Текст книги "Путь с войны"

Автор книги: Максим Касмалинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Никогда не женюсь, – сказал Жорка, поддевая ногой кусок керамической плитки. – Война сейчас кончится, в мореходку поступлю.

– Ну и балбес, – сделал вывод Кириллов.

– Три раза женишься, – сказал Ырысту.

– Вот спасибо, товарищ колдун, – обиделся Жорка. – Я ж просил мне не предсказывать. Три раза! Разводиться так-то денег стоит. Налоги пошлина, штраф, немалых денег.

– Не боись, у него половинка на половинку сбывается, – сказал Кириллов, остановился и перебросил мешок на другое плечо.

Бардин тоже остановился, втянул голову в плечи.

Вокруг стояла неприятная, вязкая тишина со скользким приторным запахом. Перекресток был пуст, двух и трехэтажные дома вокруг казались не жилыми. Окна безразлично смотрели на красноармейцев, но безразличие это было наигранным. Ырысту почувствовал угрозу, невероятную злобу, обращенную на него, словно перед нападением роя ошалевших диких ос. Резкая смурь царапнула сердце. Ырысту показалось, что тень Жорки Моисеева вздрогнула на земле в то время, когда сам Жорка был неподвижен. Мертвый шаман Бардин Чинат где-то шепнул: изрешетят. Изрешетят – русское слово смешное, слово похоже на ящерицу.

Ырысту знал еще одно слово смешное, жаргонное, его и выкрикнул: шухер! Не первый день воевали вместе, многое прошли. Жорка перепрыгнул улицу, вбросил себя в развесистый куст с колючими ветками. Кириллов юлой закрутился к фонарному столбу, в одну секунду напялив каску. Бардин метнулся к стене ближайшего дома, прижался к жестяной водосточной трубе.

Выстрел, столбик пыли! Мимо. Откуда?! Автоматная очередь ровным швом по стене. Кириллов зашелся нервным смехом, пацан в кустах, пацана бы не задели.

Выстрел! Рикошет! Звон! Ырысту, не целясь, пустил пулю на звук, приставным шагом от водостока влево, свалился в окно первого этажа. Оказался четко напротив врагов. Кириллов понял, сообразил, дал очередь из ППШ по чердаку строения напротив. Жорка, царапая лицо, вжимался в терновый куст.

Бардин огляделся, куда попал? Пустая зала рождала эхо, двустворчатые двери намертво заперты. Ырысту нашел у стены трехногий журнальный столик, пододвинул его поближе к окну, устроил упор для винтовки. Дом напротив плевался опасностью. Стреляют, кажется, двое. Только высунись, только попробуй. Где ты там? Покажись. Чердак? Как же я задолбался!! Как все достало! Устал… Опять эта несносная повинность, дурацкая ненужная работа. Скорее бы настал тот час, – а он настанет, – когда воинская доблесть отравится в склеп, где похоронен домострой, дуэльный кодекс, сословное деление, ясак. Весь этот бред. Война это бред. Как хочется тишины…

Жорка, в отличии от Ырысту, был неспособен связно мыслить под обстрелом. Он бормотал: суки, падлы, суки! Он ненавидел, он был взбешен. А Кириллов про себя напевал: если смерти, то мгновенной, если раны – небольшой. Чутка обмочил штаны – давно такого не было. Опять бояться стал. Главное, чтоб пацана не зацепило. Кириллов переместился за угол дома, лег на камни, шепнул им сильную молитву из двух слов.

Ырысту наблюдал. Двое там, с автоматами. Лишь бы не фаустпатрон… А, нет, трое, как минимум. Слуховое окошко на чердаке. Трескучие искры. Полетели от выстрела ветки куста. Жорка живой? Живой, огрызнулся очередью и пополз в сторону, прижимаясь к земле как гусеница, только задница оттопырена.

Вжав приклад в плечо, Ырысту наблюдал окно чердака. Выстрелил. Наверняка попал. Пристрелил нарушителя. От отдачи заныл давнишний твердый синяк на правом предплечье. Говорят, в плену по такой травме распознают снайперов. Бардин один раз был близок к тому, чтобы попасть в плен, часть около суток была в окружении. Комиссар, сучок, застрелился. Комбат тоже попытался, но не попал. А из динамиков с немецким акцентом голос долдонил на весь лесок: «сдавайтесь, бла-бла-бла, вас ожидает горячий ужин, теплая постель…». Можно было бы сдаться. По крайней мере, Ырысту не еврей. И не заподозришь. Но Тарас Хилюк популярно объяснил – где только нахватался? – что фашистский плен, это тебе не тот немецкий плен, что двадцать лет назад, тут все серьезно – эта война на истребление. Кроме того, Советский Союз не подписал тех, соглашений, которые давали гарантии военнопленным, так что хрен на рыло, а не ужин.

Чердак замолчал, немцы теперь стреляли из окон первого этажа. Дверь в подъезд была выворочена и держалась на одной петле. Можно перебежать улицу, зайти, и гранатами, гранатами.

Заработал ППШ Кириллова. Остатки стекла сдуло из рам. Огневые точки фашистов перемещались, Бардин пытался определить последовательность. Патронов не много, нужно наверняка. Вот силуэт! Бардин выстрелил. Вроде попал. Пришла в голову мысль: «Снайпера – отродье лихое, однако дело свое знают».

А в это время с той стороны, откуда пришли красноармейцы, послышался звук мотора. И характерный хруст траков по мостовой. Танк. Ырысту на слух определил: наши, ИС-2, точно. От этого ИС хотя бы польза, вреда уж точно нет. А Кириллов подумал: что ж так долго, нас чуть в лучший мир не оформили.

Под прикрытием тяжелого танка бежали бойцы. У места перестрелки они рассредоточились. Дуло танка направилось на дом. Сейчас как даст!

Но не понадобилось. Белая тряпка показалась в окне. Бой утих, стрельба – на паузу.

И стоило тогда стрелять, подумал Ырысту. На что надеялись? Желание жестокости, последний всплеск мести за рейх?

Из проема двери медленно вышел высокий фашист. Как вечный призрак беззаконного зла, был он прозрачный, худой, и человеческий череп – символ СС – серебряной точкой блестел на фуражке. Вздутыми венами взбугрилось лицо, взгляд в никуда и тонкие руки вскинуты вверх. Медленный немец, без двух минут мертвый, без всяких сомнений – Ырысту это чувствовал – был убежден в своей правоте. Ему не хватило, не повезло, но эсэсовец сделал все, что возможно. Другие закончат. Бардин встречал таких, видел таких в прицеле. Их можно ненавидеть. Даже нужно. Но стоит отдать им должное – верные слуги идеи, солдаты своих, пусть и ложных, но убеждений.

За высоким вышел второй. Тот был мало похож на арийца – круглолицый, седой, кривоногий. Китель седого расстегнут, ремня нет, широкая часть галифе надорвана, свисает лоскутом. Руки за головой, смотрит себе под ноги.

Бардин вылез из укрытия.

– Поди последние, – голос Кириллова за спиной.

– Как знать, – ответил Ырысту, не оборачиваясь. Последние здесь? Или вообще?

Фашисты стояли, к ним осторожно, держа оружие наготове, подходили красноармейцы, и Жорка – в первых рядах.

Бардин и Кириллов двинулись к ним. Надо же посмотреть, кто такой день хороший испортил.

– Нихт шиссен, – промолвил высокий. Без страха, без мольбы, будто делая одолжение.

– Нышьт шиссен, – сказал седой, не поднимая глаз.

А Жорка набросил автомат на плечо и заорал что-то вроде: попались, сукины дети! Ща казнить вас буду, демоны!

– И куды их? – спросил один боец.

– До Ветрова, – ответил кто-то и заржал.

– Э! Да вы че?! – возмутился Жорка. – Это наши «языки». Мы их два дня пасли с товарищем Бардиным. Хотели взять по-тихому! Откуда эта танкетка взялась? Все испортили. Вон тот мордатый – всяко генерал…

И седой, словно понимая, что речь о нем, поднял голову. Руки он все так же держал на затылке, но было это – так показалось Ырысту – неправильно, неестественно.

«Совы не те, кем кажутся», – нелепая мысль упала на Бардина. Тут все не так. Неправильно! Седой. Руки за головой. И из шеи его – Ырысту увидел почти как в реальности – под подбородком седого фашиста вырастали мохнатые крылышки. Смертеныш. Суставчатый, гадкий, похож на летучую мышь. Руки за головой. Ни фига они не сдаются!!!

– Жоркаатасгранат!!! – заорал Ырысту и упал ничком.

Он не увидел, как Жорка метнул – О! Жорка был классный игрок в лапту – седому в лицо он метнул кукушку напольных часов.

Взрыв. Рвануло. Секущие осколки, стоны послышались. Снайпер слегка приподнялся. Вместо седого – месиво. Высокий отброшен, может живой? Поднялся, взглянул: нет, не живой, полголовы снесено. Ырысту обыскал мертвеца: сначала нагрудный карман, другой, потом внутренний, боковые и брючные. Сорвал орден в виде креста, из кобуры извлек пистолет. «Вальтер» тридцать восьмой. Сгодится.

Ырысту оглянулся, увидел лежащих бойцов. Эти – незнакомые.

Кириллов стаскивал каску, стоя у тела Жорки. Боец Моисеев лежал под опаленным кустом, он не попал домой. Ырысту подошел, Жорка, Жорка! Как так?

– Зачем я у него очки забрал? – прошептал Кириллов. – Темные очки, очень ему шли, красиво…

Жоркины руки раскинуты, под головой – лужа крови.

Мореходка, подумал Бардин, три женитьбы. Сбывается половинка на половинку.

– Конец войны, – Кириллов сел на землю. – Самый конец войны.

– Х-херово, – вздохнул Ырысту.

Остальные бойцы поднимались. Они шевелились. Несколько раненых. Из люка танка вылупился танкист. Шлемы у них дурацкие.

– Ирис! – прошипел Кириллов. – Он же, по-моему, дышит. Точно. Ноги дерг-дерг. Жорочка, ты слышишь.

Кириллов принялся разматывать бинт.

– Жор! – Ырысту упал рядом, повернул жоркину голову.

– Товарищ Бардин, – слабо выдавил юноша. – Товарищ колдун. Как я его кукушкой? А?

– Ты молодец, ты спас. Этот ссыканул, свалился, и взорвалось не там, а если б там, всем – кирдык. Ты только держись, Жора, мы тебя в медсанбат…

– Товарищ шаман, ты мне скажи, – Жорка прерывисто дышал. – Скажи, как колдун. Как алтаец еврею, скажи. Как ойротская чурка жиду из Рязани… как советский человек советскому человеку. Объясни мне… откуда в ухе столько кровищи?

Жорка попытался приподняться.

– Ты! Сученыш! – ругнулся Кириллов. – Ты что делаешь, козлятина!? Смотри, Ирис, ему всего-то ухо оторвало. Прижимай. Бинт прижимай вот здесь. Еще плечо покоцало. Чепуха, бля! А стонал, как мертвый!

Жорка растянул сухие бледные губы. Будем жить.

– Вообще ерунда. До свадьбы заживет. А я испугался, – Кириллов бинтовал жоркины раны. – Шутник ебаный.

– Это шок, – сказал Ырысту. – У всех разный. Артист. Слышь, Жор, артистом хочешь быть?

– Найди мне птичку, если цела, – попросил Жорка. – Кукушку часовую. Ку-ку, ку-ку… Я сохраню – талисман.

Кириллов наложил повязку на раны, Жорку теперь к докторам. Ырысту подхватил пацана под левую руку. Правая перевязана толсто и щедро, вся марля на это ушла.

– Пожрать бы, – проворчал Кириллов. – И подштанники переодеть не помешает.

***

Солнечно, спокойно. Ни выстрела. Молотят ложки по котелкам, солдаты обедают.

Так и что там с этими, с людоедами озерными? Спрашивает Кириллов, ковыряя веточкой под верхней губой. Кочевники тоже стали такими?

Дело не в этом, говорит Ырысту. Древние племена все время грызлись друг с другом, брали добычу. Так было пока один троглодит, самый главный, вдруг не смекнул, что биться не обязательно. В следующий налет на соседнее племя главный сказал тем старейшинам, что вы нам выкатывайте в такие-то дни столько-то мяса, столько плодов и барахла. Мы забираем и вас не калечим. Мирный расход по пещерам. Так и повелось. Потом распространилось. Это научная версия, как родилось государство.

А я разумею, говорит Ырысту, произошло по-другому. Немного наоборот. Это сами лишенцы, которых все грабили, пришли к озверевшим и предложили: хорош воевать! Мы вам приносим по полной луне столько-то утвари, столько-то жрачки, столько-то баб, а вы нас не трогайте, еще от иных защищайте. Мы вам – дары, вы нам – порядок. Ну, те согласились, и так появились: налоги, рабы и государство. Через семьсот поколений все это выросло в Гитлера. Пошагово. Закономерно. Железно логично, я бы сказал. Спортсмен идет к чемпионству, торговля норовит к монополии, а государство стремится к кандальной стране, к тысячелетнему рейху. Здесь достигается пик властвования человека над человеком, ядовитая власть раскрывается полностью…

Империализм и власть буржуазии, я правду говорю товарищ лейтенант? А при коммунизме государство отомрет.

Неслышно подошедший Шубкин согласно бормочет бодрый девиз, а Бардин насмешливо щерится, чего командир не видит.

Зашибись все будет при коммунизьме, равнодушно бросает Кириллов, протирая глаза пилоткой.

***

Через несколько дней лейтенант Шубкин вечером зашел в дом с подкопченными стенами, где расположились штабные. Крепко цепляясь за перила, поднялся на второй этаж. Постучал и робко приоткрыл тяжелую дверь, за которой временно расположился Особый отдел. В кабинете за столом под желто-мерцающей лампой сидел капитан с рифленым шрамом возле пустой глазницы, в которой зловеще синел дым от папиросы. Шубкин поскребся в косяк. Капитан вынул изо рта окурок, гаркнул: «Попозже!», после чего продолжил развязывать узлы на тесемке, стянувшей серую картонную папку. От неловкого движения опрокинулась переполненная пепельница. Одноглазый невыразительно выругался и носком сапога отмел папиросные гильзы к соседнему столу.

Держа руки за спиной, в кабинет стремительно вошел популярный среди радисток действующей армии майор Ветров – резкий, гибкий и ясноглазый, весь словно рысь на охоте.

Ветров бросил фуражку с синим околышем на свой стол, открыл форточку.

– Что ж накурено так? – недовольно спросил он.

– Накурил потому что, – сказал капитан, отодвигая от себя стопку бумаг и надевая черную повязку на лицо. – Последние резервы нервной системы тают от этих описей. Черт ногу сломит.

– Кстати о чертях. Там в коридоре отирается этот, вроде Шубин, тебя дожидается?

– Шубкин.

– Да-да, Шубкин, – майор на короткое время задумался, глядя в окно, в стекле которого возле городских развалин видел собственное отражение.

Потом Ветров сел за свой стол, под которым увидел россыпь окурков. Улыбнулся. Выдвинул ящик стола, посмотрел, задвинул обратно.

– Мне тут по дружбе сообщили, – с интригой в голосе произнес он. – И я тебе по секрету скажу. В штаб экспедиционных войск прибыли эмиссары вермахта. Вроде как от старины Кейтеля.

– Прекрасно, – пропел одноглазый. – Надо полагать, что всё.

Майор положил ногу на ногу и стал массировать колено.

– Что значит, всё? Если немцы сдаются, это не значит, что война кончится.

Капитан внимательно посмотрел на него одним глазом, сказал:

– Думаешь, союзники? Да нет… Будем надеяться, что ума хватит.

– У кого ума должно хватить? – нейтральным тоном спросил майор, весь будто поглощенный массажем колена.

– Э-э.., я всецело доверяю и готов выполнить все, что посчитает нужным руководство партии и государства. Так что вы меня не подлавливайте, товарищ майор. Кстати, ты это читал? – капитан показал, не вставая, Ветрову лист бумаги. – Директива. Теперь мы будем немцам объяснять, что они были обмануты, что оказался их Адольф не фюрером, а сукой.

– Ну и что? – скривил губы Ветров. – Понятно, что многих в расход. А остальных надо перевоспитывать. Это трудно, и надолго, а что делать? Может только дети теперешних немцев забудут свое фашистское нутро. А внуки станут стыдиться своих предков. И только правнуки забудут, что был такой Гитлер. По-любому забудут. Не как какие-то зулусы, которые чтут своих дохлых вождей.

Еле дрогнула бровь капитана, он неестественно зевнул, сунул руку в ворох бумаг. Ветров, поняв, что лишнего ляпнул, принялся обеими руками чесать свой красивый загривок. А капитан отыскал, наконец, на столе сложенную газету, развернул ее на публикации указа о награждении советских генералов орденами Суворова, Кутузова и Богдана Хмельницкого.

– Стыдиться? Стыдиться деяний позапрошлых поколений неразумно. Но и горячо гордится их победами тоже неумно, мне кажется, – одноглазый встряхнул газету. – Стоило ль Суворова тащить из нафталина? Нет, я понимаю, актуальность на текущий момент. Но за кого бы был Суворов в Гражданскую?

Ветрова в данный момент меньше всего интересовали средневековые фельдмаршалы и классовые противоречия. Лихорадочное мышление проявлялось на лбу майора девятибалльными волнами, пальцы трещали в суставах. Наконец, тщательно подбирая слова, он сказал:

– Эти дохлые вожди у дикарей, культы всякие, это дикость, – сказал майор. – А бывают вожди, что называется, прям вожди. Наш Ильич – вождь мирового пролетариата. Основоположник и учитель. Можно сказать, вроде Христа для христиан. Товарищ Сталин – тоже! А всякие царьки вроде Гитлера это пыль по сравнению с Лениным. И с товарищем Сталиным тоже. Вот, – Ветров решил, что выкрутился. – А мы! Мы будем перевоспитывать немецкий пролетариат. А ты предлагаешь всех перебить?

– Перебить, – проговорил капитан, встал из-за стола, шагнул к окну, оперся рукой о раму. – Перебить? Не-ет! Я бы сделал не так, – мечтательно сказал он. – Я бы в этом замечательном немецком городе, в других городах перекрыл бы все выходы, чтобы мышь не проскочила. Перекрыл воду… нет, отравил бы. Постреливал бы периодически, но лишь для ужаса и страха. И наблюдал бы за горожанами, за этой некогда просвещенной нацией, родившей Гёте и Бетховена. Чтобы они тут аристократично так викой и ножом кушали бы кошек, воробьев, кору с деревьев. Чтобы потом менее аристократично перешли на трупы соседей, – в голосе майора все сильнее наливалась злоба, казалось, эта картинка уже не раз была им прорисована. – А в перспективе, чтобы по кусочкам жрали мертвых собственных детей. С удовольствием бы на такое зрелище полюбовался. Чтоб навсегда отбить охоту к войнам.

– И каждый твой земляк-ленинградец с этим бы согласился, – сказал Ветров. – Есть, правда, нюанс: в Берлине – тепло. Да и потом возможно ли отбить охоту к войнам? Один сволочной старичок мне говорил: единственная гарантия против войны – это людская память. Но ее, людской памяти, нет, она у каждого своя. Если бы заменить память иным чувством, например завистью, тогда войн не было бы вовсе.

– Спорно. Я могу привести контраргумент, вернее ремарку. Кроме своей для каждого есть и людская память, всеобщая память. Но и она может быть скорректирована, а то и вовсе извращена. А чтобы войн не было вовсе, это я не знаю, в ближайшей перспективе невозможно. Но чтобы навечно искоренить фашизм, об этом можно и нужно думать, – одноглазый чихнул в сгиб локтя. – У нас на Грибоедова жил, а может и сейчас живет один драматург, и у него есть пьеса, о том, как…неважно, о драконе. Вот я вспомнил и думаю.

– О чем ты думаешь? – вздохнул Ветров. – О том, кто после Гитлера будет объявлен пугалом для Европы?

– Отнюдь. Не в этом дело. Есть серьезные опасения, что никаких уроков из событий последних лет извлечено не будет. Не будет. Гегель говорил: уроки истории лишь в том, что история никому ничему не учит. И чтобы ты не волновался, – капитан состроил ехидную улыбочку. – Немецкий философ Гегель является великим предшественником марксизма.

– А я знаю! Учил! – воскликнул Ветров. – Цитируйте на здоровье, товарищ капитан. Хватит на сегодня, а то доболтаемся. В том смысле, что вроде ужинать пора.

Капитан взглянул на наручные часы, согласился было, но вспомнил про лейтенанта и, не вставая из-за стола, позвал Шубкина из коридора.

Походкой начинающего конькобежца вошел в кабинет Шубкин, остановился, вопросительно поглядел на Ветрова, тот карандашом показал на капитана.

– Разрешите доложить? При выполнении поставленной задачи бойцами вверенного мне подразделения…

– Давай, Шубкин, без церемоний, – поморщился одноглазый. – Тем более мы давно и неплохо знакомы. Что там у тебя опять?

– При зачистке в одной из квартир бойцы, а именно Кириллов, Бардин, Моисеев нашли конверт. По виду обычное письмо, однако, в тексте встречается: «Это нужно будет русским, поможет тебе» – лейтенант достал конверт, положил перед капитаном. – Письмо было спрятано тщательно. И фотокарточки.

Ветров подошел, взял фотографию, стал рассматривать ее, неслышно шевеля губами. Шубкин нервно теребил ремень. Одноглазый с кислым выражением лица читал письмо.

– Что ты, Шубкин, весь перекрученный какой-то? Напряженный, – сказал капитан. – Всё-таки бывший Герой Советского союза. А мы – не враги. Так – нет? Немецких писем читать еще не приходилось, в отличии… А если было спрятано, то как нашли? Может дезинформация. Сам читал? Чита-ал. Милый Йохан если богу будет не угодно… тра-ля-ля… арест или плен тра –ля-ля. Э-э-э, находилась с профессором Шиммер, штандартенфюрером таким-то …

– Баба на карточке газету держит, – Ветров нахмурился. – Фебруар сорок пятый. Это вроде бы что-то значит должно. Вроде свежие сведения.

– Вэнде значит стены, … и другие ценности, – переводил капитан. – Драй фото… твоя маленькая… кэцхен … а, кошечка. Я-асно. Ясно… Шубкин! Чего встал?! Сказано, снаружи подожди!

Шубкин вскинулся, прошептал: «Виноват» и моментально исчез. Капитан встал и взбудоражено зашагал из угла в угол.

– Музейные ценности! – процедил он сквозь зубы. – Вывезены немцами из Пушкина.

– Какого Пушкина?

– Из-под Ленинграда. Это письмо милому Йохану от его невесты, которая, надо думать, искусствовед. Она указывает, что реликвии сокрыты и сообщает место. Координаты и ориентиры на трех фотографиях. Здесь одна и надо… Понимаешь?! Это же возможно янтарная комната!

Одноглазый принялся резко накручивать диск телефона.

– Тема, тема. Реальная тема, – приговаривал Ветров, ему передалось возбуждение капитана. – Тут есть, что пораскручивать. А ты кому названиваешь?

– Колупаеву. Он же по ценностям.

Майор подошел, протянул руку к трубке, сказал ревниво:

– Говорить буду я!