Текст книги "Как я разлюбил дизайн"
Автор книги: Марцин Виха
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
Сенаторская
В лучшем – ну или, по крайней мере, в самом обаятельном – польском сериале предметы играют ключевую роль.
«Домашняя война» – наш аналог «Малыша Николя» (16). Польская история о чудесных годах, эпохе первых джинсов, первых телевизоров, первых автомобилей. Реквизит состоит в основном из мелочей: перочинных ножиков и гитар, адаптеров и приборов для удаления косточек из вишни. Шестидесятые были эпохой предметов.
Как видно из названия, сериал рассказывает о конфликте поколений, недоразумениях между взрослыми и детьми, но при этом преисполнен нежности, обожания, восхищения молодежью. Ее чудачества, прически и музыкальные предпочтения раздражают старших и наполняют сюжет мнимым конфликтом. В действительности же все это заставляет любить детей еще больше. Потому что они послевоенные. Послевоенные, как мои родители.
Они не понимают предков? Тем лучше. И пускай не понимают. Они же послевоенные. Они должны не понимать. Пожимать плечами. Смотреть вперед. Ничего не знать о преступлениях, трагедиях, отчаянии, которые пережили старшие. Не спрашивать. Или спрашивать и не слушать ответы. Довольствоваться общими фразами. Байками.
Это стало важнейшей задачей. Самым серьезным требованием, которое дедушки и бабушки предъявляли нашим родителям. Быть чистым листом. Выполнить план, как в песне Агнешки Осецкой:
Новые дети родятся у нас.
И будет смешно им, что мы
вновь вспоминаем… (17)
Принимая все это во внимание – нет, не удалось.
* * *
Действие сериала происходит в доме № 24 по Сенаторской улице. Все вокруг кажется новым. Особенно панельный дом, построенный несколькими годами ранее. Легкий, четырехэтажный, внизу магазины, фасад опоясан балконами. Деревья еще не выросли, так что солнечный свет заливает скромные квартиры.
Соцмодернизм: образ стабилизации, простоты и даже некой специфической элегантности.
Это сердце Варшавы шестидесятых. Чуть дальше жил Лешек Колаковский (18) (сегодня там памятная доска). Выдуманные персонажи могли видеть его характерный силуэт. Достаточно посмотреть на даты, чтобы сделать вывод: в 1968 году они учились в университете… Хотя нет. Ануля в университете, а Павел – в политехническом институте.
Сенаторская улица приглашала прогуляться по маршруту эпохи, совершить короткую экскурсию, полную исторических и символических отсылок, среди восстановленных дворцов и костелов. Рядом с гигантским театром и первыми панельными домами, втиснутыми в исторический центр. В каких-то ста метрах от дома Павла и Анули раскинулась площадь Дзержинского. Памятник Железному Феликсу обозревал окрестности с цоколя, установленного перед бывшим зданием биржи.
Подумать только – всего три минуты, и ты уже на том месте, где когда-то стояла Большая синагога. Немцы взорвали ее 16 мая 1943 года. Всего двадцать с лишним лет назад.
Мешки с цементом (и дуло от шампанского)
Город – бесплатный букварь. Мои дети научились читать по рекламным щитам, скандируя по слогам «рекламное место сдается» и «традиционный польский вкус». У предыдущего поколения тоже были свои пособия. Перечисляю в порядке усложнения:
• Неоновая вывеска «МАРС» (первый урок: не читать с конца).
• Закрашенные окна с процарапанным изнутри ТНОМЕР (второй урок: читать с конца).
• Прицепы, на которых писали «Бе / з стоп си / гнала» (третий урок: постичь искусство переноса слов).
• Бежевые манекены с отломанными руками и табличкой «Товар с витрины доступен после смены экспозиции» (экзамен по сюрреализму, что-то вроде «контрольного чтения»).
Почему все было таким невероятно уродливым? Наверное, потому, что всегда находились более важные дела и более срочные вопросы. Всегда горел какой-нибудь лес. К тому же главенствовал принцип парадного и черного ходов; мы же упорно смотрели не туда. Ведь варшавский Старый город восхищал иностранцев, росли Королевский дворец, Центральный вокзал и Металлургический комбинат Катовице, а инженер Карвовский (19) не знал, за что хвататься.
* * *
Порой где-нибудь в крапиве мелькало нечто выпуклое. Гладкая поверхность, пористый разрез. Литой выпяченный живот. Обычная картина моего детства – окаменевшие мешки с цементом. Они росли по одному или целыми стадами. Водились в окрестностях стройплощадок. Разбросанный то тут, то там стройматериал свидетельствовал о благих намерениях: когда-нибудь мы это сделаем, построим, исправим. Только пока что-то не выходит. Потому что осень, потому что опять ожидаются дожди, потому что зима на носу…
Почему этот цемент не могли упаковать в непромокаемые мешки? Вероятно, не было пленки. Почему не хранили под крышей или тентом? Это останется одной из загадок двадцатого века. Впрочем, работы все равно остановились из-за – кто его знает? – дефицита толя, нехватки дегтя или отсутствия досок.
Таков был мир. Полный начатых и неоконченных дел. Оставленных намерений и брошенных деталей. Нас окружала окаменевшая временность.
* * *
В 1975 году Сигэо Фукуда (20) нарисовал плакат к годовщине окончания войны. Надпись гласила: «Victory 1945» (в более поздних версиях дата исчезла, и победа стала универсальной).
Пиктограмма была проста. Черное дуло и перевернутый снаряд. Патрон, возвращающийся в ствол. Последний залп, нацеленный на победителей. Что-то вроде позднего Херберта, только забавнее:
Снаряд который я выпустил
из малокалиберного орудия
наперекор законам гравитации
облетел земной шар
и попал мне в спину…
Или же это был тост. Рисованный стоп-кадр: пробка от шампанского, застывшая в воздухе, неуверенная, лететь ли ей вверх или вернуться, чтобы навсегда заткнуть дуло.
Можно было увидеть в этом простодушный пацифизм или затейливую сатиру. «Это его самый известный сатирический плакат», – писала «Нью-Йорк таймс» и, кажется, небезосновательно: с какой стати японцу праздновать победу союзников?
Желто-черный плакат показывал абсурд послевоенного времени. Мы висели в воздухе, как пробка.
* * *
Я прочитал лекцию российского эксперта по вопросам обороны. Он говорил, что уже в тридцатых советские заводы приспособили для производства военной продукции. В любую минуту вместо колясок они готовы были извергать ружья и снаряды.
Папиросы (до появления сигарет) и макароны были калибра 7,62, чтобы в случае войны можно было легко начать клепать гильзы. Пробки от «Советского шампанского» имеют диаметр боеприпасов для авиапушек.
Фукуда попал в яблочко: у шампанского, которым жители Восточного блока отмечали наступление очередного года, был калибр дула. Одно таки подходило к другому: макароны – к гильзам, миксер – к карабину, река – к понтонному мосту.
Мы жили среди трансформеров. Тракторы ждали момента, чтобы превратиться в танки. Больницы готовились к приему первых раненых. Даже вокзалы строили таким образом, чтобы после ночной бомбежки быстро убрать обломки с путей. Кажется, именно поэтому железнодорожная архитектура отличается такой модернистской легкостью.
Мы походили на маскирующие веточки на шлеме (утром по телевизору передавали программу «Полигон»). А раз уж мы жили в условиях хрупкого перемирия, то какое значение имел дизайн, форма будильника или цвет фасада? Не говоря уже о паре-тройке мешков с цементом.
* * *
В «Проекте» (21) шестидесятых годов – единственном польском журнале такого рода – можно было увидеть репродукции плакатов, множество гобеленов и художественного стекла. Стефан Киселевский (22) писал о разных типах нотной записи. Оскар Хансен (23) убеждал, что общество необходимо загнать в казармы змеевидного мегагорода под названием «Линейная непрерывная система». Кроме того, обсуждались технический прогресс и роль дизайна, например в таком духе:
Инициатива повышения эстетического уровня изготовления промышленной керамики находит все более благосклонный отклик как у производителей, так и у покупателей.
Если речь заходила о дизайне, на фотографиях доминировали системы управления станков, торсионные оси и мебельные гарнитуры для офиса. Электропривод домашней швейной машинки «Тур» походил на подводную лодку в миниатюре. А о советском дорожном катке можно было прочитать:
В номере от 1969 года я нашел список премий председателя Совета министров. Вот некоторые из отмеченных проектов:
• любительский кинопроектор «Поллюкс»,
• кукла «Реня»,
• деревянные обучающие игрушки-зверушки,
• электрические часы с батарейкой «Метрон»,
• газовая духовка с грилем,
• набор салатниц,
• набор бутылок (уксус, соус «Кабул», моторное масло «Селектол»).
Думаю, этот скромный перечень напоминает нам, чем был дизайн. Что объясняло, почему мы так относились к предметам. Кукла «Реня» вселяла надежду: «Однажды мы выскользнем из-под катка less is more». Кинопроектор «Поллюкс» сулил: «Ты еще поживешь, еще покажешь детям видео со свадебной церемонии и из отпуска в Болгарии». Даже газовая духовка, будто трава, проросшая сквозь асфальт, олицетворяла стремление к жизни – причем до того, как спустя тридцать лет гриль стал символом политической стабилизации и гражданской пассивности.
Дизайн был ключом к сегодняшнему дню. Доказательством, что «сейчас» обладает какой-то ценностью (и, может, даже немного продлится).
* * *
В нашей школе был кабинет начальной военной подготовки, полный восхитительных экспонатов и плакатов («зона полных разрушений, зона средних разрушений, виды бомб»). Больше всего радости доставлял нам американский полевой телефон. Судя по табличкам, он приплыл в Мурманск в качестве союзнической помощи Красной армии, потом отслужил свое в Народном Войске Польском, чтобы после демобилизации стать учебным экспонатом.
На переменах мы пытались запустить аппарат, крутя ручку динамо, и даже частично в этом преуспели. Дозвониться в штаб так и не удалось, зато одноклассник Дамиан получил серию ударов током. Позже я прочитал, что пытки при помощи телефонного аппарата составляли неотъемлемую часть репертуара американской армии.
Тем не менее, если не считать случайного успеха в сфере нарушения прав человека, учились мы довольно паршиво.
Не то чтобы это имело какое-то значение. Учителя НВП традиционно служили объектом шуток, принадлежали к излюбленным персонажам школьного и студенческого фольклора, наш же педагог идеально вписывался в схему «брошенный на съедение недотепа в мятом пиджачке». Он входил в класс, неуверенно озирался, вытаскивал из дешевого портфеля бумажки и надиктовывал:
– Двойной, так сказать, длинный гудок означает, так сказать, химическое заражение с северо-так-сказать-южного направления…
Весной 1990 года мы встретились с ним в последний раз. Хотелось бы написать, что мы растрогались или ощутили хотя бы нечто похожее на жалость. Ничего подобного. Мы выходили на свободу. Нас ждали университеты, затем карьера и бесконечные возможности в чудесном новом мире. Учителю НВП вход туда был заказан.
Он поставил всем пятерки. Обвел нас взглядом и, кажется, почувствовал, что должен подвести какой-то итог совместным годам.
– Многому я вас, так сказать, тут не научил, но войны, пожалуй, уже не будет. Так сказать.
Странно. У меня было много хороших и мудрых учителей – в любом случае лучше и мудрее энвэпэшника. Я даже не помню, как его звали, но именно ему я поверил безоглядно и двадцать пять лет повторял:
– Войны, пожалуй, уже не будет. Так сказать.
Поводок
Я помню восторг отца, когда кто-то прислал нам заграничные витамины с защитной крышкой, которую не могут открыть дети. Отец всем демонстрировал пластиковый флакончик.
– Конечно, это всего лишь витамины, – объяснял он, – но даже передозировка витаминов может быть опасна!
Потом крутил крышку в доказательство того, что ни один ребенок с ней не справится, нажимал в нужном месте и – вуаля! – она поддавалась. Довольный фокусом, он высыпал на ладонь несколько таблеток. Затем ссыпал их обратно и закрывал баночку. У меня так не получалось (честно говоря, я и сегодня не в состоянии прорвать эту блокаду).
У трюка был политический смысл. Он позволял на простом примере показать превосходство капитализма над этим непонятно чем, что нас окружало. В нашем мире – подчеркивал отец – достаточно написать «не давайте детям» и заняться более важными делами. Ну, может, еще раздать в медицинских учреждениях миллион листовок, информирующих о страшных последствиях чрезмерного употребления витамина C. Или разместить соответствующее предостережение на спичечных коробках. Издать брошюру «Берегите детей от витамина». Осудить беспечность родителей. Как раз для таких задач в Польше существовала целая армия плакатистов.
Тем временем по ту сторону железного занавеса люди тоже могли вовремя не убрать флакончики с лекарствами. Там тоже встречались рассеянные матери и безответственные отцы. Однако их, судя по всему, не пытались перевоспитать. Кто-то признал неизменность человеческой натуры, а потом посвятил немного времени, чтобы найти решение – крышку только для взрослых.
Именно в этом и заключался дизайн, по крайней мере, в глазах моего отца. Мир, который подстроился под пользователя. Вместо того чтобы сгибать человеку позвоночник и прижимать голову к груди, предупреждая: «Осторожно, низкий потолок» (черно-желтые полоски и табличка «Помни о каске»), дизайн обещал если не толерантность, то хотя бы снисхождение.
* * *
У меня тоже был любимый предмет: пластмассовый йо-йо. Зеленый снаружи и темно-синий внутри. Сегодня такой даже в «Киндер-сюрприз» бы не положили. Веревочка постоянно путалась, диск совершал несколько нервных подергиваний, после чего замирал. Иногда получалось добиться от игрушки ритмичного вращения – и тогда быстро становилось скучно. Несмотря на это, я берег йо-йо, как сокровище. Отчасти из-за его красивой заграничной расцветки и надписи «Made in Japan». Но прежде всего из-за искреннего удивления, что кто-то создал столь прекрасную, элегантную – и абсолютно бесполезную вещь. Судя по рисункам на греческих амфорах, человечеству уже более двух тысяч лет известен этот способ бесцельного времяпрепровождения. И все же по-настоящему популярным йо-йо стал в годы Великой депрессии и, так же как депрессия, пришел к нам из Америки. В 1932 году Адам Астон (25) записал фокстрот «Знакома ль пани с этой модой на йо-йо?»:
Давай же, милая, хоть раз в йо-йо сыграем,
игра такая
тебе понравится, полюбишь ты ее,
йо-йо, йо-йо, йо-йо, йо-йо, йо-йо.
Йо-йо, знакома ль пани с этой модой на йо-йо?
Играть в йо-йо вас научу без проволочек —
я днем и ночью
в йо-йо играю,
как все вокруг.
Шарик вверх и шарик вниз – считай!
Это лучше бриджа, так и знай (26).
Кстати, ни один эксперт не объяснял, что благодаря йо-йо растет мышечная масса или улучшается реакция. Что он предотвращает болезни пародонта или освежает дыхание. Бессмысленность этой игрушки не нуждалась ни в оправданиях, ни в объяснениях.
В какой-то послевоенной книге йо-йо определили как бездумную забаву, при помощи которой буржуазия отупляла рабочий класс. Впрочем, уже в 1934 году поэт левых взглядов Эдвард Шиманский (27) написал бескомпромиссное стихотворение:
Каждый без дела сидящий
вытуренный с завода
бесплатно получит блестящий
йо-йо производства родного
лихая настанет година
лишит вас деньков беззаботных
но знайте: не будет отныне
в нашей стране безработных
(…)
Туда-сюда
Туда-сюда
Крутится шарик у игрока
Лишь бы набить руку,
Движенья ловки и просты.
Йо-йо снимет скуку
Только закройте рты!
Дальше в стихотворении говорится о голоде, насилии, а также о военно-полевом суде и виселице («тянем, на крюк айда. Йо-йо! Да»). Жаль, что никто не положил этих слов на музыку.
Мода на йо-йо переживала в двадцатом веке взлеты и падения и прошла вместе с самим столетием – пожалуй, уже навсегда. А может, и нет. Как знать.
И все-таки йо-йо победил. Уже давным-давно я не слышал, чтобы какую-нибудь игрушку называли бессмысленной. Очередные волны паники захлестывают современных родителей. Компьютерные игры вызывают агрессию. Цветные резиновые браслеты вредны и радиоактивны. Даже о кошечке Hello Kitty написали, будто она – исчадие ада. Однако среди всех предостережений и упреков нет ни одного, обвиняющего игрушку в бессмысленности.
* * *
Во второй половине восьмидесятых произошло нечто неслыханное: отец поехал с группой архитекторов в Западную Германию. Отправляясь за границу, взяв с собой разрешенную горстку марок и еще сто нелегальных, следовало хорошенько задуматься о том, какие товары там купить. Очередного случая могло не подвернуться. Мы понятия не имели, что светлое будущее не за горами. Оно настанет совсем скоро – не успеет даже пройти мода на электронные часы.
Отец вернулся через неделю, полный впечатлений. Привез плеер, часы Casio и зеленый поводок. Прекрасный и абсурдный гаджет – регулируемая веревка, которая в зависимости от ситуации позволяла собаке бегать по газону или держала зверя рядом. Поводок-рулетка, наглядно демонстрирующий лозунг «каждому по потребностям». Символ заботы и понимания. Воплощение дизайна.
К сожалению, механизм слегка заедал. К тому же наш пес, неблагодарный эротоман, так и не оценил предложенной ему свободы. Чем длиннее становился поводок, тем больше он вырывался, подтверждая известное высказывание Алексиса де Токвиля о революции (28). Самое ужасное, что, когда такса бегала по кругу, зеленый шнур превращался в подвижную ловушку, обвивал щиколотки ничего не подозревавших прохожих и валил их с ног.
Отец ужасно обижался на собаку, что та бойкотирует столь умное устройство. Я помню скандал, разразившийся, когда поводок был окончательно испорчен в результате совместной операции двух саботажников – бабушки и пса (она повела его на прогулку, потому что он выглядел таким грустным).
* * *
Ошибкой, как всегда, были мы. Человеческий фактор и собачий. Упрямые пользователи, которые не читают инструкций и не понимают простейших схематических рисунков. Варвары, дергающие ручки, ломающие защелки, портящие, срывающие и гнущие, склонные все решать силой и слишком глупые, чтобы угадать намерения дизайнера.
Я до сих пор чувствую себя виноватым, когда в очередной раз рву в клочья упаковку хлопьев, хотя производитель черным по белому написал: «Hier öffnen»[4]4
«Открывать здесь» (нем.).
[Закрыть].
Рапидографы
Ностальгия – само собой. Думаю, у нас есть проблема поважнее. Когда-то, чтобы сделать рисунок, набросать проект, нужно было пре-одолеть сопротивление материи. Подчинить себе мир, пусть и в границах альбомного листа. Ломающийся грифель, выходящую из берегов акварель, разлитую тушь.
У слов «дизайн» и «disegno» («рисунок») – общий корень. Латинский. Проектировать – значит намечать. Проектирование начинается тогда, когда идея становится предметом. Следом на бумаге, обрывком салфетки, макетом.
Идея, записанная в компьютере, так и остается мыслью. Мы храним ее на диске и не спешим отпускать в материальный мир. Мы – сверхзаботливые родители идей.
А потом нас окружают предметы и дома, созданные абстракционистами. Трехмерные визуализации. Объекты, сотворенные вопреки реальности. Даже построенные, они все равно кажутся ненастоящими. Фантомными и бесплотными, словно голограммы, установленные в центре города.
* * *
Мне хочется вспомнить капризные инструменты отца. Рейсшину – длинную линейку, ездящую по рельсам из тонкого шнура. Карандаши с тонким, как волосок, грифелем. Покупались эти грифели в комиссионных магазинах, в небольших бежевых коробочках с надписью «Made in Japan». Триумфальная точность из страны Годзиллы.
Самыми важными были рапидографы. Корпус из вишневой пластмассы, увенчанный серебряной иглой, которая могла уколоть и – как меня предостерегали – оставить след на всю жизнь. Тогда я думал, что это очень долго.
Даже странно, что компания Rotring не переквалифицировалась в производителя инструментов для татуировок. Все-таки на немцев можно положиться – своему профилю они остались верны. Они и сейчас продают рапидографы, а самой серьезной уступкой современности стал гибридный карандаш с мягким наконечником для рисования на всех видах планшетов.
* * *
Когда мне пришлось ликвидировать мастерскую отца, я избавился от плоттера. Некогда дорогой, теперь он стоит дешевле металла, из которого был сделан. Фирма «Эко-что-то-там» (утилизация электрооборудования) забрала прибор и бросила в грузовик. Взамен я получил соответствующую справку.
Бесполезные рапидографы я сохранил. Они занимают меньше места, и в них еще осталась капля засохших чернил.
