Текст книги "Дом без приведений"

Автор книги: Максим Веселов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Глава 10.

Время запирать ворота.

– Саша, смотри, смотри!!! Кеша встаёт в манежике!

Зина хлопала в ладоши. МихСэрыч разлепил глаза и выглянул из календаря – дремал полдня после бессонной ночи. Да и суббота, грех не вздремнуть с утра. Мельком вспомнилось, что в полудрёме он продолжал искать маршала, но перед взором постоянно проплывали какие-то картинки полей и лачуг, вперемежку с высотками и лесом, словно окно, в котором проецировались картинки, не висело в стене дома, а плавно парило над землёй. Странное видение вмиг растаяло, лишь Зина подняла радостный ор.

В комнату вбежал Саша, забыв снять кухонный фартук. Перепачканными в муке руками папаша вцепился в манеж ребёнка, за бортик которого также держался и малыш. Стоял! Кривенькие ножки подрагивали и переминались. Кеша смеялся, разевая беззубый ротик, по подбородку стекала слюнка – знак исключительного ребячьего счастья.

Родители прижались друг к другу, Саша обнял Зину и чмокнул куда-то в глаз. Всё вокруг уже было в муке и в простой семейной радости. Кеша самозабвенно подпрыгивал. И тут его попа, своей непривычной ещё тяжестью, дала крен всему шаткому тельцу. Пальчики по одному отлепились от парапета манежа, ребёнка повело в бок. Кеша удивлённо поднял бровки и – пошёл, балансируя ручками наподобие выпившего канатоходца.

Папа с мамой подпрыгнули на месте от радости, но улюлюкать не стали, инстинктивно боясь спугнуть ребёнка. Кеша шёл по манежу. Сам. Вальяжно, покачиваясь, выбрасывая вперёд то одну, то другую ножку. Большая голова мальчика описывала на тонкой шейке замысловатые полукруги. В данную минуту у Кеши, казалось, были в действии все суставы, поэтому со стороны он походил на колыхающуюся в волнах массу продолговатой медузы, впрочем, довольно симпатичной и умилительной.

Ребёнок перешёл манеж вдоль, от бортика к бортику, ухватившись, наконец, за противоположный поручень у стены. И тут его взгляд встретился с картиной Тома и Джерри в рамке. Ох, как долго она висела от него в обидной недосягаемости! Малыш потянулся, ухватился и содрал картинку со стены. Рамка оказалась слишком тяжёлой для непослушных пальчиков, выскользнула и в следующую секунду с пола раздался треск дерева с лязгом лопнувшего стекла. По полу полетели осколки. Ребёнок выпятил нижнюю губку и резюмировал: "Бббууу…ммм!"

Счастливые родители заметали стёкла и ошмётки мультгероев на савок, дабы отправить всё это в мусорное ведро. МихСэрыч незримо погладил Кешу по голове и неслышно вздохнул:

– Вот так вы, люди, взрослеете…

Теперь только в памяти останутся скачки забавных кота и мышки по "канату" парапета Кешиного манежика. Может оно и к лучшему – думал Образ. Когда-то игры должны становиться сложнее. Значит – сейчас. Дети взрослеют. В этом их сила, и наш закат. Кеша сделал первые шаги, значит игрушки со стены должны уходить в прошлое. Возможно, пора рассказывать ребёнку иные сказки – про рыцарей и мушкетёров, про благородных дам и коварство, про клятвы чести и дуэли на шпагах. Что ж, в этом МихСэрычу тоже есть применение, самое что ни на есть – прямое. А значит, ещё поживём!

***

В городе на Неве, его Создатель-Пётр, навсегда стал его Хранителем и олицетворением. Образ великана в синем морском сюртуке, треуголке с пером и тонкими усиками на клинообразном лице, встаёт исполином из-за каждого дома-особняка, словно зависает в серых тучах над проспектами, следя за потомками – как ценят, как берегут? Ни один город на земле не ассоциируется так сильно с конкретным человеком – заложившим этот город, возводя его персону в миф, легенду, возвеличивая оного до состояния полубога.

Возможно, в будний день этот факт не так явно бросается в глаза. Но вот в выходные… Величавый Невский в субботу обретает своё былое вековое достоинство. Словно невидимым посохом Петра, сметается серая пена повседневной суеты. Грациозно шуршат экипажи, избавленные прогрессом от живых коней, так же воняют, нет на бортах золочёной бижутерии инкрустаций, но возвращается вальяжность моционных карет – Питер достоин неспешности в езде. Праздно прогуливаются пёстрые зеваки – метясь в прицелы фотоаппаратов, пусть это не художники, спешащие в масле запечатлеть величие Северной Пальмиры, но и времена наши требуют большего объёма зафиксированной информации, засим – фотосессия прогулки, ныне – в самый раз. Не так визгливы городские сумасшедшие – вездесущие в любые эпохи, и даже как-то зазывнее блестят вывески кафешек и рестораций. Шарму города – нет равных.

Публика в Питере особенная. Буддисты говорят о перерождениях, и, если они правы, то коренные питерские жители не разбредаются в следующих жизнях по планете, а продолжают круги рождений исключительно в своём любимом городе. Отсюда и дамы в креналине на Невском, и господа в пенсне и с бакенбардами. Но, не реинкарнацией единой богат Питер. При наличии избытка фантазии можно заметить среди прохожих множество прототипов классических литературных героев. Именно воплощённая в живую плоть писательская мысль, поражает взгляд. Очень много Гоголя, слишком много. Обязательно встретите Плюшкина внимательно изучающего сокровища мусорного бака (не из нищенства, нет, из мании коллекционерства), наткнётся на вас и грудастая Коробочка с авоськами, заденет локтем Собакевич. Прошмыгнёт застиранная обветшалая шинель. Носов в лимузинах проедет мимо, штук пятнадцать. Как привет от Достоевского, за один проход по проспекту, встретится как минимум девять Раскольниковых. У них явно что-то нехорошее спрятано за пазухой, на эту мысль наталкивает встревоженный взгляд красных от недосыпа, бегающих глаз. И более современные персонажи Зощенко – в каждом третьем. Взгляд отсеивает иногородних, но и среди них колоритные персоны – не редкость.

Саша и Зина, осчастливленные утренним достижением Кеши, прогуливались от Литейного в сторону Эрмитажа. Это был их любимый маршрут на выходных. Развлечением парочке служил профессиональный опыт Саши. Они обсуждали любопытных с точки зрения прикладной криминалистики прохожих, и предлагали собственные версии жизненного пути очередного типажа, привлёкшего их внимание. Ребёнок мирно сопел в коляске.

– Смотри, Кисуль, – заговорщески шептал Саша Зине. – Этот гражданин мог бы быть Сапожниковым из Анчаровского "Записки странствующего энтузиаста". Толстоват, лысоват, одет неряшливо, как бы в спешке всё время, и абалденно умные глаза… Этакий "великий дилетант по пути в гастроном", настоящий петербуржец, творческая интеллигенция, "физик-лирик". Не находишь?

– Гмм… Не думаю.

– Отчего же?! Всё при нём, как с листа!

– Всё, да не всё. Именно – глаза не те. Анчаровский Сапожников очень любил людей, понимаешь? Очень!!! Он умел плакать по ночам, если ему было кого-то жалко. А этот – физик, но не "лирик". Он женщин, смотри, как оценивает – по киллокаллориям, разделяет и взвешивает, тем и властвует. Но только властность его – внутри черепной коробки и ничем не подтверждена извне. Ибо – физик. Ибо – коленки на брюках висят и бриться забывает.

Саша почесал затылок, затем ёжик подбородка и глянул на свои брюки.

– Нуу ты этт… сказанула жеж…

Разговор неловко завис в воздухе.

Саша вспомнил, как ему раньше шла форма.

Сперва в армии, но там некому было оценить – почти полярный круг, кроме поварихи и жены комбата – ни одной женщины, а на этих и смотреть не хотелось, даже после столь долгого воздержания. Зато потом! Питер! Мореходка! Одна бескозырка с хлопающими по щекам ленточками чего стоила! Отутюженные клёши, отполированная бляха ремня – искрящая якорями! Белесая фланелька (рубашка из толстой фланели), строгий галстук гюйс… Девчонки заглядывались – даже спотыкались, "оглянувшись посмотреть, не оглянулся ли он". Мальчик из Твери, большие амбиции и дырявые карманы. Казалось, впереди – только романтика моря, долгие расставания с заплаканной любовью на пирсе, скупые радиограммы в дальних походах, пальмы и губастые негритянки в мифических странах. Военная кафедра обещала ступить на мостик уже в серьёзных погонах. Солёные брызги Балтики, свинцовые туманы, обветренные мужественные щёки… Конец 80-х, начало 90-х, страна в эйфории перемен! Откроют границы, негритянок будет валом! Хлынули закардонные товары, джинсы и "Coca". Казалось, до чуда оставалось совсем чуть-чуть. До полной свободы – рукой дотянуться. Слово "инфляция" ещё только возносилось гильотинным ножом над всеобщим ликованием. А потом женитьба, неоконченная "бурса" – надо кормить семью. Развал в стране, осиротевший запущенный флот и, как единственный выход зависнуть в Питере – работа в ментовке – по кропотливой протекции друзей. Сомнительная карьера среди изрядно пьющих сослуживцев. Отсутствие перспектив на государственное жильё, а потому – липкий обмен квартиры Зининых родителей. Оттягивание с потомством, так как – "нечего нищету плодить". И вот Кешка, случайно получившийся, но всё же – сын и это успокаивает.

Но как-то незаметно всё получилось.

Очень уж быстро.

Ррраз, и нет юности, планов, вдохновляющей романтики впереди. Оппа, и – отец. А зачем? Он этого просил? Ждал? Желал? Само как-то всё идёт – безвольно, бесконтрольно. Стальная колея взрослой жизни мягко, но лихо втянула Александра на свой прямой, тусклый, безрадостный и быстрый путь к погосту. "Мне уже многое поздно, – как поёт Юрка Лоза, – много, кем в жизни не стать… вот мне и стало за тридцать, самое время мечтать…" А почему собственно?! Какого рожна? Что меня тут держит? Теперь вот уже можно устроиться, опираясь на незаконченную бурсу и ментовской опыт… ну даже охранником на любой теплоход – возьмут с руками и ногами(!), а почему нет? Кому и чем я обязан?! Кеше? Пусть скажет "спасибо" за появление на свет! Зине? За то, что я из себя сейчас представляю – небритый и с отвислыми коленками на брюках вместо стрелок на чёрных морских клёшах?!

Саша заметно для Зины и прохожих вздрогнул. Супруга тревожно посмотрела на него – было видно, что муж где-то очень далеко сейчас, и в его уме решаются непростые вещи. Тень надвигающегося мысленного шторма накрыла его лицо.

Они незаметно для себя вышли на Дворцовую площадь перед Зимним. Ангел с Александрийского столпа отразил золотом на крыле солнечный луч, на секунду ослепив Сашу. "Вверх надо – выстрелила мысль, рикошетом луча прошив его мозг, – что ж я всё в грязи копошусь…"

Им на встречу пружинисто шёл невысокий прохожий, поджарый, в тёмном плаще с поднятым воротником и чёрной шляпе. Явно старался не выделяться, но это получалось у него примерно как у жирафа на водопое среди ланей… Всё в нём словно кричало, задиралось и бросало вызов: белые шарф и перчатки, острые носы лакированных сапог, развевающиеся полы плаща, две глубокие морщины в углах усов, дымящая в серебрянном мундштуке сигарилла. Аура ледокола расходилась от джентльмена кругами, заставляя остальных прохожих вздрагивать и оглядываться, а то и показывать пальцами ему в спину. Зина близоруко прищурилась, разглядывая встречного и, наконец, сформулировав образ человека, засмеялась:

– Сашш, гляди! А вот этот… мог бы быть Д`Артаньяном!

Муж повращал глазами, возвращаясь "на землю", пригляделся к прохожему и икнул.

– Дыкк… это ж и есть Боярский!!! Оппаньки…

Зина пробуксовала застрявшей в кинопроекторе плёнкой и так же, как таящий на экране кадр, начала сползать по рукаву мужа. Ноги у неё подкосились, лицо блаженно расплылось в неизвестной мимической гримасе: брови произвольно отплыли на лоб, глаза округлились до вертикальных овалов, рот оскалился и своими уголками попытался дотянуться до ушей. Саша встряхнул жену, помогло лишь частично: она выпрямилась, крепко сжала ручки Кешиной коляски, развернула её как болид на крутом вираже, и помчалась наперерез актёру.

Боярский поначалу испугался.

Очень уж напоминало Зинино стремление его настигнуть – всё, что угодно, только не порыв заурядной поклонницы. Нам не досконально известно, о чём успел подумать Михаил Сергеевич: хотят ли его переехать детской коляской, несётся ли к нему шахидка с пудом тротила в тележке, очередная "мать его ребёнка" сейчас на всю площадь потребует от него алиментов или всё это вместе взятое. Актёр остановился, как вратарь расставил ноги, готовый к героическому бегству в любую минуту и в любую сторону. Через мгновение он громко сказал "Уфф…", и вернул себе привычное покровительственное выражение лица – советско-голливудскую улыбку Дон Жуана.

Зина что-то сбивчиво ему говорила и говорила, непрестанно трогала за рукав, закрывая при этом глаза и встряхивая головой – прогоняя не заканчивающееся наваждение. Искала в сумочке ручку, содержимое разлетелось на несколько метров вокруг. Зина и актёр неловко собирали всё это, стукнулись головами (он поправил шляпу поставленным жестом) и смеялись, поднявшись с корточек. Боярский, расточая бальзам улыбки, расписывался у неё на руке, может быть, ничего другого для автографа не нашлось. Начинала собираться толпа, и Саше уже не чётко было видно остальное – как Д`Артаньян целует в щёки и губы его счастливую жену.

С Невы дул промозглый ветер. Саша понял, что ветер зовёт его – на мостик, в отглаженных брюках, подставить необветренные щёки солёному Зюйд-Весту и высматривать в бинокль толстогубых негритянок у пальм. Он по-матросски развернулся на каблуках и размашистой походкой двинул в сторону дома, что бы отчалить из этого дома навсегда. Конечно, можно было и не собирать вещи, рыцарски бросить их, но уж очень хотелось разорвать к морским чертям этот старый настенный календарь с самодовольной физией бабского угодника…

***

МихСэрыч сидел в опустошённой хозяином квартире.

Дом был буквально вывернут наизнанку. Грабёж личных вещей происходил в судорожной спешке, поэтому все двери и дверцы – от межкомнатных до антресолей и кухонных шкафов – перекошено зияли отвислыми челюстями. МихСэрычу показалось, что раньше он и не подозревал о таком количестве дверей в собственном доме. Пол покрывал слой Зининых и Кешиных тряпочек. Вызванное грузовое такси под окнами кренилось от втиснутого в него груза. Но, минут через пятнадцать после прибытия, малолитражная фура заурчала и отчалила, унося с собой в новую морскую жизнь бывшего милиционера и отца семейства.

Нарушая Правила, МихСэрыч поднял с пола куски своего календаря и поплёлся с ними на кухню. Присел на перевёрнутый табурет, стал как карты перебирать в ладонях разорванные листки.

По телу непривычно проносилась болезненная дрожь: точно по рваным краям картинки. Прожжёнными шрамами эти "края" выступили по всему Образу МихСэрыча. В полном замешательстве, он только глядел на свои рубцы, слабо ещё понимая всю катастрофу произошедшего. На стенах в квартире больше не оставалось ни одной картинки, с изображением чего-либо, во что он мог бы переплавить свой Образ. Рубцы то начинали жечь, то покрывались инеем, каждую минуту по ним проскальзывал слабый разряд тока. Вдруг, на уровне ощущений, МихСэрычу пришло видение из памяти: такие симптомы испытывает человек, укушенный сразу несколькими полуядовитыми медузами "крестовиками", это маленькие прозрачные слизистые кружочки, с пятирублёвую монету, по краям ободка у них – волосики, словно белые ресницы, а в середине тельца – серый узорчатый крест. Откуда он это помнит? Из книг? Он не умеет читать. Откуда? Слышал где? Тогда почему воспоминание явилось на уровне ощущений, а не ассоциаций?!

МихСэрыч огляделся вокруг.

Из кухни ему был виден кусок разорённого зала квартиры. Слабый разряд электричества прошёл по сморщенному лбу Образа – один из разрывов на календаре прошёл как раз по лицу Д`Артаньяна. Новое видение из памяти накрыло его волной: только что закончилась бомбёжка, он потерял автомат, перелезая валуны камней в полуразрушенном здании. Он слышал из этой квартиры детский плач. Просмотрел все углы – никого, только разорённое гнездо чьей-то семейной жизни. Присел в кухне на перевёрнутый табурет, в руки попались солдатские письма-треуголки и сверху пачки одно квадратное – похоронка… он сидел, в исступлении перебирая письма и не глядя на них.

– Was macht ihr da?* – грубый простывший бас. В дверях стоял уставший фашист со шмайсером на перевес.

– Bist du Kommunist?!* – не успокаивался солдат.

– Дурак ты… – вздохнул Миша, сожалея о потерянном калашнике. – Нихера я по твоему не кумекаю, сука.

– Bitte deinen Ausweis oder Ich schie?e!* – фриц снял с предохранителя шмайсер. Тут перевод Мише уже не понадобился, он выронил письма, схватил осколок кирпича и со всего маху запустил им фашисту в голову. Раздался хруст с тупым ударом одновременно, фриц вздрогнул всем телом и саданулся затылком о голую кирпичную стенку. Но, уже соскальзывая по ней спиной, нажал на спусковой крючок. Очередь полыхнула из дула автомата и Мише обожгло лоб, словно воткнутым в голову лезвием топора. Красное пятно взорвалось у него внутри головы и – темнота…

МихСэрыч встряхнул головой и удивлённо повращал глазами.

Что это было? Новый сон наяву? Его не было ещё в Великую Отечественную. Ему нечего вспоминать из той войны. Про маршала Жукова на Общем Сборе он говорил для красного словца, блефовал, так как был другом Жукова и не раз слышал его военные истории, а в тот момент ну очень хотелось помочь старику. Гмм, даже если бы он и жил тогда – он не мог бы всего этого пережить: Образы не воюют, не стреляют, они невидимы и их нельзя убить пулей, хоть и из самого крупнокалиберного автомата. Даже Жуков – помогал людям исподволь, невидимо для всех и, уж конечно, не стрелял сам. Тогда – откуда это воспоминание? Где он был? Откуда он?

Паутина шрамов на теле жгла и пульсировала разрядами тока нестерпимо. Боль мешала думать. По всей видимости, из-за испытываемого состояния, МихСэрыч утерял некоторые свои обычные способности, в частности – видеть и замечать буквально всё, что происходит в его доме. А именно: уже с полчаса, со стен квартиры, за ним наблюдали.

Испещрённый алыми рубцами Образ поднялся с табурета и побрёл в зал. Срочно надо было себя чем-то занять, думать становилось опасно. Уж слишком непривычны для его ума были подобные видения, пугали. МихСэрыч принялся собирать Зинины и Кешины вещи, складывать их и размещать по привычным местам, раскладывать по полочкам, вешать на плечики в шкаф. Работа давалась всё труднее – тело подчинялось через боль, часто не слушалась левая рука – на календаре она была разорвана больше всего.

Когда квартира приобрела почти прежний, почти ухоженный вид, МихСэрыч ещё раз всё придирчиво оглядел, по-хозяйски, словно перед уходом на фронт. Как Зина теперь будет здесь жить одна, с Кешей на руках? Она же думает, что дитё спит, когда она выбегает в молочную кухню… На что они будут жить… Брошенностью веяло со всех сторон. Шкаф сейчас был пуст лишь на половину, а казалось, что вообще нищенски пуст… Сашины вещи испарились, оставив дом каким-то голым. Незащищённым. Одиночество смердит кисловатым трупным запахом. Скоро этих двоих будет абсолютно некому защитить. Один мужчина их бросил, а второй будет изгнан и сгинет на городской свалке или кладбище…

Вдруг, над спинкой стула, на котором раньше висели Сашины брюки, а теперь зияла пустота поцарапанного лака, МихСэрыч увидел какое-то радужное свечение. Не веря своим воспалённым глазам, он встряхнул головой – видение осталось на месте. И даже увеличилось. Воздух на месте свечения начал обретать плотность и структуру. Потихоньку проявился контур, точнее – сама плотность стала темнеть, а по бокам ещё оставалась полупрозрачность, придававшая непонятные контуры. МихСэрыч замер, во все глаза рассматривая неслыханное зрелище. Он слышал когда-то о чудесах, но сам их никогда не видел, как считал – не свезло. И вот на тебе, напоследок хоть одарили сказкой.

Свечение угасло, оставив стул в покое, а на его месте МихСэрыч увидел… Сашины брюки. Как ни в чём ни бывало, они висели там, где и находились до того, как хозяин устроил тут разорение семейного очага. Вот оно как. Словно и не было ничего.

МихСэрыч осмотрел свои руки – раны/рубцы алели, глянул на стену, где висел его календарь – пустота. Было, всё было. Подошёл к стулу и пощупал брюки – настоящие. Только какие-то, как бы – новые. И даже поглажены, стрелки наведены.

И тут – началось!

Вся квартира пошла радужными пятнами.

Сверкало в шкафу (из щели двери пробивался свет), горели световые пятна на полках – оттуда Саша выгребал свои книги и диски с фильмами. На пианино засветилось сразу три пятнышка, там час назад красовались любимые хозяином курительные трубки красного дерева, с инкрустацией слоновой кости. Пятна, пятна, пятна. Свет, свет, свет. Полный дом радуги!

МихСэрыч ошалело зыркал по сторонам, пока не наткнулся на чужой взгляд.

Со стены у кровати на него в упор смотрели кошачьи глаза. Пугаться, в принципе, причин не было – глаза смотрели задумчиво, без ожидаемого от них гнева. Даже участие читалось в этом взгляде. МихСэрыч усмехнулся про себя – что сейчас способно его напугать? Он, собственно говоря, всё, закончился. Как поётся в песне: "Я знал, что будет плохо, но не знал, что так скоро…"* А ну-ка, судьба, попугай обречённого! Выдохлась в его жизни судьба, но, видимо, ещё не до конца, решила-таки устроить пышный финал: со световыми спецэффектами и голографической 3D-графикой на стенах. Осталось добавить Dolby surround, и "пора на покой, я устал быть бойцом rock-n-roll(а) в неритмичной стране…"* Однако, была и ещё одна мысль, думать которую ох как не хотелось: а вдруг это Оттуда за ним пришли? Из Мира, в который ему суждено скоро попасть? И сколько их, этих Миров, и из какого именно пришли? Не хотелось думать в эту сторону, МихСэрыч всеми силами старался себя отвлечь и, благо (или худо) – было на что отвлекать.

Но.

Всё закончилось разом: растворились глаза, потемнело свечение в квартире. Ещё оставались белесые контуры на месте радужных пятен, но и они скоро растворились.

МихСэрыч огляделся – все Сашины вещи лежали на привычных местах. Приковылял к шкафу, не открывая дверцу заглянул внутрь – и там всё как было. Необъяснимо, но факт. Образ подумал, что, будь он сейчас человеком, то пошёл бы на кухню и закурил одну из хозяйских трубок. А, собственно, почему бы и нет? Зина не заметит, подумает, мол, Саша курил, он ведь частенько позволял себе это на кухне. Поплёлся, прихватив с собой лучшую трубку. По пути забил табаком отверстие увесистого курительного прибора, и уже за кухонным столом, приоткрыв окно и забравшись с ногами в кресло, прикурил. Дыма не ощущал, нет у Образов подобных рецепторов, соединённых с мозгом паутиной нервной системы. Ничего нет. Тела нет. Есть Образ, разорванный в клочья и еле держащийся ещё силой привычки. Со стороны так вообще картинка глупая: висит над креслом в воздухе трубка и дымит сама себе…

– Можно войти? – по каналу мысли прилетел вопрос. Очень знакомый голос, приятный – до дрожи, ласковый и внутренне сильный одновременно.

– Даа, пожалуйста! – отозвался МихСэрыч.

Сквозь входную дверь в прихожую шагнула восточная девушка, из всей одежды на которой были: серьги, золотой браслет на правой руке и кусочек ткани на шишечке волос – тюбетейка, платок, завязка – неясно. Волосы не умещались под завязкой, красивыми чёрными волнами колыхались по телу, создавая импровизированную накидку.

– Чем могу… – начал приветствие МихСэрыч. Слова ударились о жгучую преграду раны на лице и колкой болью растеклись по голове. Вот как, говорить теперь ему – больно.

– Сидите, сидите, дорогой! Я тоже присяду.

Девушка расположилась в кресле напротив. МихСэрыч судорожно соображал – кто это? Во всём их доме таких красавиц отродясь не появлялось. И гостей из других домов Образы тоже особо не встречают, как и сами не ходят – не принято. Возможно потому, что квартиру надолго оставлять нельзя, а может и ещё по каким, в веках забытых причинам.

Гостья с сочувствием разглядывала его, нисколько не стесняясь. Однако, МихСэрыч заметил, что те места ран, которые она рассматривала, вдруг переставали болеть, шрамы словно замораживались.

"Вот жеж белиберда сегодня творится, – думал про себя МихСэрыч, – то вещи сами появляются из ниоткуда, то голые девушки в гости приходят… Стоп! Голая. Да это же Лин из шестьдесят девятой в новом Образе! Конечно же, просто картину ту ни разу не видел, акцента нет (когда успела язык выучить?!), вот и не признал!"

Он облегчённо вздохнул. Тело уже не жгло и не пронизывало электричеством.

– Лин, это вы? – спросил, она кивнула, – здравствуйте! Как я рад! А у меня тут вот такое…

– Ага.

Она огляделась по сторонам. Кошачья пластика: хребет сперва выпрямляется, затем плавно разворачивается всей длинной. Повела огромными глазищами, вернула их к хозяину квартиры. Зрачки у неё ходили ходуном – то становились вертикальными, то снова скруглялись. МихСэрыч уже ничего не понимал, одновременно обо всём догадавшись…

– Всё в порядке?

– Вы про квартиру? Дом в порядке, каким-то чудом. Только хозяин ушёл. И я скоро сгину. Он порвал мой Образ, а больше в доме ни одной картины.

Как-то некрасиво было сразу вот так ей жаловаться, но других мыслей у МихСэрыча на данный момент не нашлось, а разговор требовал продолжения. Ой ли?

Лин задумалась, её взгляд спроецировался как бы внутрь самой себя. По её телу прошла рябь, мелкие искры рассыпались в стороны. Затем Образ Лин покрыло серое густое свечение – она уже перестала быть собой и просто превратилась в плотное искристое облако. Далее свечение растворилось – перед МихСэрычем сидела китаянка в шелках, которую он видел на Общем Сборе. МихСэрыч успел сокрушённо подумать, мол, да что ж это они все при нём Правила нарушают? Взгляд Лин направлен в пустоту, сквозь стены и преграды этого мира. Снова свечение вокруг её формы, только на этот раз – радужное, очень напоминающее недавно виденное. Внутри облака света что-то происходило, словно атомы сошли с ума и слетелись в необозримом количестве со всей Вселенной в одну небольшую кучку. Радуга так же растворилась, теперь здесь сидела незнакомка в… человеческом теле и настоящей (материальной!) одежде.

МихСэрыч издал звук, похожий на кряканье простывшей утки.

Незнакомка вздрогнула и "пришла в себя".

– Слишком много чудес?

– Гага… – снова по-утиному ответил МихСэрыч и застеснялся.

– Вы видели меня раньше. На лестнице. Я проходила, когда вы все столпились у четырнадцатой квартиры. Там ещё человек хотел яду испить.

– А потом повеситься…

– Ага. Смешной случай. Теперь свидетель кого-то там, из христианских…

– Иеговы.

– Что вы говорите?

– Иеговы он свидетель. Всем утверждает, что видел Его своими глазами.

– Каждый видит то, что способно отразить его зеркало.

– Какое зеркало?

– Зеркало его ума.

– Ааа… ну да.

МихСэрыч уже окончательно ничего не понимал. Так не могло быть. И то, что он видел, даже не просто нарушало Правила, а вообще в Правилах не указывалось. Такого не бывает, вот и всё.

– Но вы же это видите?

МихСэрыч вздрогнул, он забыл, что Образы умеют читать мысли друг друга. А ведь она – не Образ, она – человек!

– Успокойтесь, дорогой, вам пока нельзя сильно перенапрягаться, теряете энергию. А она скоро вам ещё пригодится, в полном объёме. Не переживайте так. Я и человек, и не человек. И Образ и не Образ. Ооо, вы же у нас близки к милицейским кругам, стало быть, считайте, что я тут "на задании". "Работаю под прикрытием". O`key?

Не ясно было – смеётся она или говорит серьёзно. Комплимент из её уст услышал МихСэрыч только что, или наоборот – незнакомка ниспустилась до его скупого умишки, дабы не взрывался последний от непонятного и непостижимого.

– Вы, извините, тут – смотрящая? От-Туда? – и МихСэрыч указал пальцем в небо. Незнакомка Лин по-детски улыбнулась, открыто и явно, он её чем-то действительно насмешил.

– Ну-у что за жаргон, МихСэрыч! Вы же джентльмен!

– Простите великодушно, у меня в голове не укладывается…

– А у вас укладывается – что вы теперь делать будете?

– У меня уже ничего не укладывается…

– Понятно.

Лин поднялась и включила чайник.

Принялась возиться с чашками, сахаром, пакетиками чая.

Всё это – на две персоны.

МихСэрыч конечно же не мог пить чай, но напоминать об этом незнакомке не стал. Она думала. Зачем мешать человеку? Особенно, в думах. Налила кипятка в обе чашки, прикрыла их блюдцами, мол, пусть заваривается.

– Ваш дом был выбран как лаборатория для Главного Эксперимента. В шестьдесят девятой квартире. А уж всё остальное – получилось само собой. Обычное сострадание…

Лин перенесла кружки на стол, заглянула под блюдце своей, проверяя как заварился.

– Простите за любопытство, а в человеческом теле, вы уже не можете на чай сквозь блюдце посмотреть? – МихСэрычу действительно вдруг стало жутко интересно.

– Могу, почему бы и нет. А вот только так-то, гораздо интереснее… – и она лукаво улыбнулась.

Он понял – у неё есть тело, которым можно пользоваться, а это – ценно. Скорее всего и чаю-то ей не особо хочется, а просто нравится ощущать вкусы. Сахар. Заварка. Обжигающий кипяток. Скоро она станет тихо отхлёбывать, а он сидеть напротив и завидовать, ничерта не в состоянии ощутить.

– А что за эксперимент? И почему нам не сказали? И о каком сострадании вы говорите, если тут весь дом с ума сошёл?

– Ой, бросьте! Никто тут никуда не сошёл. Люди только хотят верить в чудеса, но потенциально не в состоянии в них верить. Природа выбора. Если они вдруг поверят, то уж и перестанут быть людьми в нормальном смысле этого слова.

– А кем они станут?

– Вот это мы и смотрим в 69-й. А про остальных – забудьте. Они сами себя уже убедили, что ничего не видели, кроме бреда собственной фантазии. Разве что "иеговист"… гмм, он, конечно… того… но у него свой путь, ему иначе нельзя. Сострадание… что это, на ваш взгляд? Помощь. Одному надо что б помочь – знак подать, а другому и дерево на голову уронить, что б понял. Это называется: говорить на языке слушающего.

– Ага, как про милиционера вы только что говорили…

– Ну не обижайтесь, подбирала язык. Кстати, вас всех не предупредили тоже по этой причине, языка не нашли, кроме как прислать вам китаянку "по обмену".

Он заглянул в её глаза и оба рассмеялись. Действительно, ну как ещё всем этим Утятам Тимам, Дзержинским и остальной честной компании можно было преподнести знание, даже поверхностную суть которого им не дано осознать? А так – девушка по обмену, не понимает по-нашему, можно не стесняться. Сама будет от всех бегать – голая жеж… Вот оно как.

– А что вы там в 69 затеяли?

– Это касается людей, они поймут, если у нас получится. Пока всё идёт как надо.

– Нуу, извините…

– Нечего извиняться. Возможно, в скором будущем, вам это самому предстоит узнать.

МихСэрыч осёкся:

– Мне уже ничего не предстоит. У меня нет будущего.