Текст книги "Н Е Каронин-Петропавловский"

Автор книги: Максим Горький

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Он шагал по комнате длинными шагами, весёлый, шутливый, точно поздоровевший за ночь, и в глазах его светилась мягкая радость.

– Россияне философствуют всегда весьма скверно, хотя некоторые из них и обучались в семинариях, но, видимо, способность философить – вне наших национальных предрасположений. Мечтать мы любим, как башкиры, а философим по-самоедски, хотя самоеды, вероятно, пустяками не занимаются, но произведём самоеда от – сам себя ест. Это будет верно: наш девиз не "познай самого себя", а пожри самого себя. Жрём. Возьмите немца: у него философия итог знаний и действий, а у нас она понимается как план жизни, расписание на завтрашний день. Это – не годится, понимаете? Нет, вы лучше займитесь-ка делом, вон – у вас впереди солдатчина – ведь осенью на призыв?

Я сказал, что солдатчина меня не пугает, напротив – я возлагаю на неё большие надежды: имею обещание, что меня возьмут в топографскую команду и отправят на Памир, а там я...

– Здравствуйте! – сказал он, остановясь против меня и поклонившись. Экая сумятица у вас в голове: колонии, Памиры, изучение философии замечательно, право! Юноша, вам надобно лечиться от этих судорог... Или уж лучше идите в колонию, вот, например, в симбирскую...

Пришёл какой-то рыжий мужчина, одетый мещанином, в чуйку и высокие сапоги, – Николай Ельпидифорович засиял, заметался и стал похож на ребёнка, не знающего, что ему делать от радости: вместо того, чтобы освободить один из стульев, заваленных книгами и газетами, он начал усердно снимать книги со стола.

Гость взял за спинку стул, сбросил с него газеты на пол и сел, молча и сердито поглядывая на меня, двигая большими челюстями.

Я простился с Карониным и больше не встречал его.

Знакомство с ним – одно из самых значительных впечатлений юности моей, и я рад, что мне было так легко вспомнить его слова, точно я слышал их всего год тому назад.

Удивительно светел был этот человек, один из творцов "священного писания" о русском мужике, искренно веровавший в безграничную силу народа, – силу, способную творить чудеса.

Но у Н.Е.Каронина вера эта была не так фанатична и слепа, как у других писателей-"народников", заражённых славянофильской мистикой и, казалось бы, чуждым для них настроением "кающихся дворян". Впрочем, эта зараза естественна для людей, истерзанных своим одиночеством, людей, которым пришлось жить "между молотом и наковальней" – между полудиким правительством и чудовищно огромной, одичалой деревней.

Каронин веровал зряче:

– Надо всё-таки помнить умный стишок Алексея Толстого, хотя Толстой и барин...

Поднял палец и, несколько смущённо, прочитал "стишок":

Есть – мужик и – мужик,

Если он не пропьёт урожаю,

Я тогда мужика уважаю.

– Мужика надо ещё сделать разумным человеком, который способен понять важность своего назначения в жизни, почувствовать свою связь со всей массой подобных ему, стиснутых ежовой рукавицей государства.

Он многое предвидел, и некоторые мнения его оказались пророческими. После одной горячей беседы на обычную тему "что делать" он сказал угрюмо:

– Эх, замотаются люди на этих поисках места и жизни и нырнут в омут такого эгоизма, что всем чертям будет тошно!

Жил он только литературным заработком, нередко голодал, ему часто приходилось бегать по городу, отыскивая у знакомых рубль взаём.

В один из таких дней я увидал его на балчуге, он продавал старьёвщику кожаный пояс и жилет. Сгорбясь, кашляя, стоял пред каким-то жуликом в очках, сняв пиджак, в одной рубахе, и убедительно говорил:

– Но послушайте, почтенный, – что же я буду делать с семнадцатью копейками?

– А уж этого я не знаю...

– На семнадцать копеек не проживёшь день...

– Живут и дешевле, – равнодушно сказал жулик.

Каронин, подумав, согласился:

– Верно, – живут! Давайте деньги.

Когда я поздоровался с ним, он сказал, надевая пиджак:

– А я вот продал часть своей шкуры. Так-то, барин! Чтобы работать надо есть...

Он часто говорил о людях, которым тяжело на земле, но я не слышал жалоб его на свою полуголодную жизнь, да казалось мне, что он и не замечает, как живёт, весь поглощённый исканием "правды-справедливости". И, как все люди его линии мысли, верил, что эта правда существует там, в деревне, среди "простых" людей.

Мне кажется, он редко употреблял глагол жить, – чаще говорил работать. И редко звучало тогда слово человек, говорили – народ.

– "Мы должны целиком израсходовать себя в пользу народа, этим решаются все вопросы", – прочитал он мне слова из какого-то письма и, барабаня пальцами по листу бумаги, задумчиво добавил:

– Конечно. Ну конечно! А иначе – куда? На что мы?

Встал со стула, оглянулся.

– Пишет это одна хорошая женщина. Из ссылки.

Полузакрыв глаза, глядя на голую стену комнаты, он тихонько рассказал мне историю девушки: она фиктивно вышла замуж за человека совершенно чужого ей, пьяницу, освободилась от семьи и попала в руки негодяя. Долго боролась с ним за свою свободу, измученная ушла в деревню "учить народ", а теперь зябнет в Сибири. Рассказав это, он грустно добавил:

– Жертва. Тяжело ей. Я знаю, – тяжело! Но – другой дороги не было, барин!

В те дни, когда мне особенно плохо жилось, он посоветовал:

– Вы – странная натура. Всё у вас угловато и как-то отвлечённо. Пожалуй, вам и полезно будет пожить в колонии, с толстовцами, они вас несколько обломают...

Его интерес к "босякам" возрастал, раза три я видел Каронина в трущобах "Миллионной" улицы, и мне казалось, что его несколько смущает увлечение, чуждое вере в деревню.

– Резкий народ, – говорил он. – Очень интересные типы есть. Конечно отработанный пар, но всё-таки некоторые – думают... А это уже – кое-что...

Жил он в постоянной тревоге о судьбе народа, в непрерывных заботах о хлебе, и эта напряжённая, нервная жизнь очень помогала болезни разрушать тело, измученное тюрьмой, этапами, ссылкой. Всё лихорадочнее горели его глаза, суше звучал кашель.

Он уехал из Нижнего и вскоре умер.

Кто-то рассказал мне, что в день смерти Каронин грустно сознался:

– Оказывается, умирать гораздо проще, чем жить.

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые напечатано в журнале "Современник", 1911, номер 10, октябрь, под заглавием "Писатель".

Подготавливая собрание сочинений в издании "Книга", М.Горький значительно дополнил воспоминания в заключительной части и вновь их отредактировал.

Воспоминания включались во все собрания сочинений, начиная с 1923 года.

Печатаются по тексту, подготовленному М.Горьким для собрания сочинений в издании "Книга".