушек за двойными решетками, я почуял, что рядом душевая комната. Определил по вдруг изменившемуся запаху: тут вонь дезинфекторов причудливо смешалась с ароматом хороших духов и туалетной воды. Мне сразу вспомнился вчерашний запах Ширли. Кстати, в сумке я не обнаружил туалетной воды. Именно ее почему-то забыла.

Камера для посетителей оказалась длинным пенальчиком с застекленной дверью, не позволявшей полностью уединиться. На прозрачной двери – неизменная решетка. Я бросил шляпу и сумку на стол, широченный, будто обеденный. Там были и металлические стулья, но я решил встретить Марину стоя.

Целый час, который потратил, чтобы сюда добраться, я старался вообразить нашу встречу, обдумывал, что ей скажу. Но все тут же забыл, когда увидел Марину в зеленой арестантской робе – какой-то мешковатой размахайке до колен из грубой ткани. Ее голые ноги в заношенных арестантками, стоптанных тапочках поражали своей бледностью. Но не меньше меня поразило ее серое, опухшее лицо. Я впервые видел Маринины волосы распущенными. Казавшиеся бесцветными пряди свисали по бокам, почти скрыв щеки. Хоть какой-то цвет сохранили только ее растрескавшиеся губы.

Притом ее «уродство» меня вовсе не оттолкнуло. Наоборот, Маринин жалкий вид вызывал желание взять ее на руки, чтоб успокоить, утешить. По ней было видно, что зэкам не дают нежиться в постельке.

Увидев меня, Марина не выразила удивления. Вообще не выразила никаких чувств. Отнеслась к моему появлению с равнодушной покорностью, словно это был неожиданный досмотр или мало ли какая еще причуда здешних тюремщиков. А может, ей от усталости было уже на все наплевать. Марина замерла в паре метров от меня. Глядя в упор своими голубыми глазами, ждала объяснения визита.

Тюремщица, которая привела Марину, закрыла дверь камеры, сама оставшись внутри. Приняв деловой вид, я помахал перед ней листком на бланке Сената.

– Я хотел бы остаться с подозреваемой наедине.

Изучив бумажку, женщина задумчиво погремела связкой ключей. Я решил, что откажет. Вдруг да распознала во мне наглого самозванца? Нет, пронесло! Буркнула, что дает мне ровно полчаса, и удалилась. Выждав, пока силуэт охранницы проплывет за дверным стеклом, я раскрыл сумку.

– Я принес вам одежду и туалетные принадлежности, мисс Гусеева.

Насупившись, Марина стиснула руки, будто унимая дрожь. Я ей улыбнулся.

– Подумал, что вам необходима сменная одежда.

Это ее ко мне нисколько не расположило. Поинтересовалась:

– Кто вы?

– Наверно, не помните, на заседании…

– Помню. И графинчик, и что председатель к вам обратился «господин Кёнигсман». Но здесь-то вы в каком качестве? Кто вас послал?

Я лишний раз убедился, что память у нее отличная. Но какая женщина откажется от подарка? Я обернулся на дверь убедиться, что тетка не ошивается в коридоре, и взмолил бога, чтоб в камере не оказалось микрофончика.

– Никто не посылал. Я пришел, потому что вам верю. Никакая вы не шпионка и не убивали агента.

Ни малейшего любопытства, полное равнодушие. Только синие глаза потемнели, как вечереющее небо.

– Я газетчик, пишу для «Нью-Йорк Пост». Я могу вам помочь.

– Вы лжете.

– Ну почему вы мне…

– Не верю, потому что охрана предупредила: свидания мне категорически запрещены. Тем более с журналистами.

– У меня официальное разрешение, мисс…

И я добыл из кармана пиджака заветный листок. Марина на него даже не глянула.

– И пускай! Какой из вас журналист, если вы присутствовали на закрытом слушании?

Теперь ее акцент стал заметней, речь потеряла уверенность.

– Мисс Гусеева… Марина… Да выслушайте же меня! Я действительно журналист. Газете удалось договориться с сенатором Вудом, чтобы меня допустили на слушание. Я собираюсь написать большую статью, рассказать всю вашу историю…

Не дослушав, Марина указала на мой карман.

– Это поддельное разрешение? Вы за него заплатили?

Было необходимо ее успокоить. Я мгновенно прикинул, что имею право ей рассказать. Не так уж много.

– Я вам принес одежду, чтобы вы себя чувствовали перед ними уверенней. Я уже два года торчу на слушаниях, изучил их повадку. Не надейтесь Комиссию разжалобить. Сенатору Маккарти и конгрессмену Никсону необходимо вас представить шпионкой, чтобы заработать политический капиталец. Правда это или нет, их не волнует. Улики им поможет сфабриковать Федеральное бюро. В результате все поверят, что вы убили этого типа Эпрона. Вам светит пожизненное, знаете?

Марина безнадежно развела руками. От ее жеста у меня горло перехватило.

– Но я могу вам помочь! Предать вашу историю гласности. Не перевранной, а в точности так, как вы ее рассказали. В Америке хватает порядочных людей. Не судите об американцах по Никсону и Маккарти.

Пока я говорил, Марина скрестила руки на груди. Ее размахайка до колен теперь совсем выглядела как мешок. Страх и усталость будто состарили женщину. Мне показалось, что я сейчас вижу, какой она станет через десяток лет. Марина пролепетала:

– Вы назвали Эпрона «типом»… Майкла… Не надо его так называть.

Мы продолжали стоять в паре метров друг от друга чуть не по стойке смирно. Стремясь увеличить расстояние, я обогнул широкий стол, чтоб хоть он нас разделял. Было видно, что от этого и ей полегчало. Марина оглянулась на дверь.

– Если ваше разрешение фальшивое, я обязана сообщить охране.

– Не надо, прошу.

– Они это используют против меня.

– Уверяю вас, что вы ничем не рискуете. Если начнется заваруха, я во всем признаюсь.

Марина промолчала. Цвет ее глаз опять переменился, их голубизна теперь стала насыщенней. Изменилась и речь. Я не мог разобрать ни единого слова, не иначе как она перешла на русский.

Тут у нее наконец мелькнула тень улыбки. Мое удивление Марине показалось искренним. Она убрала руки с груди и провела ими по лицу, будто чтобы его разгладить.

– Так вы не из их компании?

– Да вы что! Конечно, не из банды Маккарти!

Марина досадливо мотнула головой.

– Я не об этих, а о тех, других, из Нью-Йорка.

Ничего не понял! Марина пояснила:

– О коммунистах… которые из советского консульства… Они все могут. В том числе и добыть такое разрешение.

Об этом-то я как раз и не подумал! Марина пожала плечами.

– Идиотский вопрос, правда? Если вы из консульства, разве признаетесь? Но, по крайней мере, теперь вы поняли, что я такой возможности не исключаю.

– Да с этими типами я вообще…

– Ну, разумеется, – кивнула Марина с натянутой улыбкой и спросила впрямую: – Кёнигсман, это еврейская фамилия? Вы еврей?

– Да.

Казалось, только теперь Марина окончательно проснулась. Она решительно придвинула к себе стул. Раздался душераздирающий скрежет металла по каменному полу. Обмахнув сиденье рукой, она пристроилась на самом краешке. Я снова почувствовал в Марине актрису. Жест и посадка казались отрепетированными, умелым театральным приемом. Как и ее взгляд, с которым она задала мне вопрос:

– Поверили, что я не убивала Майкла, только потому что вы еврей?

Ее тон был слегка ироничным.

– Да нет… Сам не знаю почему… Поверил – и все!

Я уже заранее решил быть с Мариной до конца откровенным, не представляя, как иначе развеять ее сомнения. Она меня испытующе разглядывала. Стоило бы ей рассказать о моей беседе с Лином, сказать, что я знаю адвоката, который смог бы ее вытащить. Но я не решился. Понял, что сейчас не время. Теперь инициатива перешла к ней. Марина почувствовала себя королевой бала, а мне дозволялось лишь восхищаться ее танцем. Я тупо молчал, будто актер, забывший свою реплику. Почти мгновенно она ухитрилась превратить вонючую камеру в театральные подмостки. А я стал одновременно и публикой, и актером на вторых ролях.

Марина прикрыла глаза, затем, после коротенькой паузы, их открыла, вперившись в противоположную стенку.

– Странная штука, память. В Америке, в вашей стране, я почти забыла… Хотела забыть… Начать жизнь с чистого листа! А теперь, после этих допросов, никак не могу отвязаться… Вспоминаю и вспоминаю. Будто бросилась в реку и никак не могу доплыть до берега. Даже если удается заснуть… Этой ночью мне снилась моя дорога в Биробиджан так явственно, будто я и впрямь трясусь в поезде. Был очень долгий путь! Так долго, так холодно… Десять, двенадцать дней. Может, больше, не помню точно. И столько же ночей. Сначала в ветхом вагончике с деревянными лавками. Посередке – железная печка. Там потрескивали полешки. Раскаленный металл чуть краснел во мраке. Мы отправились в путь еще до рассвета. Почти одни женщины, командированные в Горький на военные заводы. В большинстве пожилые – дочерей с внуками они успели отправить за Урал, опасаясь, что немцы возьмут Москву. У каждой – чемоданы, узлы, корзины… Захватили все мало-мальски ценное. Некоторые напялили одежку на одежку, в несколько слоев – юбки, кофты, а, бывало, сверху еще две шубы. Женщины с трудом забирались в вагон и там обессиленно плюхались на лавку. Они смеялись, как девчонки, когда наконец скидывали свои тряпки одну за другой. Из глубины вагона два-три мужичка отпускали шутки. Все – беззубые старики уже непризывного возраста. Совсем одинокие – ни жены, ни дочерей, ни невесток, чтоб о них позаботиться. Они жадно разглядывали корзины, где наверняка были и еда, и водка. Тетки их шугали, как детишек, – мол, не про вашу честь. Но, по правде говоря… Эти шуточки им нравились, тетки заливались смехом, что-то кричали в ответ. Казалось, они отправляются на курорт, радуясь будущим развлечениям. Но, когда поезд, набрав ход, миновал московские пригороды, шуточки прекратились. Никто уже не смеялся. Женщины погрузились в воспоминания. Наверняка в памяти промелькнула вся их жизнь в Москве, огромном столичном городе, где они испытали много радости и хлебнули горя. Так, говорят, бывает перед смертью. И я грустила по Москве, куда вряд ли когда-нибудь вернусь.

Марина будто забыла о моем присутствии, как уже и не видела тюремных стен. Я не решался ни сесть, ни вообще шевельнуться. И уж тем более прервать ее. Она рассказывала в той же манере, которая на слушании меня просто завораживала. Но теперь я был единственным зрителем.

– Отсмеявшись в начале пути, женщины теперь плакали. Говорили только о войне. О своих мужчинах, уже погибших или которые могли погибнуть в любую минуту, – сыновьях, братьях, мужьях. Иногда и о любовниках. Своих мужчин они называли уменьшительными именами. Рассказывали об их привычках, причудах, о том, как они с ними познакомились; чем они пахли, какие нежные слова им сказали на прощание, отправляясь на бойню. И так день за днем, только растравляя себе душу. У всех были глаза на мокром месте. А некоторые никак не могли унять рыдания. Эти каждый день напивались. Тянули водку с утра до ночи. Иначе не могли заснуть. Я только слушала, ничего не рассказывала. Женщин это не удивляло. Я была самой молодой. Что им до какой-то девчонки? Да и вообще до кого-либо.

Она перевела дыхание.

– Я добровольно взяла обязанность поддерживать огонь в печке. На станциях удавалось разжиться дровами. Но только по-быстрому, поезд мог тронуться в любую секунду. Опрометью неслась к поленнице и, захватив дров, сколько унесу, тащила их к вагону. Я была и моложе всех, и проворней. Как только соскакивала с подножки, тетки всякий раз очень за меня переживали. Некоторые громко подбадривали из тамбура. Они меня считали настоящей спринтершей. По сравнению с ними да, конечно… Я взяла в дорогу совсем немного еды, она скоро закончилась. Спутницы меня подкармливали, приговаривая: «Кушай, детка, кушай, Мариночка. Как нам без полешек-то?»

Марина улыбнулась, рефлекторно и я улыбнулся, но скосив глаз на часы. Прошла половина отпущенного нам срока. За стеклянной дверью уже маячила охранница. Марина ее не замечала. Я наконец уселся на стул. Марина и на это не обратила внимания.

– У женщин в конце концов все-таки разыгралось любопытство. Стали расспрашивать: откуда я? куда еду? Но я ж не могла им ответить: «Смываюсь от Сталина в Биробиджан», ограничивалась неопределенным: «Далеко-далеко, на восток». – «Значит, не в Горький?» – «Нет, подальше». – «В Пермь, что ли?» – «Еще дальше». На большее у соседок уже не хватало воображения – за Пермью для них расстилалась бескрайняя Сибирь. Почему я прямо не сказала, что еду в Еврейскую область? Кто ж знает, как бы они отнеслись к слову «еврейская». Я не то чтоб им лгала, а чуть недоговаривала. Нет, не вводила их в заблуждение, я ведь действительно не еврейка. Собственно, тетки и не допытывались. Решили, что я еду к сосланному мужу или любовнику, отбывшему срок в одном из бесчисленных сибирских лагерей. Таким бывало в ту пору проявление женской верности: жены, возлюбленные добровольно разделяли ссылку со своими мужчинами или селились возле лагерей, в которых те отбывали срок.

Марина уже не декламировала, а нежно бормотала, будто себе в утешение. Мне приходилось напрягать слух. Возможно, именно так она и проговаривала свои воспоминания в тиши тюремной камеры. А может быть, наоборот, это была мастерская игра на публику. Но ведь и в этом случае она могла как лгать, так и говорить чистую правду. Любопытно, что бы сказал Т. К., выслушав ее монолог? Может быть, откинул свой скепсис? Когда Марина вошла в камеру, мне показалось, что у нее ничего нет под ее балахоном. Если так, то вся Маринина защита – дар рассказчицы и собственная кожа.

– Всю дорогу я была «Мариночкой, которая едет к своему зэку». Большинство моих попутчиц сошли в Горьком, но взамен сели женщины, направлявшиеся в Казань или Пермь. Мы получали пополнения на каждой станции: вваливались новые попутчицы со своими узлами, заиндевевшие, дрожащие от холода. Мороз с каждым днем крепчал. Пробирал до костей. По ночам мы спали одетыми, укрывшись тулупами, шубами. Проехали Казань, добрались до Урала. Я была в пути уже четверо суток. На перегоне от Свердловска до Челябинска эшелон остановился из-за снежных заносов. За окном была непроглядная тьма. А наутро машинист объявил, что не меньше полкилометра путей завалено снегом. Нам всем раздали лопаты, чтобы мы расчистили рельсы. Толстенный слой снега мы разгребали весь день. Замечательный был денек, ясный, солнечный, очень морозный. Эшелон стоял на пригорке. Внизу – лес искрился инеем. С насыпи струился снег под легкий скрип наших лопат. Работалось легко. Это не рыть окопы! Даже в охотку после четырехдневной тряски и не стихавшего грохота колес. Стояла мертвая тишина. Трудились молча. Пар от нашего дыхания образовал над нами облачко, которое не рассеивалось. А стоило выглянуть солнцу, оно заискрилось, будто сияющий нимб. Женщины были настолько потрясены, что разом перекрестились. Уже ночью поезд наконец тронулся. Печки растопили докрасна. Женщины добыли снедь из своих корзин. У кого были водка или спирт, щедро их выставили. Пировали во всех вагонах.

Марина подтянула ноги к груди, обнажив икры. Уперев пятки в ребро сиденья, она раскачивалась, как резвящаяся девчушка или еврей на молитве. Ее лицо в который уж раз изменилось. На нем появились краски, женщина сразу помолодела. Теперь у нее был такой вид, будто она, присев на кровать, рассказывает сказку засыпающим детям.

– В Челябинске пришлось сменить вагон. Не только мне, еще дюжине семейств. Там, кроме еще крепких женщин, были и детишки, и старики, и бабушки с запеленатыми младенцами на руках. Некоторые, отдуваясь, волокли тяжеленные чемоданы, кто-то нес всего пару узелков. Были по-разному одеты. И лица разные. Но все усталые, растерянные. Железнодорожники их направляли в головной вагон. Им предстоял путь на Дальний Восток. Одна женщина спросила машиниста: «Кто они?». Ответил: «Евреи, направляющиеся в Биробиджан». И пояснил: «Бегут даже из теплого Крыма. Боятся, что фрицы там зададут им еще большего жару». Вот как случилось, что я стала еврейкой, даже не доехав до Биробиджана. Уже в Челябинске ощутила причастность к их судьбе.

В Омске эшелон был раскомплектован. Часть вагонов отцепили, а мы двинулись дальше – в сторону Новосибирска, Байкала и еще дальше – к самой маньчжурской границе. В Иркутске проверяли документы. Какой-то комиссар был озадачен моим паспортом. Внимательно его изучив и оглядев меня с головы до ног под моими одежками, спросил: «А ты знаешь, что этот вагон для евреев, направленных в Биробиджан?» Вагон был без лежачих мест, одни лавки. Детей укладывали прямо на узлы и чемоданы. Спутники меня изучали, кто настороженно, кто недоброжелательно, кто равнодушно. Наконец старичок, едва говоривший по-русски, спросил меня, куда еду. Когда я ответила, что в Биробиджан, улыбнулся. «Ид?» – осторожно спросил он. Слово было незнакомым, но смысл понятен. Я молча кивнула. А кто ж еще? Соседи сразу подвинулись, чтобы дать мне больше места. Но много-то я и не занимала почти без багажа.

Негромко рассмеявшись, она взглянула на меня впервые с начала своего монолога. В ее голубых глазах стояли слезы. Марина опустила голову.

– Они все были полны надежд, так стремились в Биробиджан. Знали бы, что их ждет…

Ее прервал скрежет ключа в замочной скважине. Явилась охранница.

– Заканчивайте!

Марина замерла на долю секунды. Потом, вскочив на ноги, быстро схватила сумку, будто стараясь опередить надзирательницу.

– Они думают, что меня наказали, упрятав в эту хренову кутузку. А я тут счастлива. Чувствую, что постепенно возрождаюсь. Придет час, я встречусь с Майклом.

Охранница подтолкнула ее к двери.

– Свидание окончено!

Уже на пороге Марина обернулась.

– А вдруг повезет? Мешане мазл, верно?

– Что она сказала?

– Напомнила, что счастье переменчиво, – ответил я, надевая шляпу. – На идише.

– Идиш – это такая еврейская тарабарщина?

– Боюсь, вы правы.

Охранница брезгливо поморщилась.

Вызванный Коном цэрэушник оказался коротеньким кругленьким ирландцем за сороковник с кирпично-красным лицом. Совсем не похожий на шпионов из голливудских фильмов. Вкатившись в зал, зажав под мышкой кожаную папку, он уставился на Марину с восторгом пацана перед клеткой с макаками. Женщина его взглядом не удостоила. Как, впрочем, не взглянула и на меня, пока копы вели ее к креслу. Соблюдала конспирацию – никто не должен был знать о нашей встрече в Старой тюрьме три часа назад.

За это время я успел, вернувшись домой и потратив часок, записать все, что она мне рассказала. Потом сразу же рванул в Сенат. Теперь женщина ничем не напоминала ту замордованную узницу, которую мне доставили прямо из тюремной камеры. Было приятно думать, что ее так взбодрил мой визит. На этот раз она вышла на подмостки в зеленом летнем платье и белой кофточке. Избавившись от наручников, она сразу скинула кофточку, обнажив руки и открыв вырез платья, достаточно глубокий, чтобы в нем виднелась грудная выемка. Платье было в самую точку! Вполне строгое, но при этом обрисовывавшее талию, бюст, короче говоря, отнюдь не скрывающее от членов Комиссии ее женских прелестей. Казалось, это для нее привычный наряд. Минимум косметики: чуть подведенные ресницы и брови подчеркивали голубизну ее глаз, и губы теперь были не такими бледными, как при нашей недавней встрече.

Ширли бросила мне короткий взгляд: ну как, вмастила? Конечно молодчина – прям в яблочко! Я все же надеялся, что Кону, Вуду и всей этой шайке будет слабо раскумекать, кто так приодел их жертву.

По крайней мере, сейчас им было не до того. Ирландец из ЦРУ их интересовал куда больше, чем женские наряды. Сразу, как Марина заняла свое место, Вуд бахнул молоточком. Заседание началось. Кон как никогда в плейбоистом виде – с набриолиненными волосами, в умопомрачительном костюмчике мышиного цвета – дружелюбно обратился к ирландцу:

– Сообщите, пожалуйста, ваше имя и место работы.

– Рой Маркус О’Нил. ЦРУ, отдел стратегических исследований.

– Готовы ли вы говорить правду и одну только правду?

– Конечно, клянусь говорить только правду. Но в пределах своих полномочий.

– Само собой разумеется. Обладаете ли вы по роду деятельности сведениями о советском регионе, называемом Биробиджан?

Ирландец достал из кожаной папки несколько листков и, сверившись с ними, сообщил:

– Да, господин прокурор, такой регион действительно существует. Это Еврейская автономная область, в Советском Союзе часто именуемая просто Биробиджан по ее административному центру. Территория чуть больше штата Массачусетс. Располагается на реке Амур, пограничной между Советами и Китаем, в трехстах-четырехстах километрах от китайского города Харбин.

Ирландец лукаво улыбнулся.

– Боюсь, уважаемая Комиссия недостаточно знакома с географией этой части земного шара. Поэтому поясню: это примерно в полутысяче километров от Тихого океана, в восьмистах – от японского острова Хоккайдо и очень далеко от Москвы – в восьми-девяти тысячах километров. Там вовсе не рай земной. Мало у кого возникнет желание туда перебраться. Кругом тайга – бескрайний хвойный лес; болота, гнус, неудобья. Зимой жуткие морозы, летом невыносимая жара. Это что касается географии. Однако тут важней история.

– Что вы имеете в виду?

– Биробиджан – не просто область в Советском Союзе, а первый с библейских времен официальный еврейский анклав, возникший задолго до нынешнего государства Израиль. Надо признать, это один из самых хитроумных трюков Сталина.

Ирландец облегченно вздохнул: с географией покончено! Теперь ему не надо было сверяться с какими-то листками – он был в своей стихии.

– Русские это называют – одним выстрелом убить двух зайцев. Как известно, и до революции семнадцатого среди большевиков евреев хватало. Но потом началось просто еврейское засилье: они заняли крупнейшие посты вплоть до самого верха. До середины двадцатых Политбюро было наполовину еврейским, да и позже многие министры были евреями. Уж не говоря о женах советских вождей. Кое-кому в окружении Сталина это не нравилось. Тут и возникла блестящая идея, может быть, ее подбросил Калинин. Много веков у евреев не было своей земли. Так почему бы не создать автономию, где собрались бы все евреи – советские, германские, из других европейских стран? Ловкий трюк, верно? Мол, если большевики оказались такими ушлыми ребятами, что решили еврейскую проблему, так с другими народами тем более сладят. Причем в данном случае бескровно, без погромов и тому подобных эксцессов… Евреев даже облагодетельствовали: хотели свою землю – так получите! Остался вопрос: где? Здесь и таился подвох!

Ирландец сделал эффектную паузу. Надо сказать, актер он был никудышный. Речь слишком торопливая, движения неуверенные. Плохая дикция, проглатывал слова. Стенографистки иногда замирали, пытаясь сообразить, что он хочет сказать. В двух метрах от него неподвижно сидела Марина, склонив голову, уронив руки на стол. Было непонятно, слушает ли она цэрэушника или нет.

– Евреи, конечно, предпочли бы Крым или юг Украины, где они жили пару столетий. Но Крым, Украина – слишком лакомые кусочки: прекрасный климат, плодородные земли… Сталин решил, что больно жирно для евреев. К тому же Украина считалась ненадежным регионом. Ленин ее фактически завоевал. Конечно, следовало подыскать другое местечко. И оно нашлось. Еще в двадцатые годы японцы стали просачиваться в Маньчжурию. Так пусть евреи живут у них под боком! Когда же японцы в 1931-м Маньчжурию впрямую оккупировали и возникла угроза вторжения в СССР, Биробиджан приобрел стратегическое значение. Его вскоре объявили автономной областью и начали заселять всерьез. Всех евреев призвали переселяться в Биробиджан. Вот так он и хлопнул обоих зайчишек! Разумеется, не каждому еврею улыбалось поселиться в сибирской глуши, но многие откликнулись. Все-таки дядя Джо их не в лагерь загоняет, а действительно дает землю. Переселенцы были готовы трудиться не покладая рук – построить в этой забытой богом дыре заводы, фабрики, школы, создать колхозы. Не рискну назвать точной цифры, но, по моим сведениям, туда отправились двадцать-тридцать тысяч евреев со всем скарбом и своим идишем. Кстати, не только евреи. И русские, и люди других национальностей, которых, думаю, стоило держать подальше от Москвы. Чем дело кончилось, известно. Япошки не стали связываться с дядей Джо, а взамен бахнули наш Пёрл-Харбор. Может быть, вся эта история с евреями как-то повлияла на их выбор…