Текст книги "Сотканные из тьмы"

Автор книги: Максим Городничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Часть 1: Темнота

Пролог

Ришон въехал в лес последним, держась узкой колеи, впереди покачивались в седлах следопыт и старый пилигрим. Дремучий вел его и Шептуна тайной тропой. Перекрученные стволы расступились неохотно, сразу потемнело. Монах посмотрел по сторонам, лес чересчур мрачен. Ни одна птица не спорхнула с ветки, ни один зверь не юркнул в нору. Ерунда, подумал он тревожно. Просто вечер, тихий, один из многих таких же. И все равно тревога не отпускала.

Ришон похлопал шпорами, пустил Бархата быстрее, догоняя пегую кобылу Шептуна, пошли ноздря в ноздрю, пегая покосилась на вороного с таким же неудовольствием, как и ее хозяин на Ришона. Бархат выше, крупнее, и идет легче, как будто кобыла из глины.

– Пробирает? – Ришон окинул взглядом сжавшегося в комок пилигрима: черная ряса под соболиной накидкой мелко подрагивала, остроконечный капюшон покрылся наледью.

– Жутко, – сказал Шептун. – И продолжает холодать.

Ришон всмотрелся в лицо пилигрима: осунувшиеся щеки старика в лад капюшону заиндевели. Порывы ветра проникали в бреши одежды, выгоняя остатки тепла. Безжизненные листья то и дело срывались с веток, заставляя лошадей беспокойно прядать ушами. Лес вокруг нехорош, слишком много упавших деревьев, густой кустарник с острыми сучьями, способными пропороть конское брюхо.

Усталые животные едва передвигали ноги. Следопыт рассчитывал быть на месте к вечеру, а сейчас почти ночь. Ветер дул зло и пугающе, толкая в лицо колючие льдинки. И снова накатило: лес как будто пустой, Ришон слышал хруст снега под конскими копытами, звяканье сбруи, и больше ничего.

– Как думаешь, что случилось с обозом? – спросил монах, стряхивая древесную труху с плеча, укрытого плащом. Тяжелые сапоги подвигались в стременах, разгоняя застоявшуюся кровь в ступнях.

– Холод, – ответил Шептун с вымученной улыбкой. – Да я и сам недалек от снеговика. Не сомневаюсь, обоз просто замело, и все замерзли насмерть.

– Тогда зачем кардинал отправил церковников расследовать случай обморожения?

– Холод подбирается бесшумнее, чем убийца. – Сказал пилигрим. – Он забирается вглубь тела, замораживая весь ливер внутри и не оставляя сил сопротивляться. В конце концов ты ложишься в снег, как на пуховые перины, улыбка застывает на лице. Оскал смерти.

– Всего лишь холод? Так просто? – не унимался Ришон.

– Люди устали бороться, а усталость убивает кого угодно. Незаметно садится тебе на шею. Эта скользкая тварь оплетает с ног до головы, запускает щупальца в мышцы. Таится, молчит, едва шевелясь внутри, пока не заявит о себе ударом в лоб. И тогда хочется лечь, отдохнуть, оставить все на потом, а сейчас надо закрыть глаза и поспать.

– А если найдем под снегом следы крови или присутствия чего-то… – Ришон с трудом заставлял онемевшие губы двигаться, – …чего-то неестественного?

В лицо бил тугой ледяной ветер, буран крутил хвостом, как огромный хитрый пес, то за спиной, то забегая вперед. Заснеженный лес торчал вокруг неприветливой щетиной, путники ныряли под низкие ветви, боясь зацепиться. Лошади шли неохотно, фыркали, уши стояли торчком, а деревья проплывали мимо все медленнее.

– Если и отыщется аномалия, так это стужа. Я живу уже много лет и не помню такого мороза. Солнце умирает, и скоро все вокруг превратится в лед. – Шептун откинул капюшон, давая разглядеть обрубок, оставшийся вместо его носа.

Ришон спокойно выдержал взгляд, пожал плечами:

– Надо проверить.

Монах направил Бархата чуть в сторону, огибая упавшее дерево, спина следопыта покачивалась впереди. Вороной Ришона осторожно ступал по покрытой снегом почве. Камни, корни и ямки – все спряталось под белым одеялом, ожидая неосторожности путника. Шептун пустил лошадь за Бархатом, кобыла недовольно всхрапывала. Привыкшая к широким трактам, пегая не годилась для разведки.

Тени легли резче. Хмурое небо на секунду окрасилось в глубокие фиолетовые тона, на западе сверкнуло. Вскоре появились первые звезды. Над кронами бесшумно плыл едва различимый полумесяц. Лес в лунном свете казался особенно неживым, бесцветным, и вся планета будто превратилась в пустошь. Снег не унимался, сыпал, как крупа из прорвавшегося мешка, вьюжил, подхваченный ветром, Ришон устал слушать этот злобный и разочарованный вой.

– Надо поторопиться, – сказал он следопыту.

– Не думаю, – заметил Шептун. – Если лошади повредят ноги, мы погибнем.

Вдалеке, на границе слышимости, завыли волки. Пронеслась бесшумно сова, только воздух колыхнулся. Пилигрим посмотрел в небо, тень набежала на его худое строгое лицо. Обозначилась седая челка, углом закрывающая лоб, в полутьме она показалась жесткой и острой, как пучок проволоки.

– Мы должны ускориться, – теперь и в душу Ришона проник страх.

– Господь не примет жертвы большей, чем мы сможем вынести, – возразил пилигрим, разглядывая луну, – дорога затянулась, нужно отдохнуть и согреться.

– Мы бессознательно полагаем, что Бог взирает на нас сверху… – сказал монах, проследив взгляд попутчика.

– А что, – спросил Шептун задиристо, – сбоку?

Ришон сказал мягко:

– Он видит нас изнутри.

Следопыт оглянулся, сразу наткнувшись на острый взгляд из-под густых угольных бровей пилигрима. Шептун считал это признаком породы: когда сам седой, а брови черные.

– Кажется, кто-то говорил, дорога займет не больше четырех часов!

Жесткие седые волосы Шептуна переходили в редкую щетину, куда как на колючки насаживались снежинки.

Следопыт невозмутимо подъехал к корявому дереву, и спешился. Высокий и черноволосый, с заметным шрамом на щеке, напоминающим неожиданно образовавшуюся морщину.

– Мы на месте. Дорога затянулась из-за непогоды, сами видите, как метет, да и холод не делает нас быстрее… Ущелье, где пропал отряд, за этим гребнем. – Дремучий протянул руку, указывая на нависающий над путниками земляной вал.

Содрав пальцами с коры немного наледи, провожатый умыл лицо.

Ришон осмотрелся. Да, место жутковатое: древесный коридор, затянутый в иней. Вездесущие ветки, толстые наплывы на коре, темень и тишина. Идеальное место для засады.

Всматриваясь в пригорок, Шептун остановился в задумчивости. Ледяной ветер быстрыми пальцами перебрал верхушки деревьев, пилигрим еще больше вжался в толстый меховой плащ. В груди тревожно тукало, что-то почти физически давило на плечи, прижимая к седлу. Он чувствовал взгляд, буравящий затылок, тихие шаги – хруст изморози под невидимыми ступнями.

– Здесь что-то неладно, – сказал Шептун. – Прислушайтесь к тьме.

Ришон и сам пребывал под прессом гнетущей ауры чащи, но приказ кардинала не терпел трактовок и ужимок. Надо идти, как это коротко и как огромно. Топать под шквалом и бураном. Месить опостылевшую жижу, пробиваться через наледь. Вытирать снегом лицо, и думать о своем измученном теле. Но ведь никто лучше него не справится с грязной работой, так к чему нюни? Зачем рефлексировать, если в городах люди, они ждут помощи, а чтобы действовать, кардиналу нужна информация.

– Нечисто здесь, – повторил Шептун. – Чернота меня снизу бьет, как язык в колокол, я чую, это как… зов, из глубины откуда-то, не пойму.

Губы Ришона невольно скривились в улыбке. Недавно пилигрим утверждал, что холод и есть причина всех бед.

– Уберите из головы эмоции, святой отец, они мешают сосредоточиться. – Дремучий перекинул уздечку через толстый сук и надежно привязал скакуна. Затем с тихим лязгом извлек из кожуха длинный меч.

Пилигрим спешился.

– Холод убьет нас, я подготовлю костер.

– Если поблизости враги, огонь нам нужен в последнюю очередь, – не оборачиваясь, сказал следопыт. Его рослая фигура, закутанная в тяжелую шубу, начала взбираться по земляному валу к высокому дереву, откуда открывался хороший обзор тракта. Снежный покров спрятал корочку льда у основания насыпи, ноги постоянно проскальзывали, и все же проводник не издал ни звука. Теплые сапоги-ичиги делали поступь бесшумной. Накладки-унты, натянутые сверху, он обвязал ремнями, поэтому и шаги мягкие, ничего не слышно. Мудреной науке скрытности Дремучий научился через боль и множество неудач, зачастую страшнее боли.

За его спиной едва слышно позвякивал шпорами Ришон, но позвякивание это терялось в шелесте листвы. Церковник смотрел в спину провожатого и гадал, по какому принципу тот выбрал неудобную шубу из медвежьей шкуры: тяжеленная, с жестким ворсом, мрачного цвета бурка, в которой не то что охотиться, поворачиваться трудно.

Раскидистый дуб рос на вершине гребня. Дремучий взобрался на выступ, вполз под дерево. Чуть свесившись с вала, он непонимающе поглядел на тракт. Луна заливала ущелье бледным светом, показывая занесенную снегом дорогу, узкий замерзший ручеек. Все это осталось неизменным… Но ни повозок, ни людей не было. Снег валил рисовыми зернами, хлестал жгучими плетьми в лицо, забивал нос. Ветер шипел, превратившись в пучок ледяных бичей, жаждущих выколоть глаза. Следопыт несколько раз моргнул, стараясь избавиться от наледи на роговице, но картинка не изменилась.

Ришон поднялся, сапоги погрузились в рыхлую белую кашу. Шептун снизу разглядел серый силуэт на фоне черного неба.

– Нужно уходить, сейчас же! – прошептал следопыт. – Здесь что-то не так, совсем не так!

Ришон впервые услышал в голосе Дремучего страх, но не шевельнулся. Церковник всматривался в занесенную снегом дорогу, будто ощупывая ее невидимыми пальцами. Проводник, казалось, потерял голос. Он беззвучно открывал рот, но голосовые связки не исторгли ни звука. Это невозможно, повозки не могли исчезнуть бесследно! Глаза его долго обшаривали пустующую низину и… остановились на мече. Двуручный, с отломленным лезвием, он лежал в ущелье, почти занесенный снегом.

– Все-таки они были здесь, были! Посмотри, – следопыту вернулась речь, он указал на сиротливое оружие. – Тела наверняка занесло снегом, а телеги… не знаю. Их кто-то убрал.

Ветер то налетал ураганом, принося с собой целые снопы колючих искр, то на мгновение утихал, и тогда становилась слышна живая тишина леса, а страх наполнял нутро комом непереваренной пищи.

Под ногой что-то хрустнуло. Очень знакомый звук. Ришон, не отводя глаз от снежной круговерти впереди, наклонился, пошарил рукой. Круглое и твердое попалось почти сразу. Чуть вытянутое, с плавными боками, с дырками и чем-то острым. Хотя он уже знал ответ. Зубы ни с чем не спутаешь. Череп, заснеженный и почти отполированный, скалился на него.

Шептун внизу тревожно вскрикнул:

– Кто здесь?

Ришону почудилась скрытая истерика в голосе всегда уверенного в себе пилигрима. Монах замер, вслушиваясь в звуки леса. И тот дал ответ: шелест листьев, крик совы, подвывание ветра, хруст валежника…

Между деревьями появились изломанные тени, прямо в низине, где стоял Шептун. Холод пробежал по коже Ришона, только что там никого не было. Дремучий тоже увидел, его тряхнуло: там никакая не тень, оно живое, или они, в их телах прорехи, лунный свет пробивает дыры в странных силуэтах.

Громко хрустнула ветка под тяжелой стопой, угловатые тени двинулись к пилигриму. С неожиданным визгом, разнесшимся по ночному лесу, распятие Шептуна отразило удар клинка, вылетевшего из тьмы, и тут же рассыпалось на мириады серебряных иголок. Пилигрим пал на одно колено, с криком зажимая руками окровавленное лицо. Красное и липкое просочилось сквозь его пальцы.

Неизвестные, похожие на сгустки клубящейся тьмы, вышли из ниоткуда. Мечи вздымались и падали в неотвратимом безмолвии.

Следопыт смотрел вниз щурясь, как будто надеялся, что если ему будет плохо видно, то и происходящее смажется, как сон. Край капюшона лег на его лоб, пытаясь отгородить, но глаза не закрывались. Под белесыми лучами луны в низине копошилось что-то непонятное, костлявое. Как будто с человека содрали все мясо, но он еще не знает о такой мелочи и пытается передвигаться.

Ришон отвернулся. Чавкающие удары, жирные, словно резали свинью, раздавались внизу, под земляной насыпью. Отряд мертв, никаких сомнений, и причина сему не шайка разбойников, как он надеялся. В лесу поселилось нечто. Зло.

– Без коней из леса не выйти, – Дремучего лихорадило, церковник с удивлением понял, что следопыт до смерти напуган, и боится он не людей, а черта. – Придется спуститься… Они вышли из пустоты, я видел, это демоны… демоны стылых ночей! – Голос провожатого гулял тембром, но звучал без всякой надежды.

Ришон приказал замолчать, внизу вновь стало тихо. Морозный ночной ветер увязал между стволами, заставлял ежиться. Тучи, полные снега, медленно двигаются, а испещренная темными пятнами луна смотрит через разрывы, похожая на огра, высматривающего добычу.

– Да, без лошадей пропадем, – церковник пытался успокоить сердце. Что бы там ни было внизу, от пилигрима с его распятием ничего не осталось. – Надо попытаться… кардинал должен узнать.

Ришон начал осторожный спуск. Перемещаясь от дерева к дереву, он оказался у подножья насыпи. Страх, смешавшись со злостью, прочистил монаху мозги, вытравив нахлынувшую вдруг жалость к себе. Дремучий, пригнувшись, послушно спустился следом, шаг в шаг. Казалось, он потерял волю. Что-то сломило его изнутри, как игрушку из плоти. С виду крепкий, но в душе мертв.

Ришон присел, всматриваясь в неясное пятно в десятке шагов, вздрогнул. На снегу лежал пилигрим. Меховой плащ разодран, осколок креста торчит из ослепленной левой глазницы. Правый глаз отсутствует. Выглядывающие из-под размочаленных лохмотьев обломки ребер, разваленная на две части грудная клетка и кровавое месиво из ног и рук никак не вязалось с тем, что он знал о Шептуне-подвижнике. Дремучий также увидел труп, точнее, гирлянду костяных обрубков с налипшим мясом. Меч выпал из его онемевших пальцев. Жесткие прутья кустарника коснулись его шеи, погладили, успокаивая, шепча о покое, снеге и вечной ночи… Следопыт вздрогнул, отмахнулся от ветки. И в этом прикосновении он почувствовал текстуру кости, скользкой от крови.

Дремучий крикнул:

– Они здесь!

Длинное, сотканное из мрака лезвие прошило тело в области живота и медленно, словно нож сквозь масло, поползло вверх, разрезая кости и органы. Ришон понял – несколько секунд и все, он следующий. Монах побежал к лошадям, а за спиной истошно кричал следопыт.

Церковник на бегу извлек из-под кожаных лат большой серебряный крест, сжал в пальцах, вознося молитву: «Верую в Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли. И в Иисуса Христа, единственного Его Сына, Господа нашего…».

Атмосфера переменилась. Было по-прежнему морозно, но жжение ушло. Возможно, как и говорил Шептун, холод проник внутрь, и теперь медленно убивает его. Но тело еще способно двигаться. Картинка перед глазами уже в трех шагах скрадывалась чернотой, ночь стала чужой, неземной, какой только в лесу бывает, и теперь церковник ориентировался по звуку. Вороной жеребец видел приближение хозяина, чувствовал его страх и нервно фыркал, месил копытом замерзшую землю.

Ришон с разбега ткнулся в теплое, живое. Лицо обожгло горячее дыхание, он едва не застонал от боли: щека от пара мгновенно превратилась в лед, и только жар в груди не пустил холод дальше по телу. Сцепив зубы, церковник погнал волну горячей крови по руке, наконец обрел возможность шевелить пальцами. Вновь пахнуло сеном, он вполз в седло, уцепился за шею Бархата, такую теплую, прижался изо всех сил. Но сначала сдернул уздечку с ветки.

– Ну, выводи!

Бархат сделал первый мощный прыжок. Ришон прильнул к его шее, зарывшись в гриву. Снег полетел из-под копыт, как стая испуганных лебедей, искристой крупой брызгал и брызгал, поднимаясь по брюхо скакуна. Тот дышал часто, шумно парил ноздрями, дрожал плотным мускулистым телом. Рвался вперед, слушаясь наездника и его шпор. Лес стоит на обширном болоте, в паре проплешин ветер сдул снег, обнажая желтый лед с вмерзшими в него стеблями болотной травы. Почудилась даже вмороженная в толщу льда огромная голова, но при скорости скакуна не разобрать: даже стука копыт не слышно, все сливается в шелест.

Потом что-то ткнуло Бархата в бок, гулко и сильно, как будто кулаком ударили по коровьей туше, подвешенной на крюке. Конь грохнулся с жалобным визгом, вскочил, отряхиваясь, как дворовый пес, а потом расставил пошире ноги и стоял так, дрожа, а Ришон растянулся точно лягушка, попавшая под камень.

Шелест и шепот, совсем близко. Силуэты, танцующие с тенями от ветвей. Церковник вскочил, ноги подломились, и тогда он просто обхватил шею вороного, непослушные губы шепнули:

– Беги!

И Бархат взял разбег, сначала тяжело, потом пошел споро. Ришон обнимал коня за мускулистую шею, сцепив пальцы замком, а когда вконец ослаб, ухватился за уздечку. Безразлично подумал о ногах, которых уже не чувствовал. А потом его схватили. Перед глазами остановились чьи-то сапоги. Не крепкие и яловые сапоги стражей Стратхольма, куда он должен попасть любой ценой, но старые, вытертые, со сбитыми носами. Через серую пелену Ришон уставился на идущее елочкой голенище.

Его поволокли за ноги, перехватили и потащили за шиворот. До сознания доносились отрывистые звуки, похожие на заклинания. А потом его бросили в чан с горячей водой. Он попытался коснуться ногой дна, но то обожгло, и он отдернул ступню. А когда пошел ко дну, оттолкнулся еще раз. Вода все нагревалась, он бился в конвульсиях, как эпилептик, кричал, не веря, что попал в ад, творил молитвы и изгонял демонов повсюду, даже из ада. Изгонял, бил и низвергал крестным знамением, а потом замер. Кожа пульсировала, покрываясь жаркой испариной, но тут же остывала, и пот покрывался корочкой льда. В грудь будто вонзали раскаленные щипцы и тут же обливали ледяной водой. Возможно, у него уже и не было тела, а боль казалась фантомной, случайно перешедшей с душой в мир иной.

Он попытался разлепить веки и, хвала небесам, получилось. Сквозь пелену Ришон разглядел суетящихся вокруг монахов, а когда картинка прояснилась, понял, что его натирают лечебными маслами. Над низкой входной дверью висело распятье, значит Бархат проскочил, вывел к людям. Лихорадка сменилась жжением, блаженное тепло вползло в суставы, мышцы расслабились, и его слизнуло теплой морской волной.

Повторно разлепить веки заставила тьма, укутавшая последние отблески заката. За окном шелестели деревья, совсем близко, шуршащими ветками, скребя по раме, заглядывали внутрь.

Сколько он проспал? Час? Сутки? В отдалении одиноко звякнул колокол, и Ришон вздрогнул. Почему так далеко? Он оглядел помещение: одно, два, три окна. Быстро перевел взгляд ко входу и в страхе не увидел распятия над дверью.

Сторожевой домик за пределами аббатства, – понял Ришон.

– Идиоты, какие же идиоты…

Ну конечно, монахи не могли знать о расследовании. Отогрели бродягу и перенесли в лесную хижину, скрывая свой быт от посторонних.

По окну царапнули ветви, и под кожей у Ришона пробежала ящерица озноба. Он сдернул одеяло, резко сел. Перед глазами поднялся рой мух, но тут же растаял. Нога коснулась твердого, церковник увидел свой саквояж.

Он спрыгнул с кровати и, пригибаясь, добрался до окна; из-под рамы щекотало холодом. За стеклом играла настоящая буря, снег налипал крупными хлопьями, но ударяющиеся в окна ветви тут же срывали белый покров. Деревья укутаны в толстый слой ваты, за близким горизонтом холодно блестит небосвод. В студеном воздухе отчетливо видны строения за стеной аббатства. Клубы дыма из труб тянутся к небу, похожие на канаты с множеством закрученных восьмеркой узлов, все домики похожи на елочные игрушки, спущенные на веревочках с неба.

Струйки морозного воздуха врывались внутрь сквозь бреши в стенах.

– Долбаное решето, – Ришон скрипнул зубами. В этот момент дверь отворилась. Церковник замер.

В хижину вошел послушник в овчинной шубе, теплых сапогах с меховыми отворотами, в руках запечатанный сургучом кувшин. Увидев пустую кровать, паренек замер. На лице отразилась нерешительность, перешедшая в испуг.

– Закрой дверь, – сухо сказал Ришон, – быстрее. Они могут наблюдать.

Серая монашеская ряса под шубой незнакомца начала подрагивать, стриженые шапочкой волосы на макушке зашевелились.

– Во имя Господа, поторопись! – рявкнул церковник.

Оцепенение послушника прошло в тот миг, когда из чащи закричали, нечеловечески, но и не по-звериному. Птицы роем взмыли в небо. Монашек скакнул внутрь и просунул засов в заушину.

– К-кто кричал? – правильные черты лица паренька исказились. Он мог поклясться, что услышанный им звук вовсе не был криком, а скорее воплем разъяренной птицы, настолько взбешенной, что клекот ее превратился в пронзительный визг.

– Те, кто пришел за мной, за тобой, за всеми нами!

Послушник не шевельнулся, только щеки побледнели.

– Пришел… за нами? И кто это? – спросил он шепотом.

– Не знаю, – ответил Ришон тихо.

– Оно убьет нас?

– Если доберется.

– А вы уже слышали такое?

– Нет.

– Господи, настоятель говорит, Тьма пришла на землю! – монашек истово перекрестился. – Но я всего лишь послушник, и не готов принять на себя такие муки. Молодо-зелено, сами понимаете…

Лицо Ришона потемнело, и пареньку показалось, оно стареет на глазах: сеть морщинок под веками становится глубже, жесткие линии вокруг рта складываются в одну прямую, бескровную полосу.

– Далеко до аббатства?

– Минуть десять, если пешим. – Сказал послушник. – Ваша лошадь в стойле, придется идти, а там хмарь лохматая, вам бы сил набраться…

– Десяти минут у нас нет, придется бежать быстрее.

– Солнце и днем едва светит, а час уже поздний, да и буря, – послушник явно не хотел выходить наружу. – Я должен помогать вам до утра, так что… ужин приготовлю… может? Только бы не выходить!

– Если хочешь остаться в живых, придется идти.

Лунный свет падал в окна узкими полосами, и одну из них на миг затмило. Ришон уловил скрип снега совсем близко. Стиснув челюсти, он подошел к двери: пахнет лесом и… гнилью.

Ришон рывком распахнул дверь и мрачный лик демонической луны тут же предстал перед ним, весь в оспинах. Немигающий соглядатай.

Глава 1

Хедрик II лениво разложился на троне. Двойные двери в зал скрипнули, монарх бросил туда короткий взгляд. Барельеф на дубовых створках, обитых медью, изображал толпу ликующего народа и исполинскую фигуру правителя над ней. Двери были приоткрыты, и темная щель рассекала и народ, и самого Хедрика.

Мрачное вытянутое помещение казалось гигантской пещерой. В бойницы проникали узкие лучи света, иглами прошивая полукруг трибун, расположенных напротив трона. Самый широкий луч снисходил из стеклянного купола и освещал монарха – в его матовом блеске тот походил на умирающего ангела. Сейчас ни одна трибуна не пустовала, между собравшимися шел оживленный спор.

– Солнце угасает, и тьма поднимает голову. Услышьте меня, оставьте границы, созывайте людей под стены замков, только так можно спастись! – Вскричал кардинал Иезекииль, обращаясь к монарху. – Сберегите народ!

Рука Хедрика II, ссохшаяся, покрытая островами пигмента и реками вен, водила пером по листку бумаги, делая ему одному понятные наброски. Болезнь, поселившаяся в теле с угасанием солнца, подточила жизненные силы. Старик чувствовал холодные руки смерти у самого горла. Звук голосов едва касался его внимания, пробегал безумными паучками по кромке мозга, и тут же рассеивался. И все же Хедрик продолжал улыбаться, у королей эти мышцы развиты, как у шутов, в глазах благосклонность, столь же профессиональная.

– Затмение – чепуха, и вы это прекрасно знаете, – прервав кардинала, сказал советник Игнатиус. Он в упор посмотрел на короля глубоко запавшими глазами, но не обнаружил на сморщенном лице, увенчанном короной, ни капли интереса ни к дискуссии, ни к себе. Игнатиус был невысокий, сильно раздался в талии, брюхо норовило перевалиться через пояс, но тот из крепкой кожи, надежно удерживал требуху на месте. – Астрономы и алхимики любят придать своей работе большее значение, чем стоит вся их псевдонаука. Уверен, солнце пошалит и вспыхнет, как прежде. Куда оно денется! Вы хотите знать, что по-настоящему важно? – Он сделал театральную паузу. – Я скажу! Недавнее выдвижение кочевников с мест поселения – достаточное доказательство гнусных намерений оборванцев из пустошей. Они могут попытаться завладеть нашим урожаем, пока мы прячемся за стенами, а то и напасть на столицу! Если не принять меры, плата за бездействие ляжет на ваши монаршие плечи.

– Но это же абсурд, – вспылил сенатор Гарканер, – что может жалкая босота? И зачем нам границы, когда планета замерзает? В мире теперь не будет границ! Иди, где хочешь, если сможешь. А если дикари доковыляют до Стратхольма, несомненно, разобьются о городские стены как прибой о скалы! Послушайте лучше Иезекииля, святой человек говорит дело. Границы прочертят стены крепостей.

В прошлом умелый воин, сенатор едва помещался на трибуне. Все такой же плечистый, но теперь и у него брюхо заставляет трещать ремень. Красное, как у свежего тунца, лицо раздалось, второй подбородок больше первого. Только глаза прежние: светлые, холодные, да и брови… хоть улицы ими мети.

– А как же посевы? Они сами себя защитят? Чем мы будем питаться в мерзлоте? – Игнатиус всплеснул пухлыми ладонями. – И причем тут святой человек? Я, как приближенный к королю, с кем только не общаюсь. Святость, она накладывает, а то и наваливает даже…

– Вы ведь советник короля, дорогой Игнатиус. – Зловеще осклабился сенатор. – А правда, вы сказали ему как-то, что в горизонтальном положении мозг не выше детородного органа? Не было ли это оскорблением?

Советник холодно посмотрел на монарха, во взгляде мелькнула неприязнь.

– Если человек выше на голову, это не заслуга ума, – ответил он, упорно игнорируя сенатора, – вот что я говорил. Слова относились не к его величеству.

– Варвары не основная проблема, – упирался кардинал, не обращая внимания на перепалку. – Вы должны внять моему предупреждению. Пророки не выходят из транса, иконы мироточат. Наступает эпоха холода, ночь будет длиться долго, снаружи и внутри. Когда тени исчезнут и города замерзнут, вы станете рвать друг друга зубами. И ненависть ваша будет столь велика, что не сможете обрести покой. Этот час уже на пороге.

– Довольно стихов! Солнце угасает, да, мы знаем. Достаточно посмотреть в окно. – Правитель впервые очнулся от полузабытья, окинул собравшихся мутным взором. – Странная активность зверья в лесах…хм, всего несколько подтвержденных фактов. Что ты предлагаешь?

Властный, монарх ронял слова медленно и веско, собравшиеся в зале придворные почтительно затихли. Фигура, хоть и усохшая, все еще выдавала воина в прошлом, борода опускается клином, сильно тронутые сединой волосы падают на плечи, по лбу к переносице скользят морщины, или, вернее, от переносицы они поднимаются веером, глубокими трещинами рассекая лоб и прячась под широкий обод золотой короны. Под глазами огромные мешки.

Кардинал откашлялся:

– Нужно немедля укрываться за стенами. Всем, кто дойдет!

Советник дернулся как от пощечины, на его груди колыхнулась золотая цепь, сплетенная так умело, что даже сенатор ощутил красоту, поднимающую человека над любым зверем.

– Всем? Абсурд! – Крылья носа Игнатиуса мелко подрагивали. – Вы предлагаете кормить крестьян, когда запасы истощатся?

– А разве не крестьяне пополняют ваши запасы?

– Да, конечно, но где их награда за труды? Работягам чего-то не хватает, например, подвигов. Только войны приносят почет и славу! А поэты пишут баллады о погибших на полях брани, пусть даже о крестьянах! – Сказал советник с горячностью. – Мы можем вооружить батраков и отправить их отбивать границы. Пусть воюют с ордой. Да, не все спасутся, но и не все погибнут!

Сенатор посмотрел на Игнатиуса с ненавистью:

– Барды? Баллады? Любое воспевание павшего в битве означает множество погибших в следующей войне.

Игнатиус скривился:

– Если все замерзнет, никакой следующей войны не будет, а крестьяне, впусти их в город, сожрут запасы. Плебеев же так много! Послушайте, решения, принятые на горячую голову, всегда кажутся нам благородными и героическими, но, как правило, ведут к просчетам… Поймите, мы политики, должны быть бескомпромиссными, и всегда иметь ясный ум!

– И руки по локоть в говне, – заметил сенатор.

– Верно сказали, Игнатиус, – вмешался кардинал. – Нужно всячески избегать как героизма, так и благородства. Вы правы, советник, абсолютно правы!

Игнатиус скривился еще сильнее, прервал раздраженно:

– Когда вот так соглашаются, явно чего-то попросят или гадость подсунут! Что у вас за пазухой?

Иезекииль похлопал себя по груди.

– Только крест, дорогой советник.

– Нет-нет, выкладывайте, королю нужны все сведения, без утайки!

– Мне было видение. – Голос кардинала звучал глухо, аскетичное лицо прорезали глубокие линии, пальцы нащупали под мантией распятие и судорожно стиснули его. – Мне дано было … узреть. Я видел последнюю цитадель людей, и небо, черное от ворон. В высоте, над белыми рифами, солнце угаснет навсегда. Я зрел женщин, простертых у стен, застывших и посиневших от холода, желтая плесень на их лицах. Видел, как взбирается вверх, по ледяным утесам, нежить, учуявшая добычу. Мертвецы подбираются все ближе, скребя костями об лед.

– Вы настоящий параноик! – вскричал советник. – Психопат!

– Успокойтесь, Игнатиус. – Медленно произнес монарх. – Забудем на время о затмении и разберемся с оборванцами, – взгляд увитых алыми прожилками глаз переполз на советника. – Давайте рассмотрим дело с практической стороны. Даже если отребье и превратится в угрозу для нас, в чем я сомневаюсь, какие действия вы предлагаете предпринять?

– Кочевники выступили в поход. Инок считает, их передовые отряды дойдут до наших границ дней через десять, если не изменят курс. – Игнатиус повел рукой в сторону дальней стены, где в тени стояла толпа придворных. Одна фигура сдвинулась и отвесила учтивый поклон. Изекииль увидел грузного молодого человека с бледной туповатой физиономией, кричащей о жизни аристократа, чья активность начинается, как у упыря, в сумерках и длится всю ночь на балах и попойках. – Головные колонны укомплектованы самыми опытными их бойцами. В основе своей войско пешее, слабо вооруженное и необученное. Они обременены женами и стариками, и тащат с собой весь свой скарб. Поэтому отребье хоть и многочисленно, но уязвимо…

– Ближе к делу, советник.

– Но это же очевидно! Мы соберем крестьян, – Игнатиус посмотрел на Хедрика в упор, потер руки. – Вооружим их и выставим против голодранцев из пустошей.

– Я не стану проводить мобилизацию просто чтобы избавиться от собственного народа, Игнатиус. Варвары вполне могут отползти к кратерам, и попытаться найти убежище в горячих ущельях. И для них не секрет приближение холодов. – Король продолжал улыбаться, кажется, он забыл сменить выражение лица. – Но крестьян действительно много, и это проблема…