Текст книги "Дорога к небесам"

Автор книги: Максим Грибанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Максим Грибанов
Дорога к небесам

ДЬЯВОЛ В ДЕТАЛЯХ

Начнем с того, что я не стану долго водить вас за нос

в попытке выяснить, кто перед вами,

а сразу объяснюсь:

я – дьявол, –

не тот, самый, главный дьявол,

которого представляют источником

всякого грехопадения

и которого выкинули с небес на землю

полчища архангела Михаила,

избавляя Вселенную от обольщения,

и на кого бог вечно пытается свалить все свои злодеяния, –

нет:

я – маленький дьявол,

подобный вероисповеданнику ваших грехов;

я его помощник;

и намного ближе к вам,

ведь я являюсь частью вас самих

ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ (И ЕЕ МАЛЕНЬКИЕ ДЕТАЛИ)

Эта история о том,

как человек подвергается насилию

и подвергается в своей собственной семье,

где все это происходит под эгидой внешнего благополучия,

из-под которого ничто отрицательное не может выглянуть наружу

Я вам скажу: бога нет

а если он и есть,

то он садист

или у него психическое расстройство:

посмотрите на мир вокруг –

он же создан из кровопролития,

и только явно нездоровое сознание могло сотворить его таким,

сохраняя без изменений

При определенных психических расстройствах,

сознание претерпевает удивительные трансформации,

и подобно тому, как это случается во сне,

создает персонажей,

связанные с ними события –

целый мир,

в который полностью вовлекается объект,

обладающий данным сознанием

Вам никогда не казалось,

что за вами наблюдают

и что на события вашей жизни

воздействует –

или даже управляет ими –

что-то извне?

И не отголоски ли это того Состояния,

посредством Которого вы возникли в проекции мира как объект?

В разговоре с небезызвестным исследователем мировых религий

Эрихом Энке,

я услышал мысль о том,

что сама концепция религии

как представление о сотворении мира высшим существом

неизменна в человеческом сознании на протяжении тысячелетий,

и ее преобразование происходит исключительно в соответствии с развитием человеческого общества, его культурных ценностей,

при этом не меняя первоначально заложенной доктрины

В то время как один не менее почитаемый теолог-эволюционист

возражал в ответ на мои умозаключения относительно божественного сумасшествия,

уверяя, что состояние Абсолюта никому не может быть известно и никому не дано постичь

«никому»…

Разумеется, ведь человеку, в основе теории которого

конечной целью эманации бытия является единение с его создателем,

не захочется себе такого представить

Но он просто не знал, с кем имеет дело,

и что моя информация исходит из сущности самого бытия,

а спорить с людьми –

все равно, что спорить с пространством о первоисточнике света:

они никогда не признают,

что в основе их побуждений лежит тьма,

и все их предполагаемое становление ведет лишь к неизбежному краху

Даже самые наглядные факты, такие как:

Исход и казни египетские,

Книга чисел, 31,

1я книга царств, в 15й главе,

Избиение младенцев,

и наконец – Откровение Иоанна богослова, –

в числе всего прочего

не позволяют им признать собственное заблуждение,

не говоря уже о том, что все их восприятие –

одна сплошная, нескончаемая иллюзия

Не буду рассказывать, как началась вся эта история,

продолжу с момента, когда преподобному Христофору был сделан строгий выговор на заседании синода, собравшегося по случаю дела о его нравственном облике и лишении сана

Дело в том, что священнослужитель был уличен в имевшем место быть физическом насилии – телесном наказании по отношению к своим детям

6 и 10 лет, – мальчику и девочке соответственно, – вместе со своей супругой

Ну и, как водится, дабы не предавать дело огласке и не наводить тень на моральный облик церкви, преподобному отцу Христофору были предложены условия более не позорить священный образ церкви,

равно как и собственного благообразия, и не повторять содеянного

Но как известно, любому делу стоит только начаться, как его уже не остановишь

В семье преподобного Христофора и его супруги Марии дети с первых лет жизни подвергались всевозможным запретам, касающимся всего, что выходило за рамки строго христианского воспитания,

в связи с чем контроль и психологическое давление являлись постоянной составляющей их жизни

Но если отец Христофор был еще довольно снисходительным и мягким,

то мать Мария жалости не проявляла, не давала спуску за шалости,

и однажды,

когда девочка была уличена в просмотре картинок эротического содержания,

Мария решила «выбить из нее эту дурь» и в прямом смысле дала ей ремня

Затем то же повторилось и с мальчиком просто за неуспеваемость в школе и отказ от желания петь в церковном хоре

Наказания приняли регулярный характер,

и отец Христофор,

под давлением супруги,

также стал принимать в них участие,

чтобы не подвергать сомнению свой авторитет в доме,

и чтобы дети окончательно не распоясались в этом полном дьявольских соблазнов мире

Со временем Мария вошла во вкус и ужесточила наказания:

при первом непослушании она уводила девочку в комнату,

заставляла ее раздеваться донага

и била ее кабелем от удлинителя по спине и ягодицам,

иногда била так, что девочка задыхалась от слез, сдерживая крики,

потому что за каждый крик следовали дополнительные удары

Так продолжалось до первого внепланового медицинского осмотра в школе,

после чего и состоялось собрание по делу отца Христофора

Но собрание закончилось, а издевательства не прекращались,

приобретая все более жестокий характер,

провоцируемый тем, что девочке было запрещено все,

а Мария теперь «имела право» бить ее безо всякого повода,

например, за домыслы о непослушании

или намерение нарушить запрет,

или просто чтобы та больше не вздумала никому ничего рассказывать

Отцу Христофору не нравилось это, но он молчал,

потому что страх перед Марией и потерей сана был страшнее

Мальчик подвергался наказаниям в меньшей степени и только прижимался к стене за закрытой дверью,

безмолвно рыдал в диком страхе, изо всех сил сдерживая всхлипы,

пока его сестра подвергалась за нею очередной процедуре

ИСТОРИЯ ВТОРАЯ (СОДЕРЖАЩАЯ СВОИ МАЛЕНЬКИЕ ДЕТАЛИ)

Сосед Михаэль.

Проживающий аккуратно за той стеной,

где теперь ежевечерне Мария измывалась над несчастной девочкой, конечно же все знал:

он слышал крики, брань, плачь,

и не видел больше девочку на улице

Он все знал, но не мог ничего сказать,

а все потому, что однажды,

когда девочке было 9 лет,

он пригласил ее к себе,

усадил на колени,

сначала обнял,

затем стал прикасаться и ласкать ее через одежду…

Девочка любила Михаэля, доверяла ему и поэтому никак не сопротивлялась

Сосед позвал ее в свою спальню,

лег с ней на кровать и стал прижиматься к ее интимным местам, гладить их

Он знал, что она ничего не расскажет своим строгим родителям,

но теперь боялся, что все может раскрыться

ИСТОРИЯ ТРЕТЬЯ (И ЕЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Преподобный Христофор стал дольше задерживаться за закрытой дверью наедине с дочерью

Мать Мария стала злиться еще больше

И как только первый выходил оттуда,

она врывалась в комнату с придушенным:

«Ах ты, маленькая сука!»,

захлопывала дверь,

и плач, доносившийся из-за нее, перерастал в нечеловеческий вой

Михаэль несколько раз порывался прийти к ним с возмущениями, чтобы заступиться за ребенка,

но так и не решился

Однажды, когда отец Христофор вернулся с вечерней службы,

из-за двери вышла его жена и сказала, что этой несчастной твари запрещено выходить из комнаты

Христофор заглянул в полумрак за дверью и увидел свою дочь, лежащей на полу без одежды, сильно избитой, привязанной веревкой за шею к батарее

У него сжалось сердце, и кровь прилила к горлу,

но он не посмел перечить Марии;

было решено оставить наказанную так до утра

ИСТОРИЯ ЧЕТВЕРТАЯ (И ЕЕ ПРЕДВЕСТНИКИ)

Это был пансионат сестер милосердия для девочек, оставшихся без родителей, и строгим настоятелем во главе таких же строгих монахинь-сестер

Тут я снова ненадолго появлюсь, чтобы просто напомнить вам, что в подобных местах редко обходится без жестокости и наказаний за непослушание,

так как люди существуют там где-то в отрыве от реальности современного мира,

особенно, учитывая то обстоятельство, что мы с вами оказываемся в прошлом, –

а я могу себе позволить такое путешествие и перенести вас с собой, –

лет на тридцать

Девочкам пансионата от 7 до 10 лет,

и суровые монахини часто наказывают их работами,

бесконечным чтением Священного писания,

чей текст в робком детском сознании доходил до бессмысленности,

а также не гнушаются бить розгами,

для чего отводят в специальную комнату,

заставляют полностью раздеться,

стать на колени в молитвенной позе

и читать во время экзекуции «Отче наш»

Мы сейчас как раз попали в один из таких моментов

Сегодня настоятель самостоятельно решил исполнить наказание во имя послушания и страха господне

Он смотрит на светлоглазую девочку,

та беспрекословно снимает одежду,

ложится к нему на колени,

и тот начинает с силой шлепать ее ладонью по ягодицам

Она не может сдержать слез от унижения и боли,

и тогда святой отец начинает утешать несчастную,

говоря о том, что все это для ее же пользы

и во имя господне, которому они все здесь неизменно служат,

дабы не попасть в лапы великого обольстителя, –

продолжая поглаживать раскрасневшиеся ягодицыЗатем пальцы его скользят ниже

Девочка замирает

Настоятель с придыханием произносит, что это еще не все наказание,

и если она,

носящая столь великое имя, как у самой божьей матери,

хочет до конца искупить свои грехи и заслужить прощение,

то должна еще кое-что для него сделать

Он поднимает полы сутаны и ставит девочку перед собой на колени

ИСТОРИЯ, КОТОРАЯ ДЛИЛАСЬ С ПЯТНИЦЫ ПО ВОСКРЕСЕНЬЕ

Привязанная веревкой за шею к батарее девочка

оставалась в таком положении весь следующий день

и, от нанесенных побоев, скончалась к утру дня воскресного:

за это время она не вставала, справляя нужду под себя;

никто к ней не заходил, не приносил еду или воду

ЧАС ДО РАССВЕТА

Окоп,

извилистая траншея,

укрепленная бревнами,

мешками с песком,

обитая досками

Дно,

когда-то выложенное мостками,

утопает в грязи и лужах:

дожди окончательно превратили его в болото

Еще темно,

и по небу ползут черные тени туч;

кроме них из окопа ничего не видно

Я сижу и думаю над тем, что у меня совершенно промокли ноги,

а обмотки превратились в грязные рваные бинты,

которые никак не хотят держаться

и все время развязываются

Носков было всего две пары –

и это месяц назад, –

так что ступни превратились в две сморщенные губки,

коченеющие от вездесущей сырости и холода осенней ночи

Я не сплю,

не потому что на посту,

а потому что не могу уснуть в ожидании атаки,

которая может прийти с рассветом

Но большинство солдат дремлют в блиндажах

или прямо в окопах,

под растянутыми тентами из плащ-палаток,

примостившись на размокших мешках с песком

Мы здесь уже месяц,

бессменно,

не возвращаясь в гарнизон,

не получая регулярного снабжения

За год, что я провел на этой войне,

такое впервые;

мы не знаем, чего ждем,

но прекрасно догадываемся, что происходит

После недели беспрерывных атак

от первоначального состава нашего полка

уцелело около двух сотен человек,

остальные – вновь прибывшие,

периодически пополняющие потери,

а также их численность,

зачастую не сумев продержаться и дня

Я разместился под окопным фонарем,

на неподъемных от сырости мешках,

и проверяю обмундирование,

крепления ремней и патронташей

Сумку для противогаза проели крысы

и постоянное ползание на брюхе,

так же, как и сумку для гранат,

откуда теперь они того и гляди вывалятся,

котелок помяло ударом осколка

Зато у меня новенький ранец

и отличный теплый шарф,

снятый с раненого пленного

месяц назад,

как только мы попали в эти окопы

Шарф был уютней и красивее,

чем бывшие у наших вязанные снуды,

но в практическом смысле

оказался не настолько удобным,

что подтвердила первая же ночная вылазка за линию фронта,

когда все пробирались вперед,

делали подкопы под рядами оградительных укреплений из колючей проволоки,

внимательно наблюдая за приближающимся рубежом противника,

а я ползал по развороченной снарядами земле,

среди обугленных, поваленных стволов

и искал в темноте свой шарф

Но сейчас,

сидя здесь,

в этой грязной, сырой траншее,

наряду с фонарем, он вызывал приятные ощущения,

единственные из всего, что могло показаться здесь таковым

Шарф, фонарь

и всплывающие в памяти мысли

о горячей ванной,

чистой сухой одежде,

теплом пледе,

чашке горячего какао

и потрескивающем камине,

среди осенних дождливых сумерек за окном

так располагающего ко сну

А еще то,

как год назад,

из окон своего дома

я несколько раз видел девушку в пальто и светлом берете,

с прекрасными волнистыми волосами, –

ах, как приятно сейчас вообразить,

какой от них мог быть запах!.. –

слегка развивающимися на ветру,

шедшую по мостовой со своей собакой

Я даже толком не видел ее лицо –

только сверху, –

но она была восхитительна,

и я вспоминал о ней все время,

с тех самых пор, как угодил на фронт,

сожалея,

что так и не встретил ее на улице,

не заглянул в глаза,

не познакомился,

не узнал ее имени

С ужина во фляге сохранились остатки холодного кофе,

точнее, чего-то отдаленно его напоминающего,

я сделал глоток,

ощутил осадок на языке

и с горечью подумал о том,

как устал от этой безвылазной грязи и вони промозглых окопов,

горелой земли, выжженной бесконечными артиллерийскими обстрелами,

заваленной разлагающимися, изуродованными в ее осенней жиже трупами,

лишенными раз и навсегда той уютной, домашней жизни,

которой уже не будет

ни у них,

ни, скорее всего,

у нас всех, оставшихся здесь

в ожидании удара превосходящих сил противника,

к тому же прекрасно умеющего вести боевые действия в этих условиях

и никогда не отступающего до последнего солдата

Я не понимаю,

зачем было в течение нескольких дней

бросать в лобовую атаку,

на хорошо укрепленные,

утыканные пулеметными расчетами позиции врага,

свои подразделения

и тем самым перебить почти два полка,

в первой волне которых было много опытных,

давно воюющих солдат и сержантов,

заваливая их трупами все поле от наших до вражеских окопов,

при этом не нанося последним никакого, хоть сколько-нибудь значимого урона

Стоны и крики до сих пор слышатся оттуда,

разбавляемые только отдельными,

эхом разносящимися выстрелами снайперов,

из-за которых мы оставили всякие попытки кого-нибудь отыскать и спасти

Я не понимаю, за кого мы воюем

и почему должны из-за чьих-то разногласий

найти последний приют в этой никому не нужной земле,

ненавидеть и убивать людей,

которых мы даже не знаем,

и чья нация у меня всегда вызывала глубокое уважение?

Первые месяцы,

оказавшись на передовой,

я никак не мог к этому привыкнуть

и просто бежал вперед,

падал,

полз,

стрелял куда-то вверх:

я не собирался никого убивать,

я не представлял, как потом буду смотреть в глаза родным,

той прекрасной девушке,

если когда-нибудь встречу ее,

как буду ходить по воскресеньям в церковь?

И как я вообще могу молить бога о помощи сохранить мою жизнь:

ведь не дать мне погибнуть – значит, дать сделать это кому-то другому

Но очень скоро я убедился, что иначе не получится

Я передернул затвор,

и патрон, с щелчком выскочив,

ударился о землю

Из блиндажа вылез Том,

молодой парень, лет на пятнадцать младше меня,

веселый и доброжелательный,

один из немногих сохранившихся в целости с первой волны атак

Убедившись, что патронник чист,

поднимаю патрон,

вытираю об штаны,

засовываю его обратно,

защелкиваю затвор

и отставляю винтовку в сторону

Поправляю ремни,

ранец,

аккуратно закутываюсь в шарф

Том вернулся из туалета, закурил,

улыбающимся взглядом

показал в сторону Штыка,

что-то бормочущего во сне

под плащ-палаткой,

почесался,

проклял вшей и полез обратно

Штык тоже уцелел с первого месяца пребывания здесь:

усы у него были как у Ницше,

а лезвие штыка всегда начищено и заточено так,

что казалось, им можно бриться

После очередной отбитой атаки,

наши приволокли двух пленных

Это были молодые ребята, лет восемнадцати

Их забили прикладами и штыками

Но Штык в этом не участвовал:

видимо, берег свой клинок для какого-то особого случая

А я окончательно перестал понимать,

что и зачем мы все здесь делаем

В самом начале войны такого не было:

к пленным относились достойно

и более гуманно

А сейчас я слышал, что их держат в ужасных условиях и даже не кормят,

потому что самим не хватает продовольствия,

или вот, – как это случилось у нас, –

просто в ярости добивают

С каждым днем я все сильнее убеждался,

что культура,

со всеми ее нравственными ценностями,

зависит от обстоятельств,

и грош ей цена,

когда у человека появляется возможность

безнаказанно совершать преступление

Я так устал:

от жестокости,

бесчеловечности,

этих проклятых крыс,

вшей и чесотки,

от этой всепоглощающей сырости,

вечного насморка,

отсутствия горячей еды,

повсеместного запаха гари

недосыпания

и постоянно преследующего холода

Я так устал от всего этого

Я не хочу никого ненавидеть,

не хочу ни в кого стрелять

Я не хочу сидеть в этой промозглой траншее

Я хочу домой

Господи, как же я хочу домой…

Небо побледнело,

и над окопом потянулся туман

Какое-то удивительное затишье повисло в воздухе

Свист осветительной ракеты прорезал тишину,

и мне сначала показалось, что это крик чайки

Откуда тут чайки?

Вдруг этот свист стал как-то странно нарастать и усиливаться

Туман принялся расползаться в стороны и подниматься вверх,

как будто его раздвинули гигантскими руками

Волна оглушительного грома накрыла нас –

артиллерийский снаряд впился в землю прямо перед нашим укреплением, выплеснув в траншею гигантские черные ульи из земли и дыма,

обрушивая их на солдат вместе с мешками и бревнами

Невозможно привыкнуть грохоту взрывов,

сколько бы раз ты их не слышал

Я ныряю на дно окопа,

прямо в лужу,

сердце замирает,

и все невзгоды,

мучившие сознание еще десять минут назад,

вмиг исчезают,

оставив лишь ошарашенное состояние

и тень страха,

накрывшую меня обильной россыпью разлетающегося грунта

На мгновение я представил,

как меня хоронят,

и каждый из родных и близких

кидает горсть земли,

стукающуюся о крышку гроба

Снаряды полетели, как птицы на побережье,

к разным точкам

Все поприжимались к бревнам и повыскакивали из блиндажей

Немного придя в себя и нацепив свою амуницию,

кое-как рассредоточившись и взяв себя в руки,

мы приготовились к неминуемо следующей за артобстрелом атаке

Все знали, что первыми пойдут штурмовые группы,

которые забрасывают все впереди себя гранатами,

а потом врываются и перебивают выживших и не успевших отступить

отточенными саперными лопатами

В такие моменты даже не успеваешь выстрелить:

соперник стремителен и организован

Поэтому,

когда огонь поутих,

командование отдает приказ выбраться из траншеи и ползти вперед

Первые крики,

пулеметная очередь

Выстрелы разрастаются,

и через какие-нибудь минуты слышатся удары гранат

Моя граната уже в руке:

стрелять в тумане неудобно,

поэтому я сосредоточен на ней

Шум боя нарастает,

всполохи гранат все ближе:

в этом дыме и тумане окончательно теряется чувство дистанции

Впереди находятся наши,

но насколько далеко – непонятно,

поэтому гранату приходится убрать

Поблизости большая взрывная воронка,

оставленная тяжелым фугасным снарядом

Бегу к ней,

но внезапный ошеломительный взрыв вынуждает меня упасть;

тупые звуки от пуль и осколков, врезающихся в землю,

слышны совсем рядом

Я вижу перед собой упавшего на спину солдата

Это Том

Он ранен

Рядом раздается еще один взрыв,

и через мгновение выскакивает вражеский солдат

Он хватает за винтовку кого-то из наших

и с размаха перерубает ему лопатой шею до самой ключицы,

с силой вытаскивает ее обратно

вместе с потоком крови, заливающей китель

Надо стрелять

Граната с длинной рукоятью падает прямо у ног Тома

Время словно замедлилось,

я бросаю винтовку,

хватаю Тома за ремни,

прыгаю в воронку

и тащу его за собой,

но как-то не очень уверенно и не изо всех сил

Взрыв

Передо мной Том с оторванными ступнями,

едва держащимися на обмотках и уцелевших сухожилиях,

левая нога выглядит так, будто по ней проехался «Марк»

Взрывная волна бросает меня лицом вниз,

прямо на ноги Тома,

срывает каску,

накидывает на голову ранец

Я чувствую, как земля прилипает к взмокшей пояснице,

как что-то горячее растекается по спине

Возможно, это недопитый кофе из фляжки

Я уже не соображаю

Дно воронки раскрывает передо мной бездонную пропасть,

я проваливаюсь в нее, растворяясь во тьме

Я где-то слышал,

что войну можно по-настоящему увидеть только в лазарете

Это правда

Такого количества обезображенных, страдающих людей

мне еще не доводилось лицезреть

Я понимал:

если Том выжил,

ему ампутируют обе ноги

Я пытался узнать, здесь ли он,

но со мной никто не разговаривает и не обращает внимания

Мне же повезло:

несколько осколков в спине, бедре и ягодице,

засевших неглубоко,

повредивших слегка ребра и мягкие ткани

И скоро меня переправят отсюда в военный госпиталь,

на родину

Домой

Я не знаю,

почему не спас Тома

и не приложил все силы,

чтобы укрыть его в воронке,

в которой успел спрятаться сам

Я не знаю,

почему не помог солдату с перерубленной шеей

или хотя бы не выстрелил в убившего его противника,

не бросился на него в штыковую

Я не знаю,

услышал ли бог мои молитвы,

но сейчас я поворачиваюсь на бок

и, не обращая внимания на стенания окружающих,

закрываю глаза,

окунаясь в бездну небытия,

в надежде,

что там окажутся

и Том,

и солдат, с перебитой до самой ключицы шеей,

и забитые штыками военнопленные,

и несколько тысяч,

усеявших своими телами

выжженное,

изрытое дождями и снарядами поле

MIND

НАЧНЕМ С НЕБОЛЬШОГО УРОКА ПСИХОЛОГИИ:

Если в детстве человеку не уделяли внимания,

А также не проявляли любви,

Если его унижали и не считались с его мнением,

Никогда не поддерживали,

Человек эти чувства станет сводить к отрицанию

И не надо от него ждать, что он сможет любить других.

Надо признать, что страсть к самоистязанию

И жалости к собственным чувствам

В таком случае настолько сильна,

Что человек ни только не хочет от нее избавиться,

Но и проецирует на других,

В попытке переложить свою боль

На открытые к нему чувства,

Ассоциируя их со своим детским восприятием,

А затем довести до состояния безразличия и раздавить.

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ДЕВОЧКИ:

Эта история настолько типична для этой страны,

Что многие из вас сталкивались с подобной ситуацией,

А знаете почему? – потому что многие из вас сами это делают

И сами испытали это на себе,

А те, кто испытал, но сам еще не делает,

То подождите: дайте времени расставить все на свои места.

Но знаете, что пугает меня больше всего? —

Отсутствие признаков осознания и попытки прекратить это,

Поставить точку.

Я не могу поставить точку,

Но попробую поставить хотя бы двоеточие.