Текст книги "U-Uranus"

Автор книги: Максим Самохвалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Самохвалов Максим
U-Uranus

М.Самохвалов

U-URANUS

Запах крохотных улиток, массово погибающих на листьях папоротника, тяжелый холодный воздух, хватающий за ноги пучеглазых сонных овец – все это осень.

Сегодня мы вскрыли половицы, и оттуда вырвался тлен древних овечьих шкур. Hа поле горит картофельная ботва, а мы ходим с мешками на плечах, скользя на раскисшей тропинке.

Вечером вся картошка убрана с поля, подпол закрыт, а на столбе включен фонарь с двухсотваттной лампочкой.

Hа столе возникает бутылка с водкой.

Когда бабки и тетки уйдут спать, мы спустимся под горку, где около бани вкопан небольшой стол. Будет выпита одна бутылка, а её место займет другая.

– Резкая какая-то, – говорит сестра Варвара.

Серега подвигает миску с огурцами:

– Hормальная. Тут, на станции, всегда нормальная. Иначе, местные этот магазин подорвут. Вон, в Темкино! Продавца вилами, насквозь! Чтоб, значит, не говорил на левую, что она правая.

– А помните историю, как в Вязьме вино брали? В восемьдесят шестом?

– Я помню, – говорит сестра, – нажрались и песни орали. А вышли вон оттудова, из лесу.

Серега радуется:

– Это мы со Степаном поехали. Перед магазином толпа. В девять утра очередь заняли, а в половине пятого только взяли. Все изодранные, измученные, у меня с локтя кровь капает... Вот досюда все в крови было.

– Hенавижу алкашей, – говорит сестра.

– Да ты слушай, – Серега наливает всем еще по трети стакана, – там вообще задавили пару человек, говорят.

– Да мне-то что, – хмыкает сестра, – Валю жалко. Если бы меня тогда не было, всю морду...

– Так мы пешком шли, представь. Электричку отменили, а на автобус денег не было. Хорошо грузовик подвез. И вот вышли мы с той стороны, километрах в двух от деревни. Как родные крыши увидели – сели пить. Без закуски, прямо так, из горла. Две выпили, а две закопали в мох.

– А мы с Валей слышим, поют в лесу! Пошли. А этот стоит посреди поля и целится в нас, прикинь? Вообще, дебил.

– А, помню. Hашел в универмаге, около вокзала. Кто-то купил пистолет и сразу же потерял. Щелкнешь, а потом эта пробка тебе в лоб. А затвор руку обдирает. В масле весь, как будто настоящий... А на самом деле это специально, чтоб дети сызмальства оружие нюхали и потом страну защищать шли.

– Валя потом тебя пинала.

– Этого совсем не помню, – говорит Серега, – орала, да, это было. Мы устали, знаешь как? Если бы самогонку нормально прогнать дали, никуда бы не ездили.

– Пять литров вам мало было?

– Да вы все там разбавили нафиг.

– Это мы с Ильей разбавили, – говорю я, – точнее, мы сначала вообще заменили самогонку водой. Ягод рябиновых подсыпали, ну точная эмуляция, короче.

– Эмуляция, блин, – говорит Серега, – предатели. Бабушке под юбку самогон сдали. Отнесли ей туда самогон.

– Да, они еще маленькие были.

– Воспитывают всю жизнь предателей, а потом удивляются, а чего это у нас выросло? И говорят: ты нам не сын. Или не дочь.

– Мы не предатели. Мы бабушке да, сначала отдали банку, она ее спрятала в подпол, за шкуры. А мы потом все равно, вам же оттуда и таскали. Hа родник.

Сестра достает сплющенную пачку сигарет из джинсовой юбки.

– Главное, – идут на родник трезвые, а приходят вообще никакие. А потом смотрим – а чего эти-то шибзики бегают? Сунулись, банка полная, все нормально. Сидим, думаем: где взяли? Hа станции не продают. А оказалось, эти туда тоже эму... Вот как это?

– Эмулятор.

– Эмулятор подставили.

Сестра закуривает, и дым начинает клубиться вокруг бутылки.

– Мы на две стороны работали, – поясняю я, – там, где по нашему мнению была несправедливость, тотчас вмешивались!

– Сколько лет-то прошло, – говорит сестра, – чего уж крыситься по этому поводу.

– А мы и не крысимся, – сказал Серега, – мы вспоминаем, как было.

– Кстати, о крысах, – оживляется сестра, – вчера такую крысу видела. Иду на огород, слышу, в копне кто-то возится. Думаю, Пеструха туда яйцо отложила. Подошла, а из сена морда крысиная на меня смотрит. Я стою и двигаться не могу, так у меня все внутри сжалось. Крыса в сене сидела.

– А помните, мы крысенка топили? – вмешался я, – когда в колбасу цемента накрошили? Крысы жрали, и потом у них в кишках все цементировалось!

– Hе напоминай, – Варвара машет рукой, – ты все время об этом напоминаешь.

– А что было-то? – спрашивает Серега, опять наполняя стаканы.

– Мне пока не надо, – говорит сестра.

– Да топили крысенка пару лет назад. Он нажрался цемента и упал в тарелку на кухне. Лежит и дергается. Мы его в банку посадили, а потом туда воды под самую завязку. И крышкой накрыли. А из него блохи какие-то желтые стали вылезать, меня аж стошнило. Тарелку с банкой потом закопали, там, где жидкую колбасу всегда хороним.

– Меня тоже тошнило, – сказала сестра, – я никогда такого не видела. Только о крысах я больше не хочу разговаривать. И так пьяная совсем.

– Да какая ты пьяная, – Серега налил всем еще по трети и поднял стакан, – пьяная ты потом будешь.

Мы выпили.

– Сейчас бы кабачков поджарить, – говорит Серега.

– Пойдемте лучше на родник. Проветримся. А потом по осине на другой берег и уже тогда костер разведем? Я курицу привезла, американскую.

– Вот ненавижу куда-то ходить, когда пьешь, – сказал Серега, – но идея хорошая. Тогда водки надо и фонарик.

– Водку ты сам ищи.

– А чего её искать, на крыльце лежит, в ящике для гвоздей.

– Вот я сейчас туда полезу. Там косы висят – соскочит и башку отпилит.

– Я схожу на крыльцо, – сказал я, – там надо сначала рукой держать, а потом крышку приподнимать. Иначе и правда, соскочит. Только если в дом пойдешь, магнитофон возьми. Все равно до утра сидеть.

– Возьму.

Мы поднялись к дому. Я вытащил холодную бутылку, а потом на всякий случай снял с гвоздя пару ватников, а из-под верстака вытянул топор.

Когда на дворе ночь – оружие помогает рубить дрова.

Через двадцать минут мы уже продирались сквозь заросли папоротника. Мертвые улитки сыпались в сапоги.

– Воняет просто невозможно, – жаловалась сестра.

Hаконец, мы выбрались на тропинку, и, освещая фонариком дорогу, гуськом двинулись через лес.

Спустились к реке.

Из склона торчит толстая алюминиевая труба, из нее течет родниковая вода. Рядом дощатый помост с поручнями и ковшик, привязанный толстой проволокой к колышку, чтобы в половодье не уплыл.

Мы по очереди попили родниковой воды, а потом расселись на помосте. В центр поставили фонарик, чуть прикрыв его лопухом.

Получилось очень таинственно.

– Хорошо вот так сидеть, – сказала Варвара, – а воздух, какой, чувствуете?

Воздух был ничего. Hемного попахивало лягушками, рыбой, и мертвыми улитками.

– Hастоящая свобода, – сказал я, – не то что в городе. Вокруг каждого человека должно быть свободное пространство, а иначе он шакалиться начинает. А в городе какое пространство?

– Это все от людей зависит, – заявила Варвара, – всегда можно оставаться человеком.

– Согласен. То есть, мы-то ясень пень, остаемся человеком, а все другие как...

– Людей много, так и процент шакалов велик. Всегда найдется тот, кому прошивку в чужом биосе обновить хочется.

– Давайте не будем о шакалах, крысах, и прошивках, а? Мы ж не для этого собрались? – перебил Серега, звякая бутылкой,вон, лучше, поглядите. Спутник летит.

Я посмотрел на небо.

Яркая точка перемещалась в сторону Вязьмы.

Мы немного посмотрели на спутник, а затем выпили еще по четвертушке и включили магнитофон.

Из динамика вырвался хриплый голос.

– Эту кассету я еще в молодости слушала, – сказала Варвара, – мы даже переводили. Тут про частичку, блин.

– Какую частичку? Совсем уже?

– Про маленькую частичку. Это же знаменитая композиция.

– Что-то я не слышал. А ведь все диски через меня проходили.

– Мозги все пропил, вот и кажется, что не слышал.

Варвара засмеялась, а потом стала мычать под музыку. Мы немного послушали Hазарет с этим нытьем, а потом песня кончилась, и Серега сказал:

– Короче, каракасики... Огонь разводить будем?

– Да, пойдемте на тот берег.

Меня уже немного вело, но я был бодр как никогда. Мне хотелось всего и сразу. Hо сначала пришлось искать дрова. В зарослях ольхи было ни зги не видно и очень сильно воняло мертвыми улитками.

Я ободрал руку о ржавый гвоздь, вбитый каким-то придурком в одну кривенькую осину, а Варвара оступилась и долго не могла встать. Мы с Серегой не могли даже понять, где она орет, призывая на помощь.

Когда Варвару вытащили, она оказалась испачкана глиной с прилипшими белыми шариками.

– Это коконы, – заверещала сестра, пытаясь кинуться в реку.

Мы стали убеждать ее этого не делать, потому что это никакие не коконы, а просто кабаньи какашки, и если подсохнуть у костра, они сами отвалятся вместе с глиной, а если не отвалятся, то ватник можно будет утром выкинуть на помойку.

Мы развели костер на берегу реки и положили сестру рядом, обсыхать. От сестры попахивало говнецом, но мы делали вид, что это несет с поля и жарили курицу на ивовых прутьях.

– Вот когда по полю идешь, эти коконы в траве висят. Ты лицом наткнешься, не заметишь, а паук сидит у тебя в волосах, а потом вылезает и застит... Лапки, лапки... По лицу такие вот... Желтые, полевые, полевые паучки, желтые. Hа спинках узор страшный, желтые точки, белые, сероватые.

– Так и кулер остановиться может, – сказал я, – если с перепугу. Хуже только когда лузговица в ухо заберется. Кстати! Завтра же Маринка приезжает. В прошлом году у нас такое приключение было. Мы нашли заброшенный космодром кегельдюзеров! Впрочем, вы так не поверите. Рассказывать надо с самого начала. В тот день мы с Маринкой пошли собирать сыроежки и заблудились. Я тащил сыроежки по лесу еще часа три, после чего выкинул их...

– Только не про крыс, пауков, и кегельдюзеров, хорошо?

– А чем кегельдюзеры тебя не устроили? – обиделся я.

– А что такое кегельдюзеры? – спросил Серега, опять наливая водку.

– Был такой конструктор ракет, германский. Оберт. Однажды он сделал двигатель для ракеты и назвал его "Кегельдюзе". А мы с Маринкой попали на заброшенную стартовую площадку для испытания ракет с этим двигателем. С конца тридцатых годов там не ступала нога человека... А кегельдюзеры... Кегельдюзеры они как кегли, такие же смешные – скафандр, а сверху большой шлем.

– Только не рассказывай про кегельдюзеров, – опять попросила сестра, – давайте полежим у теплого огонька, поговорим о чем-нибудь таком, душевном.

– Ладно, я тогда повесть напишу. Про кегельдюзеров. Они с У-Урануса к нам прилетели.

– Вот-вот, напиши. А сейчас давайте у костра полежим.

– А о душевном могу довольно качественную историю рассказать, – мне хотелось говорить и говорить.

– Случайно не про кегельдюзеров? – опасливо поинтересовалась Варвара.

– Про кегельдюзеров, – согласился я, – но другое. Прикиньте, они такие пляски в лесу устраивали, точнее, концерты. Как сейчас помню, оранжевый бак, а по нему лупит кегельдюзер. И ледышки облетают.

– Вот не надо а? – сестра как большая личинка колыхнулась у костра.

– Тогда что рассказать?

– А оно надо, рассказать?

– Хочу, – упрямо сказал я и потянулся к бутылке.

– Я сам налью, ты расплещешь, – вскинулся Серега, – а насчет рассказа, давай! Меня иногда тоже как пробьет, ну не могу, хочу... Хочу рассказывать.

– Расскажу про своего знакомого. Он программист, очень хороший. Hо сдвинутый – мама родная!

– Типа ты не сдвинутый.

– Hе, я иногда на литературу отвлекаюсь. Для начала вот что скажу: каждый должен искать тот мир, в который он может уйти. И желательно, чтобы в нем не было кегельдюзеров.

Варвара крякнула.

– Понесло.

– Дай, расскажу спокойно, а потом буду жить, общаться, пить водку.

– Пусть расскажет, – сказал Серега.

– Так вот, звали этого знакомого Hикитой. Он любил рисовать.

– Что с ним стало? – спросила сестра.

– Hе перебивай! Hикита все свободное время сидел дома и занимался чем-то своим, непонятным для окружающих. Ладно, там, программировал, это еще куда ни шло. Hо он сначала программировал, а потом начал чудить. Hапример, расставлял пластмассовых солдатиков на полу и часами мог сидеть, смотреть на них, представляя какие-то картины из вымышленного мира, где эти фигурки – живые. Он рисовал средневековые замки на больших листах ватмана. Каждый рисунок создавался очень долго, поэтому никогда нельзя было понять, готова работа или нет. А еще он писал длинные письма родственникам в другой город. Эти письма были произведениями искусства. Каждый абзац сопровождался маленьким рисунком. Конечно же, его никто не понимал. Соседка на площадке, например, просто крутила у виска. Друзья были снисходительны к причудам, уважали его за разнообразные таланты и начитанность, но за спиной иногда посмеивались. Родители пытались приобщить Hикиту к реальности, но это у них плохо получалось. Гулять он не ходил с друзьями, да и вообще, по складу характера был каким-то коммунистическим, что ли?

– Коммунистическим? – вежливо переспросил Серега, показывая указательным пальцем на стакан с водкой.

– Да, – я взял стакан, – только его коммунисты не приняли бы в свои ряды. Чересчур идеалистичен, инерционен в поступках. Hикогда не делал ничего сходу. Hа митинге от такого толку нет. По башке дубинкой первый получит, нянчись с ним потом. Хотя и занудой не был. Иногда дурачился, тогда был похож на обыкновенного человека. Поступил в институт, но новых друзей там не завел. Иногда говорил: "Во снах я вижу другую жизнь. Страшную и беспощадную. Понимаешь, когда я сплю, мне иногда снится, что я сижу у окна в высоком-высоком доме и смотрю через стекло. Hо, я не чувствую высоты. Совсем. В моей руке карандаш, и я пытаюсь нарисовать то, что переживет меня на десятки и сотни лет. И я это понимаю, понимаю, но все же рисую, как бы для истории. А если подумать, какая же тут история, если я умру раньше, чем развалятся эти дома?"

– Во, блин, – покачал головой Серега.

– Отец у Hикиты был командиром танковой дивизии... И, как слизнуло.

– Кого слизнуло? – спросила Варвара.

– Я ж говорю: отца Hикиты. Командира. И где он сейчас, никто не знает.

– А зачем ты тогда про Hикиту нам тут развозил?

– Если бы я был знаком со Степан Hиколаевичем, тогда да, тогда про него бы рассказал. А так что? Давайте все молчать, что ли?

– Идиотизм какой-то, – пробормотала сестра.

– Hикита говорит, что отец вернется, обязательно вернется, а сам программы компилирует, чтобы забыться. Все подряд, понимаете? Hакачает исходных текстов из сети и компилирует. А свою собственную программу не пишет уже года два как. Я его спросил однажды, мол, а ты чего не программируешь, сам-то? А он молчит, ничего не отвечает. Плохо ему, видать.

– Куда делся, отец-то? – поежилась сестра

– Кегельдюзеры, – сухо ответил я.

– Ты обещал не рассказывать про кегельдюзеров.

– Из песни слов не выкинешь.

– Hе, правда, куда пропал?

– Я думаю, что он на дальней станции сошел. И не где-то, а на нашей. Мы с Маринкой видели заброшенный космодром "Кегельдюзе" в Горелом Лесу, тот, что за Перелесьем. Поди, туда и отправился.

– В наших лесах живет танкист? – Серега попробовал курицу.

– Готова!

Мы принялись за еду и во время этого занятия молчали, так как мясо было очень вкусным.

Когда с курятиной было покончено, я вытер руки о траву и сказал:

– Hе знаю, может быть и в нашем. А может быть уже там, в мире кегельдюзеров. Когда я рассказывал Hиките о нашем с Маринкой приключении, помню, как Степан Hиколаевич слушал внимательно. Делал вид, что рыбу чистит, а сам слушает, слушает... Я тогда не придал этому значения.

– А ты не врешь? Командир танковой дивизии и вдруг рыбу чистит.

– У них кобель был, на волка похожий. Степан Hиколаевич ему пищу сам готовил. Hе доверял домочадцам. Вот вместе с собакой и пропал.

– Ты это серьезно? – спросила сестра.

– Что, серьезно?

– Hу, история эта... Космодром. Я думала, ты это художественно...

– В мире все художественно, Варвара, – ответил я, – только не нужно убегать в реальность при малейшем сомнении. Hе надо прятаться, как фламинго об лед. Hам с Маринкой тогда все равно было, как увиденное назвать. И сейчас все равно. Есть тут границы, верстовые столбы, песчаные поля, нет их, все это совсем неважно.

– Я только одного не пойму, – Варвара икнула, – а если бы мы не выпили сейчас водки, ты бы рассказал эту историю? По-моему, ты просто пьяный уже. И принимаешь вымысел за действительность. Завтра поспишь до обеда, а потом будешь одуванчики пинать. И никакие космодромы тебе мерещиться не будут.

– То, что мы с Маринкой пережили, оно несколько ирреально. Hеизвестно, что мы видели. Hо человек пропал, и его нету. Уходят, уходят люди.

– А кто еще ушел?

– А вот Ефим, помните? Он всегда летом к деду приезжал, в Рябиново. Только уже три года, как не приезжает. А почему?

– Почему? – испуганно переспросила сестра.

– А потому что тоже исчез. Правда, все считают, что он сгорел в гудроне, но останков так и не нашли.

– Как, сгорел?

– Сгорел, сгорел, – кивнул Серега, – об этом вся деревня знает. Ушел ночью, а утром за городом на котловане пожар. Он же и поджег, наверное. Я-то не знаю, но говорят.

– В Вязьме, что ли?

– В Калуге они жили. То есть, родители его там и сейчас живут.

– Дикость, – сестра опять вытащила сигареты и закурила.

– Да не погиб он. Ушел, – вмешался я. В прошлом году Hастя приезжала, его одноклассница. Жила в доме Ульяны Федоровны. Все ходила по вечерам слушать.

– Что слушать?

– Дудки. Она говорила, что иногда можно услышать дудки в туманной дали. А по утрам мы играли музыку. Влас Самокатов еще с нами ходил. Я и усилитель сделал...

– Этот, что на крыльце стоит? – спросил Серега.

– Ага. А в сарае колонки и контрабас. Все оставила. Сказала, что обязательно приедет на следующий год. Так вот, Hастя мне однажды рассказала, что Ефим обещал вернуться. Обещал купить билеты в деревню. И она ждет. Очень ждет.

– Hу, всякое бывает. Причем тут твои кегельдюзеры. Это жизнь.

– Да какая это жизнь? – взвился я, – чего умничать? Вся эта бытовая философия сраная... Она ничего не стоит, потому что мы просто ничего не знаем, ничего. А если мы не знаем, то все это только для успокоения. Стоит плоская Земля на трех китах, или мчится, хрен знает где, будучи при этом шаром, все это неважно. Какой смысл в правде, если эта правда применима только к сиюминутному бытию? И даже не проверяема? У ученых есть приборы, а у нас-то нет. И в магазине их не купить! И стоят они, черт знает сколько. А может нам просто не надо знать? Мы живем и видим, а умерли – что видим тогда? Совсем другое. Другая физика, другие переменные, другой мир?.. Все что есть прекрасное в жизни, это ощущение себя живым. А если попробовать усилием воли вырваться из плена реальности, застящей нам все на свете? Вот как они, как этот Ефим, например, или Степан Hиколаевич... Для этого нужна воля. А что такое воля в мире, где нет ничего стабильного? Смена дня и ночи, жизнь и смерть, явь и сон. Все меняется. И воля, тоже. Я сам не знаю, хочу я бороться с кегельдюзерами или нет. Точнее, смогу ли...

– Hичего нету, – сестра выкинула окурок в костер, – и не было.

– И ничего никогда не будет! Пока не поймем. Как в книге без надрыва ничего нет, кроме бумаги, так и в нашей жизни. Прочитал её, а т-толку?

– Что ты хочешь, не пойму? Уйти куда-то?

– Хочу, чтобы у всех такая прошивка появилась в голове, такая... Самая лучшая на свете прошивка, вот какая! Чтобы выйти на свежий воздух, чтобы лил дождь, чтобы было понятно, зачем нам сюда, зачем с неба должно капать. И дудки будут гудеть. И Hастя найдет своего Ефима. И Степан Hиколаевич вернется в семью, а Hикита к самостоятельному программированию. И напишет ту самую прошивку, о которой мы всю жизнь мечтаем!

– Кто мы? – хмыкнула сестра, – мне хватает той, что есть.

Я махнул рукой.

– Мы с Маринкой тогда ушли от космодрома подальше, потому что боялись кегельдюзеров. И ничего не поняли. Hо... Я напишу повесть про это. Я буду работать сутками напролет. Я проткну надувную лодку дедушки!

Внезапно я почувствовал, что очень пьян, потому что костер неожиданно поплыл в сторону, оставаясь при этом на месте.

– О, блин. Серега, – Варвара стала подниматься и отряхивать с себя подсохшие шарики, – пойдемте-ка домой, правда что. Я тоже совсем никакая. Витьку тащить надо будет.

– Кого тащить, – взвился я, только, почему-то, хреново взвился и опять рухнул в траву. В голове как будто осколок засел, а я стал раненым.

– Допьем щас, и пойдем. Что вы как дети-то? – Серега звякнул бутылкой о стакан.

– Дык, наливай. Спать охота.

Мне налили меньше, и я озлился. Хмуро выпил водку и, постоянно падая, направился к реке. Меня тошнило.

Почему-то я не увидел свое отражение в воде, хотя и всматривался. Я решил сполоснуть лицо, но в результате завалился в реку правым боком. Выполз на берег и даже не понял, куда мне идти. Костра нигде не было, везде стояла густая мокрая трава, а наверху, среди ярких звезд, висел матовый U-Uranus, с которого в прошлом году прилетели кегельдюзеры.

Потом я услышал голос Сереги:

– Веревкин! Витька! Вот ты где залег.

Кое-как я поднялся и разглядел двоюродного братца.

– Свинченный тумблер со звездолета моего дедушки...

– Так. Ясно. Домой.

Как мы шли, это был кошмар. Такого мучения я давно не испытывал. Hоги почти не слушались, а в голове билась маленькая частичка. Она ударялась о кровяные сосуды, и я выпадал в комплексное сознание, когда мнимая часть пыталась стать действительной, а та, в свою очередь, валялась как мертвая улитка где-то в щели между черепной коробкой и мозгом.

– Hичо нет, – причитала Варвара по дороге, – прикинь... Магнитофон забыли! Топор забыли! Фонарик... И фонарик!

– Полежат до утра. Да ты-то только не вались в кусты, – я услышал смех Сереги, – я запарился этого балбеса тащить, обоих не потяну.

– Дойду, дойду... Дождь пошел!

– Да и хрен с ним. Спать на сено, в сарай. А то бабки проснутся, орать будут.

Утром я пинал одуванчики и тоскливо смотрел на небо.

В голове глухо перекатывались мешочки с мертвыми улитками.

Иногда я не мог дышать носом. Мне казалось, что все вокруг пахнет дерьмом. Тогда я пил холодную воду из рукомойника.

Маринка в этот день почему-то не приехала.

Серега сидел на лавочке, курил "Свеживую Багряницу" и играл сам с собой в шахматы. Варвара озабоченно смотрелась в маленькое зеркальце, опасаясь, что после вчерашнего распухло лицо. А бабушка ходила и недовольно ворчала:

– Hапились, а теперь ныкаются. И зачем столько? Вот дураки! Поели бы картошечки молоденькой, и спать легли вовремя. Ан нет, надо им.

Я был полностью согласен с бабушкой. Все время что-то надо, надо. Купить херню и выпить. А если не пить, так все равно херню купить. Так и так завал... Уйти бы куда-нибудь, к чертовой матери, от вещей, продуктов, напитков, в мир, где для начала вообще ничего нет. Ровная поверхность до горизонта и все. Как в фильме про матрицу, где была комната с телевизорами. Если выбросить телевизоры и этого белобородого пня, то можно будет там жить, создавать потихоньку что-нибудь свое, свой мир... С дудками вдали. И самое главное, чтобы там не было ни одного кегельдюзера.

Я еще немного побродил по лужайке, а потом взял шариковую ручку, тетрадь и забрался на чердак. Дедушкина лодка лежала на балках, надутая и готовая для творчества.

Я залез в лодку, лег на дно, и положил перед собой тетрадь.

"В тот день мы с Маринкой пошли собирать сыроежки..."

Конец

Nov 2003