Текст книги "Тайный Тибет. Будды четвертой эпохи"
Автор книги: Марайни Фоско
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Правильная осознанность предписывает сознание фундаментальных истин, о которых каждый человек должен никогда не забывать. Наконец, правильная сосредоточенность касается высшей деятельности духа; медитация должна достичь высшей точки отказа от чувствительности и сознания посредством разных экстатических состояний. Этих последних степеней совершенства можно достичь, конечно, только аскетической жизнью мудреца.
Последнюю важную теорию изначального буддизма можно считать выполнением и объяснением второй истины о страдании. Это Двенадцатичленная формула бытия (пратитья самутпада), которая в сложной и несколько малопонятной манере объясняет фундаментальные причины, почему сохраняются желание, привязанность к жизни и, как следствие, страдание.
Если в общих чертах рассмотреть этот первичный буддизм, становится понятно, что это, по существу, не религия, а пессимистическая философия. Жизнь и вселенная – исключительно зло, страдание и безобразие. Правда, упоминаются и боги, но в качестве поэтических, декоративных фигур, обладающих величественной, холодной и кристальной безличностью принципов, управляющих вселенной. Первичный буддизм дает научный, беспристрастный анализ причин страдания и беспристрастный, научный поиск средства от него.
Что так радикально отличает его от брахманизма того времени, это его настойчивое утверждение, что свободы нельзя достигнуть посредством умилостивительных ритуалов, богослужений, таинств, которые не являются путем к добродетели и простоте; освобождение достижимо только за счет сознательного внутреннего развития самого себя. Бесполезно молиться, рыдать, приносить жертвы, умертвлять себя или испытывать магические практики, ибо все это безрезультатно; единственное, что дает результат, – это правильное мышление и правильное действие. Нравственная подлость и зло не оскорбляют никаких богов, а только причиняют вред тому, кто им поддается. Это метафизика, основанная на морали, в которой человеческая личность и ее тяга к добродетели и очищению возвышаются до вершины и оказываются помещенными в центр Всего.
На практическом уровне первичный буддизм тоже скорее философия, чем религия. Он разрешает и даже поощряет монастырскую жизнь, но не допускает института священства. Ни образы, ни профессиональные посредники не должны вставать между человеком и истиной. Жизнь монаха в обители, удаленного от искушений мира и свободного от семейных уз, лучше всего подходит для медитации и обретения понимания, но монах – избранный воин, а не экзорцист или владетель тайных знаний.
В заключение, если мы хотим понять основные принципы буддизма так, как их, вероятно, понимал Гаутама, нужно иметь в виду такие фундаментальные положения, как Четыре благородные истины, Восьмеричный путь и концепции сансары, кармы, архата, Будды и нирваны.
Своей великой движущей силой буддизм обязан не новизне и оригинальности, поскольку почти все его составляющие можно найти в современной ему индийской мысли. Его сила скорее берется из высокого нравственного смысла, универсальности его проповеди, безмятежной философской интонации, презрения к пристрастию к чудесам, театральным крайностям, аскетизму и, прежде всего, из личности царевича-аскета Гаутамы Шакьямуни, такой сильной, такой человечной и такой пленяющей.
Как нам известно, он противостоял учреждению «церкви» или священства, и в результате после его смерти множество учеников, которых он собрал вокруг себя за долгую жизнь наставлений, очень скоро разделилось на группы в зависимости от того, как они интерпретировали слова учителя. Как это случается, когда духовное движение сильно и глубоко трогает сердца людей, буддизм раздробился и усложнился, появилось множество вариаций. Правда, несколько веков соблюдалась преемственность патриархов, числом двадцать восемь, вплоть до Бодхидхармы, который побывал в Китае в 526 году н. э., но их авторитет, по-видимому, признавался только в очень общем смысле. Каждые три-четыре поколения более ответственные представители напрасно старались собрать совет, чтобы обсудить и урегулировать противоречия: в Раджагрихе вскоре после смерти Будды, в Вайсали около 370 года до н. э., в Паталипутре в 246 году до н. э. Между тем стала проявляться медленная, но неизбежная тенденция по преобразованию первоначальной философии в религию, первоначального порядка в церковь, учителя в бога, нирваны в рай и духа в душу. Также появилась заметная тенденция считать, что карму можно изменить при помощи молитвы.
После обращения в буддизм царя Ашоки (269–232 до н. э.) философия Гаутамы начала свой триумфальный путь как религия масс. В 261 году Агдока провозгласил буддизм государственной религией, поставил памятники и надписи, учредил монастыри и храмы по всей Индии, заставил ученых людей составить первый канон (именно из него возникла Трипитака) и сам стал монахом. Буддизм времен Ашоки уже значительно отличался от первоначального буддизма. Во главу угла были поставлены этические и нравственные добродетели, правильная жизнь; осталось гораздо меньше пессимизма и ненависти в отношении жизни, гораздо меньше говорилось об идеале нирваны. Буддизм прошел через процесс очеловечивания и стал более благосклонно относиться к жизни и живым существам. Постепенно появились процессии и церемонии, зачатки священства, практиковался экзорцизм, благословения, толкование снов и гороскопы.
После падения империи Ашоки буддизм откровенно отошел от агностицизма или атеизма Гаутамы к метафизическому политеизму. В народном воображении, всегда восприимчивом к сверхъестественному, Будда неизбежно превратился из учителя в Господа, и солярные мифы, культы огня, древние автохтонные фантазии, легенды незапамятных времен внесли свой вклад в его идеализированную фигуру. Из Просветленного он превратился в Просветлителя, распространителя света, иными словами, в бога. Параллельное развитие произошло и в теориях философов. В конечном итоге они стали меньше интересоваться самим Буддой, чем бодхи, состоянием будды. Из отдельной личности он превратился в категорию, и Гаутама стал одним из многих будд. История Гаутамы уступила место учению о том, как быть буддой. Гаутама как индивид исчез, чтобы его место занял символ, проявление Абсолюта.
В этом времени относится фундаментальное разделение буддизма на две большие ветви: хинаяну, или «малую колесницу», и махаяну, или «большую колесницу». Хинаяна выступала за верность первоначальному учению Будды, противостояла теистическим тенденциям и не отступала от идеала архата; это была правая рука буддизма. За века она добилась гораздо меньшего успеха, чем махаяна. Она дожила до сегодняшнего дня, хотя и в сильно модифицированной форме, на Цейлоне, в Бирме и Сиаме. Махаяна с готовностью, почти с энтузиазмом, восприняла теистические, магические, эзотерические тенденции, не сопротивлялась введению буддизма как государственной религии и заявляла, что спасение доступно не только нескольким избранным аскетам, но всем (отсюда ее название «большая колесница»). Махаяна заменила агностицизм Гаутамы поклонением обширному сонму богов. Она снова усвоила символизм и придавала большее значение повторению священных формул, чем совершению добродетельных поступков.
Одновременно она отказалась от философской строгости первоначального буддизма ради религиозности более распространенного типа. Но при этом она стала более человечной, более благосклонной к людям, их помощницей; она уже не поворачивалась к жизни спиной, как мизантроп, хотя бы и по возвышенным мотивам. Так идеал архата («достойный»), занятого индивидуальным спасением, собственным бегством из мира сансары в нирвану, уступил место активному, сочувственному, сердечному принципу бодхисатвы («тот, чья суть просветление»). Бодхисатва – это существо, которое достигло состояния совершенства и готово навсегда уйти из круга сансары, но намеренно отказывается от нирваны, чтобы остаться среди своих ближних, которые по-прежнему пребывают в цепях невежества, желания и привязанности к чувственному и иллюзии, чтобы помочь им достигнуть конечной цели.
Что касается писаний, то буддизм махаяны всегда придерживался положения о множестве откровений. Разные люди, разные времена. То, что годится для одного человека в одной социальной среде с одним уровнем образования, может быть бесполезно для другого сто лет спустя или за тысячу километров. Традиционные писания (принятые хинаяной), несомненно, подлинные, но Будда приберег более глубокие или сложные учения для других времен и гнозис, то есть непосредственное знание духовных тайн (праджня), для избранных. Именно поэтому труды Нагарджуны или Васубандху (два величайших мыслителя Азии) смогли оказывать такое влияние и пользоваться такой широкой поддержкой в течение нескольких веков. Принятие этого прогрессивного принципа, открывшего дорогу всяческому развитию мысли, безусловно, дало махаяне метафизическую жизнеспособность, устойчивую способность видеть новые откровения, заново погружаться в сферу психологической интроспекции, в то время как хинаяна осталась изолированной, консервативной, традиционалистской в остановившемся времени.
К первым векам христианской эры буддизм махаяны, можно сказать, стал совершенно неузнаваем. Многочисленные небесные будды вместе с демонами, великанами, героями и святыми соревновались за симпатии верующих. Количество бодхисатв невероятно разрослась за счет новых и «снизу» (люди, достигшие божественности), и «сверху» (земные проявления небесных будд). Так, переход от агностицизма к теизму завершился дальнейшим переходом к политеизму, идолопоклонству и демонологии. Каждая буддийская доктрина радикально трансформировалась – в том числе, к примеру, и доктрина кармы. Вселенную теперь населяли боги со всеми человеческими качествами. У них были желания и чувства, их можно было растрогать или оскорбить, они могли изменить мнение, наказать или простить. Значит, их можно было умилостивить, и так молитвы и жертвоприношения стали важными. Карма уже не была бесстрастным, неизменным законом, почти законом природы, как в первоначальном буддизме. Возникли доктрины благодати и прощения. В конце концов стало считаться, что карму можно передать, появилась концепция коллективной кармы, в которой заслуги бодхисатвы могли искупить проступки грешников.
Короче говоря, в то время как хинаяна отправляется непосредственно от мира страдания и перемен (сансара) и поднимается к Абсолюту (нирвана), махаяна отправляется от Абсолюта, сонма вечных будд и архетипических идей и спускается в сансару, мир, который бледен, тускл и нереален в свете сверхземного совершенства. Вследствие этого махаяна содержит целую серию промежуточных состояний между Абсолютом и непосредственным миром повседневного опыта. Каждый небесный будда, в ком отражается единство и неизменность Абсолюта, имеет три главные проявления. У него есть идеальная форма в качестве Логоса (дхармакая); форма познаваемого совершенства (самбхогакая) и, наконец, земное, феноменальное тело (нирманакая).
В этот момент состоялся третий и последний этап эволюции буддизма под влиянием философии, изложенной в тантрах – священных книгах культа Шивы, которые датируются VI и VII веками н. э. Махаяна постепенно выросла из хинаяны, и теперь из махаяны подобным же образом выросла ваджраяна («алмазная колесница»). Тантры – последний плод санскритской литературы; плод такой перезрелый, такой обремененный запахом и сладостью, что он едва не превращается в яд и гниль. Можно сказать, что это окончательный триумф автохтонной Индии, темной, таинственной Индии джунглей и змей, женских божеств и оргий, фаллических культов и магических практик, над умиротворенной арийской Индией, гималайской Индией пастбищ, скота, эпоса и патриархов.
По форме тантры состоят из диалогов между Шивой и его женской энергией, у которой множество имен, одно из них Друга («недоступная»). Номинально они рассматривают Пять великих тем (создание миров, разрушение миров, религия, приобретение сверхъестественных способностей и соединение с Абсолютом). На самом деле они в основном посвящены ритуальным вопросам, мистическим и магическим способам приобретения оккультных способностей, применению и смыслу формул и заклинаний, букв алфавита, эзотерических диаграмм и талисманов и символизму жестов (мудра).
Философия тантр – преимущественно пантеистический монизм. Ее главный постулат – идентичность «я» и Абсолюта. Говоря как можно проще, вселенную пронизывает и пропитывает единый дух, единая тайна и глубокая сила. Поэтому задача аскета – превратить это в свое преимущество. Здесь возникает связь между философией и йогой. Тождественны не только духовное «я» и вселенная, но и тело как микрокосм и вселенная как макрокосмом. Истина не то, что познается, а то, что проживается; она должна стать внутренним физическим опытом, трансом. Поэтому аскет нацелен не только на пробуждение и овладение тайными силами, управляющими вселенной, но и на соединение самого себя с ними. Долгие и сложные ритуалы, переводящие его с одного мистического уровня на следующий, дают ему возможность в конце концов на краткое время отождествиться с пробужденным божеством.
Типичная идея тантр – энергия, которую излучает бог; она становится чем-то внешним и объективным и в итоге воплощается в женском теле (шакти). Метафизически шакти – это линия силы, по которой проявляется и действует Единый, Абсолют. Шакти, как правило, изображается в плотских объятиях с богом, который ее породил и стал ее супругом. Этот оргиастический символизм получил огромную популярность, и посвященные находят в нем бесчисленные смыслы. Возможно, самое распространенное и известное толкование – что мужское божество символизирует каруну, сочувствие, а женское – праджню, гнозис, или идеальное знание. Гнозис означает молниеносное интуитивное познание истины, которая ведет к освобождению, но есть ничто, если она не находится в тесной связи с активной, альтруистической силой сочувствия, которое подвигает того, кто знает и видит, идти на жертвы и самоотречение ради того, кто не знает и не видит. Такое единство можно адекватно представить только символическим изображением любовного соития. Вот что взгляд посвященного читает в любовном объятии, видя его на алтаре.
Еще одно, что подчеркивается в тантрах, – это ужасная форма, которую принимают милостивые боги, чтобы сразиться с силами зла и победить их. Многие ламаистские божества не менее часто предстают в их ужасных формах (трово), как и в мирных (шиво).
Итак, наш путь завершен. Именно этот буддизм «алмазной колесницы» проник в Тибет и по сию пору неоспоримо правит им. Это делает несколько более понятным глубокий контраст между внутренним миром тибетцев и кристальным великолепием их природной среды. Тибет – словно живой музей. Во тьме тибетских храмов до сих пор сохраняется Индия, пересаженная туда более тысячи лет назад. Это невидимые джунгли духа, невидимо окаменевшие среди льда.
Таким образом я попытался очень кратко изложить жизнеописание Будды и его учения, насколько можно его восстановить, а также тех трансформаций, через которые оно прошло, прежде чем оказалось в Тибете. (Буддизм был введен в Тибете в основном благодаря усилиям Падмасамбхавы в VIII веке н. э.) Сейчас я попробую изобразить картину вселенной, какой ее представляет тибетец, ограничившись важнейшими фигурами ламаистского пантеона. Эта картина – упрощение, и верования, которые я описываю, не надо воспринимать как догму. Есть тибетская пословица:
Лунгпа ре ре, келу ре,
Лама ре ре, чолу ре.
В каждой деревне свой говор,
У каждого ламы свое учение.
Каждый учитель, каждая школа имеет собственную точку зрения на все эти вопросы.
Первый порыв буддизма в сторону все более и более теистических форм проявлялся в течение нескольких веков в двух существенно различных видах. С одной стороны, существовала распространенная тенденция постоянно принимать и включать новых богов-защитников, новых демонов, новых фурий и мифы. С другой стороны, существовала философская тенденция, которая так или иначе обязательно достигала апогея в виде абсолютной, несозданной, изначальной сущности. Мне кажется это удивительным, что окончательное завершение этого процесса случилось лишь в X веке н. э., когда до него наконец дошли несколько непальских школ. Возможно, это показывает, как глубоко укоренен в буддизме агностицизм – вера, что конечная реальность вселенной находится в физической природе кармы.
Непальские школы в конце концов дали имя Единому, Внешнему, Несозданному, Сваямбху (Самосущее существо). Они назвали его Ади-будда, или первый будда. Ади-будду, как правило, принимают в современном Тибете, но в каждой из трех основных сект приписывают ему иную личность, во всяком случае, иную поверхностную личность.
Школа Гелуг («добродетельные») – «желтая вера», получившая название из-за цвета их головных уборов, – отождествляет Ади-будду с Ваджрадхарой («Держатель ваджры»; по-тибетски Дордже Чанг), «неуничтожимый господь всех тайн, хозяин всех секретов». Ваджрадхара изображается сидящим в драгоценном венце и одежде молодого индийского принца. В качестве символов он держит ваджру – по-тибетски дордже, молнию, – и мистический колокольчик, а его руки находятся в положении, которое называется ваджрахумкара. Его часто изображают в союзе с его шакти Праджняпарамитой («Совершенная мудрость»).
Согласно ламам школы Кагью («Передача устной традиции»), Ади-будда – это Ваджрасаттва («Тот, чья сущность свет»; тибетский эквивалент – Дордже Семпа), метафизическая личность, очень похожая на Ваджрадхару и очень похоже изображаемая в искусстве. Однако школа Ньингма («Школа старых переводов») считает, что Ади-будда – совсем другая фигура, а именно Самантабхадра («Всеблагой»), который изображается совершенно голым, синекожим, в объятии с шакти, тоже обнаженной, но белой.
Это поистине поразительный опыт – проникнуть в душный и благоговейный мрак храма, где тишина кажется реальной вещью, имеющей плотность и последовательность, и там, в самых дальних глубинах, на золотом алтаре среди драконов, цветов лотоса, парчи, павлиньих перьев, мерцающих огоньков масла, горящего в маленьких чашах, и масла, вырезанного в замысловатых формах и узорах для приношения, оказаться лицом к лицу с Абсолютом, Конечным, Первым, Вечным, Бесконечным и Всепроникающим в форме облаченного в драгоценности принца, сладострастно обнимающего свою супругу. Какое фантастическое воображение, какая метафизическая смелость – изобразить самую абстрактную концепцию, концепцию, определяемую только через отрицание, как математическую бесконечность, в таком самом что ни на есть конкретном, самом плотском образе, который только можно себе представить; сделать символом того, что не имеет ни начала, ни конца, то, что, как правило, эфемерно и мимолетно; отождествить предельную умиротворенность с предельной страстью, кристальный свет звезд с пламенем любви, невидимое и неосязаемое с опьянением всех чувств; и напомнить о единстве вселенной, осознания которого разум достигает очень редко во вспышке озарения в результате наивысших усилий, изображением того момента, когда все мысли теряются и полностью уничтожаются!
С одной стороны, перед нами алмазная чистота Ади-будды, с другой – сансара, преходящий, ненадежный, мучительный, иррациональный мир. Но между двумя этими крайностями есть промежуточные, переходные фазы. Первый шаг между Единым и множеством, между бытием и становлением, – это разделение Ади-будды на пять его проявлений, или аспектов, пять Дхьяни-будд («будды Высшей мудрости»). Они существуют неподвижно, медитируя, почти как платоновские идеи, архетипы реальности, в их «сущностном теле» (дхармакая) в совершенно нематериальной форме.
Каждый Дхьяни-будда возглавляет одну из пяти эпох мира (калпа). Каждая из этих калп продолжается тысячи лет; количество лет варьируется в зависимости от школы. Три калпы уже прошли, и теперь мы живем в четвертой. Каждый из пяти Дхьяни-будд эманирует один из пяти цветов, один из пяти элементов, одно из пяти чувств и одну из пяти гласных. Каждый возглавляет сторону света, сидит на своем мистическом животном, имеет свой мистический символ и свой мистический цветок, и руки у него сложены в своем мистическом жесте. Все элементы, согласно индийской мысли, составляющие вселенную, все неизменные зачатки изменения и становления происходят от одного из пяти Дхьяни-будд. Цвета и физические элементы так же важны, как чувства и слоги; макрокосм и микрокосм оказываются взаимозаменяемыми, проекциями друг друга, фазами, моментами идентичного Всего.
Дхьяни-будды изображаются в виде аскетов, монахов, без украшений, без венцов и драгоценностей; они сидят неподвижно в положении самой глубокой медитации. Очень редко они изображаются в союзе со своими шакти. В таких случаях они уже в богатых украшениях и со всеми полагающимися атрибутами царского достоинства.
Дхьяни-будды представляют первую стадию космического процесса дифференциации; они статичны и символизируют мысль и порядок в основе множественных вселенных. Следующая стадия – стадия динамического творения, которое представляют Дхьяни-бодхисатвы. Каждый Дхьяни-будда порождает Дхьяни-бодхисатву, а каждый Дхьяни-бодхисатва творит вселенную, вселенную сансары, над которой он восседает. Дхьяни-бодхисатвы существуют в «телах блаженства» (самбхогакая) и поэтому изображаются в украшениях со всеми атрибутами, орнаментами и роскошными одеждами принцев. У каждого своя шакти, но они редко изображаются с ними. Дхьяни-бодхисатвы часто принимают ужасный вид, что совершенно согласуется с их натурой. Дхьяни-бодхисатва – это будда в действии; его ужасная форма указывает, что он полностью участвует в сансаре в роли воинственного героя, побеждающего зло. В своей мирной форме он сам каруна, благосклонное сочувствие и сочувственная благосклонность; рука, протянутая на помощь всем живым существам, чтобы вести их к освобождению.
Последняя стадия, самая важная, – та, на которой Абсолют облекается в плоть и кровь и спускается, чтобы жить и страдать среди людей. Один раз в каждую калпу каждый Дхьяни-будда порождает Мануши-будду, земного будду, который появляется среди людей как добрый, но великолепный защитник веры и своими вдохновенными словами и поразительным примером собственной жизни дает просветление тем, кто еще не видит, обращает еретиков и освобождает рабов желаний и пристрастий от тирании их собственного «я». Мануши-будда, по одному древнему учению, не более чем внешность, так как его тело есть нирманакая, «феноменальное тело», иллюзия; его настоящая сущность – истина, несокрушимая натура Ади-будды. Это учение отчетливо напоминает доктрину докетов, которые в первые века христианства утверждали более-менее то же самое о теле Христа.
БУДДЫ ЧЕТВЕРТОЙ ЭПОХИ, В КОТОРОЙ МЫ ЖИВЕМ
Так каждая из великих эпох, на которые якобы делится история вселенной, задумана в разуме Дхьяни-будды, создана Дхьяни-бодхисатвой и благословлена апостольской миссией Мануши-будды. Изображения Дхьяни-будды, Дхьяни-бодхисатвы и Мануши-будды нашей четвертой эпохи, в которой мы живем, помещены выше. Стоит запомнить их, потому что они встречаются в Тибете снова и снова, куда бы вы ни шли, – в искусстве, литературе, религии, ежедневной жизни, истории прошлого и современной политике.
Самое поразительное в этом – странная судьба Гаутамы Будды. Все исторические свидетельства указывают на тот факт, что на протяжении своей земной жизни он проповедовал смелую, строгую философию агностицизма, основанную на пессимистическом диагнозе внутренней природы человека, отрицая душу и привязывая все, что человек ощущает как самое человечное и самое святое, все добро и зло, на которое он способен, к таинственной нити кармы. Всю жизнь он стремился лишить людей иллюзий и снова привести их к тому, чтобы они посмотрели на самих себя и почувствовали, что они сами хозяева своей судьбы. Однако мы видим, как он превратился в эманацию эманации эманации – бога в фантастически сложной и замысловатой системе других богов, небесное действующее лицо в поразительной космической драме, в которой были действующие лица и до него и после.
Глава 5
Прогорклое масло и экзотика наоборот
Монастырь Кагью: что увидел лама Тонгье?
Гомпа Кагью состоит из нескольких зданий, построенных на небольшой ровной площадке на склоне горы. Там растут несколько лиственных деревьев, остаток леса, который, наверное, когда-то рос на этом месте. Оно было священным уже несколько веков, но монастырь здесь построили недавно.
Напротив входа находится источник, куда животные ходят на водопой. Надо помнить, что в буддийской вселенной животные – семчан, «живые существа», – такие же, как человек, и между миром животных и человека нет категорического разделения. Конечное спасение доступно всем; все потенциальные святые. Животное – это всего лишь более ограниченное существо, чем человек, менее индивидуальное, всецело поглощенное элементарными, грубыми потребностями питания, сна и размножения. Но искра, суть, которая сегодня дремлет в воле или муле, завтра загорится в человеке или осветит всю вселенную в будде. Таким образом буддийский мир в корне оптимистичен. Не существует окончательного разделения между избранными и отвергнутыми, нет ни следа кальвинистского предопределения; или, скорее, предопределение есть, но только в том смысле, что в конечном итоге, после тысяч и тысяч лет, все существа достигнут просветления, станут буддами и растворятся в Абсолюте.
Вода бежит и вращает молельное колесо, и при каждом обороте молельного колеса звенит колокольчик; у него резкая и радостная нота. Колесо состоит из барабана высотой в полметра, на котором золотом написаны санскритские буквы. Внутри огромное количество плотно скрученных листков бумаги с тысячами отпечатанных на ней текстов. Самый частый – знаменитое «Ом мани падме хум», которую обычно переводят так: «О» (ом), «драгоценность» (мани), «в цветке лотоса» (падме), «слава» (хум). Драгоценность, в современном толковании, – это Ченрезиг, далай-лама. То есть при каждом обороте колеса мантра как бы проговаривается вслух столько раз, сколько она написана внутри. А раз вода крутит молельное колесо сутки напролет, можно посчитать, сколько священных мантр «произносится» за месяц или год.
Гениальные применения этого принципа механической молитвы можно найти в Тибете повсюду. Прежде чем смеяться над ним, нужно вспомнить, что это незначительное народное проявление ламаизма. Любая религия, которая оставляет глубокий отпечаток в душах мужчин и женщин, не очень привыкших думать и анализировать, обязательно будет иметь подобные моменты. Нужно ли осуждать христианство из-за того, что итальянская крестьянка вознесла молитву святому Антонию, прося у него помощи, чтобы найти потерянную иголку?
У входа в монастырь нас встретил хорошо упитанный лама, похожий на управителя преуспевающей тосканской усадьбы. Это был Юлгье («Завоевавший страну»), омце – ректор монастырской школы, и он, как видно, ждал нас. Это был высокий, сильный, энергичный и довольно грубый человек в возрасте около пятидесяти.
Смеялся он весело, а когда он двигался, было похоже, как будто он собирается залезть на гору или схватить за горло демона. Он наверняка внушал страх монастырским ученикам. Он улыбнулся мне, потому что я был иностранец, у которого водятся рупии. (Опасаясь лишиться его благосклонности, я своевременно сунул ему серебряную монету. Кажется, в жизни в принципе следует быть таким же крутым, как он.) Когда я посмотрел на него, пока он думал, что я не вижу, я заметил, что его лицо ожесточилось, и мысленно отметил, как похож его квадратный подбородок и на его большой узловатый кулак. Мальчики-ученики наверняка тоже подсознательно это заметили. Тем временем они крутились возле нас, не зная, то ли поддаться страху перед омце и уйти, то ли удовлетворить желание подойти и поближе посмотреть на белого человека.
Некоторые европейские писатели создают такое впечатление, что ламы – это категория людей, состоящая исключительно из сказочных мудрецов и аскетов, способных на самые необычайные сверхъестественные подвиги. Это самое что ни на есть ложное представление. Монашеский мир Тибета живой и разнообразный, в нем полно личностей всякого калибра, силы и характера. По существу, он так похож на мир католических священников, что это сходство поразило миссионера Эвариста Гюка еще в 1845 году. Действительно, там можно найти и аскета, который умертвлял свою плоть до тех пор, пока она не превратилась в тонкий инструмент скрытых психических сил, эдакую чувствительную антенну, протянутую в сверхчеловеческое и сверхъестественное. Но можно найти и прозорливого, упитанного настоятеля, который в мгновение ока решит ваши психологические и экономические проблемы, и кислого, малоприятного педанта, и добродушного простака, и ученого доктора, наизусть знающего Кангьюр и Тангьюр, но лишенного какой-либо внутренней искры; можно найти и блаженного, который напивается, поет, играет, занимается любовью и все-таки обладает мудростью в своей глупости. Но разве так не в тысячу раз лучше? Кого интересуют абстракции, когда есть люди из плоти и крови, с которыми можно познакомиться? Ламы не то, чем мы хотели бы их видеть; не музейные экспонаты, не фантастические фигуры, вырезанные из слоновой кости или нарисованные на пергаменте, а люди с их недостатками и свойствами, каждый со своей индивидуальностью, окрашенные чуть отличным светом цивилизации, основанной на чужих для нас посылках.
Мы прошли под аркой входных ворот и оказались в залитом солнцем дворе, где между немногими неровно посаженными деревьями росла зеленая трава. Он был полон того восхитительного ощущения покоя, который типичен для этих древних, освященных веками мест. Много трап (трапа – это обычный монах, в отличие от ламы, учителя, который учился и сдал какие-то экзамены) вышло и стояло у входа на кухню – огромное, дымное, закопченное помещение со сказочными котлами и громадными, совершенно черными балками, которые исчезали во тьме крыши. Другие трапы вышли на лестницу. Все они улыбались, большинство застенчиво, ожидая, что я скажу что-нибудь или подам приветственный знак. Тибетцы – настоящие ксенофобы, но самые неординарные. Их ксенофобия исключительно абстрактная и теоретическая. Они закрывают свою страну от иностранцев, и в Лхасе издаются самые строгие законы, чтобы не допускать туда чужих, но, когда среди них появляется белый человек, его встречают с энтузиазмом и поднимают страшный шум.
