Текст книги "Судьба Бекки (СИ)"
Автор книги: Марат Нигматулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Очнулась Бекки не от звука будильника, вырвавшись из сна, в котором чёткие линии матричных вычислений смешивались с белым шумом неправильных формул. Она открыла глаза и уже знала, куда упадёт её взгляд: на потолок, покрытый паутиной трещин, расходящихся от тяжелой люстры с пыльными стеклянными подвесками. В нос ударил густой, слепящий запах – жареной во фритюре картошки и чего-то сладкого, химического, словно ванильный сироп, смешанный с ацетоном. Она не помнила, когда этот запах стал для неё утренним. Она вообще многое не помнила отчётливо – как будто её прежняя жизнь, жизнь Бекки из MIT, фанатки математики и функционального тренинга, была не реальностью, а долгим, навязчивым сном.
Она лежала на узком матрасе, брошенном на пол между венским стулом и фарфоровым унитазом, на котором замысловато плясали расписные китайские демоны. Её мышцы, когда-то прорисованные до каждого пучка, сейчас были мягкими и дряблыми, и они ныли от непривычного бездействия и странной пищи. Она слышала, как за тонкой перегородкой скрипит кровать, и знакомый голос, хриплый от утренней сигареты, пробормотал: «Опять этот божий свет…»
Рокси. Её приютившая, её случайный якорь в этом безумии.
Бекки не могла сказать, как давно она здесь. Неделю? Месяц? Время в этой реальности текло иначе, не линейно, а клубками – сгустками бессонных ночей за тусклым монитором Рокси и долгих дней, проведённых в наблюдении за жизнью за единственным окном, выходящим в кирпичный колодец между «тенементами». Она не помнила момента перехода. Однажды она просто… была здесь. И Рокси, розововолосая студентка-металлург, восприняла её появление как данность, как дождь за окном или очередную доставку жирных наггетсов. Ни вопросов, ни удивления – лишь равнодушное «спи пока на полу, потом разберёмся».
Она повернула голову. Рокси, уже одетая в мешковатый худи с каким-то кислотным принтом, сидела за столом, уставленным пустыми банками от энергетиков и обёртками. В одной руке у неё была сигарета, в другой – смартфон, ультрасовременный гаджет, резко контрастирующий с окружающей ветхостью. Она что-то листала, хмурясь, – конспекты по металлургии, где не было ни одной интегральной формулы, лишь описательные рецепты и диаграммы, напоминавшие алхимические манускрипты.
– Вставай, ботаничка, – беззлобно бросила Рокси, не отрываясь от экрана. – Привезли новую партию этих пончиков с клубничной глазурью. Надо тестировать, пока не остыли.
Бекки медленно села, ощущая, как позвоночник противится движению. Она посмотрела на свои руки – чистые, ухоженные ногти, но кожа потеряла загар, стала бледной, почти прозрачной. Она была вирусом, занесённым в эту тёплую, дремлющую экосистему, состоящую из ультрапереработанной еды, сладких напитков и тихого, всепроникающего отчаяния, которое здесь даже не осознавалось как таковое. Её старый мир с его кристальной логикой, белковыми смузи и полками, заставленными учебниками по матанализу, был не просто далеко. Он был невозможен. И она, понемногу, день за днём, начинала это понимать.
Её новая жизнь началась не с падения или взрыва, а с тихого, постепенного растворения в комнате Рокси, пахнущей табаком, дешёвыми духами и сладким, сладким ядом этого нового мира.
Формулы расплывались, как чернила под дождём. Дифференциальные уравнения, преобразования Фурье, элегантная строгость теорем – всё это уходило куда-то вглубь, затягивалось густым туманом, оставляя после себя лишь смутное чувство недоумения. Бекки пыталась вспомнить доказательство, которое когда-то щёлкала как орешки, и в голове всплывало лишь ощущение белой доски, запаха маркера и собственной уверенности, которая теперь казалась дерзкой и наивной. Её прошлая жизнь в MIT становилась призрачной, словно яркий, но абсолютно нереальный сон. Реальностью же был этот Нью-Йорк, дышащий печным дымом, укутанный в вечные сумерки, пробиваемые лишь неоновым свечением вывесок сомнительных баров и забегаловок.
Их крохотное жилище, эти две комнатки, хранило в себе странные контрасты. В спальне, заставленной старой мебелью, стоял тот самый камин с сине-белыми голландскими изразцами, на которых застыли пасторальные сценки. По вечерам Рокси растапливала его старыми газетами и какими-то бурыми брикетами, пахнущими химией, и треск огня смешивался с шипением жаровни на керосиновой плите в соседней тёмной прихожей, где они грели еду. Бекки ела эту ультрапереработанную пищу – резиновые бургеры, неестественно оранжевый сыр, пончики, от которых во рту склеивалось – и запивала её то сладким, как сироп, лимонадом, то дешёвым пивом. Она начала курить, переняв привычку у Рокси: первые затяжки вызывали кашель и головокружение, но вскоре ритуал – достать сигарету, прикурить, выпустить дым в запылённый воздух комнаты – стал успокаивающим якорем в этом хаосе.
Она выходила на улицу не потому, что хотела, а потому, что боялась. Местный врач, к которому её once затащила Рокси, осмотрев её на предмет «хронической апатии», выдал неожиданный вердикт: «Если не будете гулять, а будете только сидеть в Интернете, то зрение станет чёрно-белым». Это прозвучало как абсурдный медицинский факт в мире, где сахар считали полезным, а ядерные реакторы строили без формул. Но этот призрак монохромного будущего пугал её иррационально, заставляя подниматься с матраса и брести в серость.
Улицы были похожи на декорации к фильму, снятому на стыке стимпанка и киберпанка. Кирпичные фасады «тенементов» покрывала вековая копоть, а между ними висели вывески с мерцающими неоновыми иероглифами или названиями баров вроде «Кислотный нектар» или «Хромовый ветер». Воздух был густым от запаха гари, жареного масла и сладких духов. Повсюду были девушки – группы девушек в потрёпанных косухах и ярких мини-юбках, с макияжем, подчеркивающим неестественную бледность или, наоборот, яркий румянец. Они смеялись резко и громко, их движения были резкими, почти агрессивными. На углах стояли подростки в худи с капюшонами на головах, руки глубоко в карманах, и наблюдали за прохожими пустым, оценивающим взглядом. Из подворотен доносилась странная, навязчивая музыка – синтезаторы, смешанные с дребезжащими гитарами и механическими ритмами.
Бекки бродила по этим лабиринтам, чувствуя, как её собственная память становится такой же размытой, как очертания домов в вечернем тумане. Имена профессоров, названия курсов, лица сокурсников – всё это тонуло в сладком, химическом вакууме её нового существования. Она шла, просто чтобы двигаться, чтобы видеть цвет – пусть и грязно-неоновый – и доказывать себе, что её мир ещё не окончательно превратился в чёрно-белую пленку. Она была призраком из другого измерения, медленно растворяющимся в дымной, шумной, гедонистической плоти этого странного и жестокого города.
Чувство вины стало для Бекки таким же постоянным фоном, как гул города за окном. Она лежала на своём матрасе, вглядываясь в трещины на потолке, и мысленно казнила себя. Она – сломанный, ноющий механизм, занесённый в отлаженный, пусть и безумный, мир Рокси. Она разрушала её счастье. Она была чёрной дырой, поглощающей энергию этой розововолосой жизненной силы.
Рокси и правда была воплощением жизни этого мира – яростной, яркой и безрассудной. Её розовые волосы, выгоревшие у корней, были как вызов серому небу Нью-Йорка. Её ритм был неумолим: лекции в политехе, где она с упорством, которого Бекки не могла не признать, штудировала справочники по температурам плавления урановых сплавов, а сразу после – бары. Каждый день. «Один «Кислотный поцелуй» после пар – это как витамин, – говорила она, прихлёбывая ярко-розовый коктейль через трубочку. – Наращиваю правильный жирок». По выходным она пила больше, смешивая дешёвое вино с энергетиками, курила, переходила на вейп, потом снова на сигареты, ходила на вечеринки в полуподвальные клубы, где знакомилась с парнями. Её похабные шутки и громкий хохот оглушали Бекки, но в них была какая-то пугающая искренность, принятие правил этой игры.
Бекки пыталась понять этот мир. Она слышала, как Рокси готовилась к экзамену, бормоча что-то о «зоне пластической деформации» и «методах эмпирического обогащения руды». Это был техницизм, лишённый фундамента. Они строили самолёты и летали в космос, не зная уравнений Навье-Стокса, не опираясь на теорему Пифагора как на нечто незыблемое. Их математика останавливалась на интегралах, и это было не ограничением, а просто другим путём. Гигантские деревянные авиалайнеры «Gigantor», похожие на разбухшие «Боинги», с их тихоходными винтами и скоростью почтовой кареты, были тому доказательством. Мысль о многочасовом, а возможно, и многодневном перелёте через Атлантику в таком аппарате вызывала у Бекки клаустрофобию. Но здесь это считалось нормой, почти роскошью.
Мечта Рокси была её главным двигателем, единственным проявлением некой странной, приземлённой романтики в её хаотичном существовании. «Уеду в Мексику, – говорила она, выпуская дым в потолок. – Там платят. Инженером на урановый рудник. Скоплю, и тогда… Акапулько. Или хотя бы Сиэтл. Там уже солнце, а не эта вечная копоть».
США в этом мире были тоскливым придатком, страной, где безработица витала в воздухе, как запах гари. Люди верили в призраков, в духов распавшихся химических заводов, в демонов, нарисованных на их же собственных унитазах. Но в чудеса – в внезапное везение, в бескорыстную помощь судьбы – не верил никто. «Добрые феи свалили отсюда, наверное, – как-то цинично бросила Рокси. – Им же тоже ипотеку платить надо, а тут с работой туго».
И Бекки, слушая это, понимала, что её собственная прежняя жизнь – жизнь, где упорный труд и интеллект гарантировали успех, – была самой настоящей сказкой. Несбыточной и наивной. Здесь выживали иначе: через упрямство, через готовность погрузить руки во что-то грязное и опасное, через умение забываться в сиюминутных удовольствиях. И она, со своим затуманенным прошлым и бесполезным багажом знаний, лишь тянула на дно ту, кто пыталась плыть. Эта мысль была горше самого отвратительного слабоалкогольного коктейля и страшнее призрака чёрно-белого будущего.
Образование Рокси было для Бекки живым воплощением парадокса этого мира. Её бакалавриат в унылом, сером политехническом колледже мало походил на то, что Бекки понимала под высшим образованием. Первый курс был похож на программу ПТУ для выживальщиков: общая инженерия, где учили чинить двигатели допотопных автомобилей, работать слесарем, класть кирпичи и прочищать засоры в трубах. Не было лекций по квантовой механике или высшей математике – были тысячи рецептов. Рецептов сплавов, температурных режимов, последовательностей операций.
Рокси прогуливала пары, чтобы поспать после ночной тусовки, а потом наверстывала упущенное в мастерской, с упорством, граничащим с фанатизмом. Она не знала таблицы Менделеева, не понимала, что такое валентность или химическая формула. Она знала, что если смешать порошок А с порошком Б и нагреть в тигле до «вишнёвого каления» (определяемого на глаз), то получится сплав, который не треснет при отливке шестерни для насоса. Её руки запоминали движения, её глаза – оттенки раскалённого металла. Она уверенно отливала сложнейшие клапаны и шестерни, руководствуясь не формулами, а неким внутренним, накопленным чутьём, передаваемым от мастера-преподавателя, который сам когда-то был таким же учеником.
Апофеозом этого пути стал её дипломный проект – «шедевр», как его называли, в точности как в средневековых ремесленных гильдиях. Она не писала диссертацию; она создала вещь. Сложный механизм, насос для перекачки агрессивных сред, все детали которого – от литого корпуса до тончайших шестерёнок – она изготовила и собрала сама. Это был пропуск в следующую лигу.
Перед ней открывались пути в магистратуре: стабильная медно-алюминиевая металлургия, экзотические тугоплавкие или легкоплавкие сплавы. Но Рокси, с её розовыми волосами и тягой к экстриму, выбрала урановую металлургию. Самый опасный, самый престижный и самый денежный путь, билет в Мексику.
И теперь её жизнь была разделена на два резких контраста. Днём она облачалась в тяжёлую химзащиту, скрипящую неопреном, и в теплозащитный костюм, делающий её похожей на астронавта. В лаборатории, пахнущей озоном и кислотами, она училась работать с урановыми рудами, выделяя из них вожделенный «чёрный уран» – ту самую амальгаму, которая была сердцем местной ядерной программы. Бекки иногда представляла её за этим процессом: сосредоточенную, с языком, зажатым между зубов, как у ребёнка, выполняющего сложный рисунок, – но вместо карандаша в её руках были щипцы с раскалённым, смертельно опасным металлом.
А ночью… Ночью она сбрасывала с себя этот доспех вместе с ответственностью. Она шла в клубы, где её встречали как свою. Танцы до изнеможения, сладкое винишко, которое она пила прямо из горлышка бутылки, похабные шутки с такими же, как она, студентами-неформалами. Она возвращалась домой затемно, в час или два ночи, вся пропахшая табаком, потом и дешёвым алкоголем. Она не принимала душ. Свинцовую пыль, следы кислот и сладкую липкость коктейлей она смывала раз в неделю, в субботу, совершая ритуальный поход в общественные бани, где женщины мылись и сплетничали под потоками почти кипятка.
Бекки смотрела на эту двойную жизнь с чувством острого, почти физического диссонаанса. Как можно, работая с веществом, от которого у учёных в её мире руки бы тряслись, вести себя так безрассудно? Но здесь это было нормой. Ритуалом. Прагматичным освоением опасности днём и таким же прагматичным бегством от неё ночью. И глядя на спящую, уставшую, но умиротворённую Рокси, Бекки понимала, что её собственная, выверенная наукой картина мира была не просто бесполезна. Она была слепа. Она не видела той чудовищной, извращённой логики, что скрепляла эту реальность, где «шедевр» кузнеца ценился выше теоремы, а душ принимали раз в неделю, чтобы на следующий день снова выходить на передовую эмпирического познания, рискуя жизнью ради мечты о солнечном Акапулько.
Тот вечер был особенно тоскливым. За окном, в кирпичном колодце между «тенементами», хлестал холодный осенний дождь, превращая копоть на стёклах в грязные потёки. Рокси, как обычно, задержалась – то ли в лаборатории, то ли уже на первой порции вечерних коктейлей. Зато дома была Саманта.
Саманта была живой иллюстрацией к статьям того самого «крутого» журнала, где она работала. Её дреды, выкрашенные в цвет выгоревшей меди, были собраны в небрежный пучок. Она восседала на венском стуле перед громоздким монитором компьютера Рокси – аппаратом, напоминавшим реликт конца девяностых, – облачённая лишь в бархатный халат, распахнутый настежь, и короткое шелковое бельё цвета старой крови. В одной руке у неё была чашка с густым, черным как смоль кофе, в который она щедро всыпала сахар, в другой – тонкая сигарета с розовым фильтром. На столе рядом дымилась пепельница и лежала коробка с полуобглоданными пирожными, от которых за версту тянуло ванилью и марципаном.
– Чёртов модем опять тупит, – сипло пробормотала она, яростно клацая кнопкой мыши. – Как в этом дурацком городе вообще можно работать? В Мехико уже пятого поколения сеть, а мы тут на двух палках и жестяной банке сидим.
Бекки, сидевшая на краю кровати, могла разглядывать её без всякого стеснения. Саманта была продуктом этого мира в его чистейшем виде. Её тело было живым отрицанием всего, во что верила Бекки. Оно не знало ни одного упражнения – даже школьная физкультура, судя по всему, прошла мимо. У неё была круглая, мягкая задняя часть, лишённая каких-либо мышечных изгибов, просто объёмная масса, бесформенно расплывавшаяся на стуле. При этом остальное тело было худым, но дряблым – кожа, несмотря на интенсивный загар из солярия, имела нездоровый, слегка обвисший вид, испещрённый мелкими последствиями злоупотребления сахаром. Ключицы и плечи резко выпирали, подчёркивая общую худобу, но трицепсы на руках были дряблыми и отвисшими, как будто не знали гантелей (а они и не знали).
Для Бекки, чьё тело всего полгода назад было выточено из стали и discipline, это зрелище было одновременно шокирующим и завораживающим. Это была не запущенность, как она бы подумала раньше. Это была иная эстетика. Эстетика лени, гедонизма и полного отказа от усилий.
– Смотри-ка, – Саманта, не оборачиваясь, лениво кивнула на экран. – Очередной гений из Стэнфорда пытается изобрести велосипед. Пишут, что будет новый самолёт к 2028 году. Для сельскохозяйственной авиации. Честно говоря, я сомневаюсь... Скорее опять попросят бюджет.
Она говорила это с презрением человека, для которого весь мир сводился к набору готовых паттернов.
– А что за статья? – тихо спросила Бекки, больше чтобы нарушить тягучую тишину.
– О, милая моя, – Саманта обернулась, и её глаза блеснули с присущим ей циничным восторгом. – Статья о том, как очередной национальный проект Штатов оказался липой.
Она затянулась, выпустила дым колечками и потянулась за пирожным. Её движения были лишены грации, но в них была какая-то животная, самодовольная уверенность.
Бекки смотрела на неё и чувствовала, как последние обломки её старого мира крошатся в прах. Этот человек, с её дряблым телом, допотопным компьютером и философией тотального ничегонеделания, была успешной журналисткой. Она была востребована. Она мечтала о Мексике так же, как и Рокси. И в её мире это имело смысл. Жестокий, абсурдный, но неоспоримый смысл.
Бекки отвернулась к окну. Дождь стучал по стеклу навязчивой, монотонной дробью. Она больше не чувствовала вины. Она чувствовала пустоту. И в этой пустоте медленно, как ядовитый цветок, начинало прорастать странное, пугающее понимание. Чтобы выжить здесь, ей предстояло не просто забыть прошлое. Ей предстояло забыть саму себя.
Именно Саманта в своё время стала для Бекки окном в тот ослепительный, технократический мир Мексики, о котором здесь только мечтали. В тот вечер, растягивая слова сквозь дым сигареты и заедая восторги пирожными, она снова пустилась в свои любимые рассказы.
– Ах, Бекки, если бы ты видела их «Аргентум Каструм»! – ее глаза, подведенные стрелками, блестели как у фанатика. – Представь: триста двадцать метров чистого величия, плывущие в стратосфере, на высоте тридцати километров! Наши жалкие вышки с антеннами – это детский лепет. А у них – целые летающие крепости-лаборатории. Шесть таких планировали, два уже построили. Это же будущее!
Она отхлебнула кофе и, не переводя дух, перешла к авиации, перечисляя характеристики с легкостью, недоступной Бекки даже для теорем.
– А «Кондор»? «Гигантор» рядом с ним – просто телега. Пятьдесят пять метров в длину, размах крыла – восемьдесят! И ведь деревянный, представь? Не алюминий, а ихняя «золотая древесина» – прессованная мука с целлюлозными волокнами и стальными нитями. И восемь поршневых двигателей, на автомобильном бензине, с ременным приводом! – Она закатила глаза от наслаждения. – И это гениально! Механик в полёте может по тросу в крыло заползти и ремень поменять, если что. Откажут четыре двигателя из восьми – и то не катастрофа. Дальность – двадцать две тысячи километров! Он может слетать на другой конец света и обратно, невидимый для радаров, в полном радиомолчании. Экипаж из девяти человек, и они там, представляешь, в гамаках спят, пока он летит!
Бекки молча слушала, и в ее сознании, затуманенном депрессией, всплывали призрачные образы этих инженерных чудес, созданных без единого дифференциального уравнения.
– Но если хочешь скорости и элегантности, то это, конечно, «Аквила», – продолжала Саманта, переходя на почтительный шепот. – Тактический бомбардировщик. Длина – без малого тридцать метров, потолок – двадцать километров. Одна модификация с «псевдореактивными» двигателями – по сути, четыре винта в трубе, чтобы воздух гнать как реактивную струю. А другая – с настоящими турбореактивными, развивает до 1.1 Маха! Он носитель ракеты «Стилетто» – та, между прочим, летает на 4.5 Маха! Представь? А управляют «Артемидой», их крылатой ракетой, вообще без компьютеров. Внутри – гироскопы, часы и система стеклянных колб с химикатами. По мере полета механизм разбивает их одна за другой, реакции смещают рули… Это же часовой механизм, а не электроника! Поэзия!
Она с восторгом говорила о дроне-возмездии «Лечуза», способном огибать рельеф с помощью сложной навигации по фотографиям рельефа, о покорении Антарктиды и проекте «Terra Mea», о флоте из бетонных авианосцев и подлодок «Левиафан». Саманта, гуманитарий, блестяще владеющая латынью и восхищавшаяся Вергилием, видела в этих машинах не расчет, а эпическую сагу, написанную не чернилами, а сталью и композитами. Ее восхищение было эстетическим, почти религиозным.
И эта страсть резко контрастировала с молчаливым знанием Рокси. Рокси жила технологиями, ощущала их вес на ладони, вдыхала их запах – раскаленного металла, кислот, едкой урановой пыли. Она не говорила о «Кондоре», потому что для нее технология была не предметом восхищения, а инструментом, материалом, суровой необходимостью. Она не видела поэзии в поршневом двигателе – она знала, как отлить для него подшипник, который не развалится от вибрации. Ее молчание было красноречивее любых восторгов Саманты.
И Бекки, глядя на восторженную журналистку и вспоминая сосредоточенное лицо Рокси за работой, понимала всю пропасть между двумя формами познания в этом мире: страстным, но отстраненным поклонением и тихим, грубым, ежедневным приручением стихии под названием «прогресс». И она, Бекки, застряла где-то посередине, со своим мертвым багажом знаний, который не годился ни для того, ни для другого.
Дверь с скрипом отворилась, впустив в комнату порцию влажного, холодного воздуха и Рокси. От неё пахло дождём, сигаретным дымом и сладковатым перегаром от коктейлей. Её розовые волосы, обычно яркие, потемнели и слиплись от влаги, а искусственная меховая шуба, такого же пронзительно-розового цвета, тяжело обвисла, оставляя на полу мокрые следы.
– Привет, ботаники, – хрипло бросила она, скидывая промокшую обувь. Её движения были слегка заторможенными, но уверенными – она была в своей привычной «вечерней кондиции».
Бекки наблюдала, как она начинает переодеваться, скидывая мокрую одежду. Тело Рокси предстало во всей своей неприглядной реальности. Бледная, почти фарфоровая кожа, лишённая и намёка на загар или мышечный тонус. Оно не было пышным, как у Саманты, а скорее бесформенным – эталонная «skinny fat». Это было тело, которое не знало ни спорта, ни тяжёлого физического труда в привычном понимании – лишь часы в лаборатории в неудобной позе и ночи в клубах. Тело, идеально вписывающееся в местный идеал ленивой, «не парящейся» девчонки, которую она видела в своих любимых сериалах – жестоких мыльных операх, полных грубого эротизма и циничных диалогов, и в реалити-шоу, участницы которого гордились своей ленью как знаком принадлежности к «крутой» тусовке.
– Саманта, ты опять весь мой кофе выпила? – Рокси нахмурилась, замечая пустую банку на столе. Её голос прозвучал не зло, а с ноткой привычного раздражения. – Завтра мне теперь идти за ним, блин. Ты же знаешь, я ненавижу ходить пешком.
Для Рокси пешая прогулка в несколько кварталов была настоящей пыткой. Она предпочитала любое транспортное средство – душное метро, дребезжащий трамвай, даже переполненный автобус. Лишь бы не двигать своими ногами без острой необходимости. Это было частью её философии – экономить силы на всём, что не приносило сиюминутного удовольствия.
– А ты бы лучше воду пила, а не этот свой яд, – парировала Саманта, не отрываясь от монитора, но с готовностью вступая в привычный спор. – Или сходила бы в палестру, раздражительность сняла.
– Ага, щас. Лучше я лишний час посплю. Или сериал досмотрю.
Бекки сидела на краю кровати, затихшая, и наблюдала за их перепалкой. Для неё это было похоже на сцену из непонятного театра абсурда. Две подруги, одна – восторженная поклонница высоких технологий, другая – их приземлённый создатель, ссорились из-за кофе и нежелания пройти лишний квартал. В их словах не было злобы, был лишь привычный, ленивый баттл, фон их повседневности.
И в этот момент Бекки почувствовала острое, леденящее одиночество. Она была не просто чужаком, наблюдающим со стороны. Она была призраком из мира, где такие ссоры казались бы мелочными и нелепыми на фоне глобальных проблем и интеллектуальных поисков. Здесь же это и была жизнь. Её суть.
Она отвернулась от них и уставилась в запотевшее окно. За стеклом, в грязных потёках дождя, мерцали отражения неоновых вывесок. Где-то там был её старый мир, но его очертания становились всё призрачнее, а крики Рокси и Саманты – всё реальнее. Она сидела, зажатая между двумя воплощениями этого странного мира, и чувствовала, как последние следы её прежнего «я» медленно стираются, как карандашный набросок под дождём.
Мысль пришла внезапно, тихая и ясная, как капля дождя на запылённом стекле. Сквозь шум перепалки Рокси и Саманты, сквозь собственное одиночество, она прорвалась и застыла в сознании Бекки законченной, неоспоримой истиной.
Всё будет хорошо.
Она смотрела на дождь за окном, на размытые огни, и это не было надеждой отчаяния. Это было странное, безмятежное знание. Мир, построенный на рецептах и титанических пробах, оказывался на удивление прочным. Да, компьютеры здесь собирали, не зная уравнений Максвелла, а межконтинентальные баллистические ракеты «Терсио» летали, не ведая о Циолковском. Но они летали. И не падали.
Она представила тех безымянных инженеров в Калифорнии, которые методом тысяч ошибок и случайных озарений подбирали кадмиевые и борные стержни, нащупывали отражающие свойства бериллия, выстраивали систему охлаждения и находили применение дейтерию, не подозревая о существовании нейтронов. Они не знали почему это работает. Они знали что работает. И их творения – эти свинцовые «бочки» с белым ураном внутри – никогда не взорвутся. Потому что они были выстраданы, выкованы на грани катастрофы, и в них не было теоретической спеси, зато была животная, эмпирическая мудрость.
И Рокси. Рокси, с её дряблыми руками, знавшая тысячу рецептов сплавов, но не знавшая валентностей, обязательно доберётся до Калифорнии. Она будет работать на урановом руднике или на том самом реакторе, своим чутьём и натренированными руками выделяя драгоценный «чёрный уран» или следя за приборами, цвет которых менялся при малейшей микротрещине. И она, Бекки, будет рядом. Она научится помогать – не интегралами, а заполнением отчётов, переносом проб, простой человеческой поддержкой. Её математический ум, отключённый от формул, найдёт применение в организации хаоса. И она сама найдёт там свою работу. Свою щель в этом монолите странного бытия.
А Рокси… Рокси обязательно купит себе тот семиметровый автомобиль, о котором говорила, – деревянно-композитный монстр с салоном, похожим на бабушкину гостиную, с диванами в цветочек и резными ручками. С двигателем времён Мэрилин Монро, который можно починить гаечным ключом и молотком. И кондиционер в нём будет дуть с такой ледяной силой, что даже в зной калифорнийского дня из дефлекторов полетит искрящаяся изморозь, похожая на снег. Это будет их снег. Символ того, что они достигли обещанной земли, где даже невозможное – возможно.
Бекки больше не смотрела на дождь с тоской. Она смотрела на него как на дорогу, которая моется перед долгим путём. Шум Рокси и Саманты стал не раздражающим гамом, а фоном – звуком жизни, которая, несмотря ни на что, продолжается.
Она закрыла глаза. Уравнения в её голове окончательно распались в тихую пыль. Но на их месте не осталось пустоты. Осталась тихая, непоколебимая уверенность. В этом мире, лишённом чудес, но полном упрямого, слепого чуда человеческого упорства, всё действительно будет хорошо. И это было не надеждой. Это было простым, понятным, почти техническим фактом.
