Текст книги "Губин"
Автор книги: Максим Горький
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)
– Сказал я Надежде, что ты видел ее.
Он подпрыгнул ко мне, злой.
– Кто тебе велел?
– Сказал, что тебе приснилось, будто она садом в баню шла...
– Что-о? Что такое?
Голоногий, тающий грязью, он смотрел на меня, хлопая глазами, его неприятное лицо стало смешно, глупо.
– Смотри – если ты мужу ее скажешь, то я так и буду говорить, что ты во сне видел всё это...
– Зачем? – растерянно воскликнул Губин, но – вдруг пришел в себя и, широко улыбаясь, тихонько спросил:
– Сколько дала?
Я стал объяснять ему, что мне жалко женщину, боюсь, что братья изувечат ее и что не следует ее выдавать,– Губин сначала не верил мне, но потом задумался и сказал:
– Неправильно всё это: лучше взять деньги за правду, чем за обман. Сбиваешь ты меня, парень... Наняли они меня колодец чистить, а я бы им в ту же цену – всё вычистил... это мне удовольствие!
Он снова разозлился, греясь, бегает вокруг сруба и бормочет:
– Как ты можешь мешаться в чужие дела? Али ты здешний?
Разыгрался сухой, жаркий день, но – небо мутное, точно пропылилось летней пылью до самых глубин, и на багровый, без лучей, шар солнца можно смотреть не мигая, как на луну.
– Я тебя ввел к делу, работой обрадовал, а ты мне...
За воротами, играя селезенкой, тяжело скачет лошадь, вот она поравнялась с домом Биркиных, и кто-то хрипло кричит:
– Лес занялся – эй!
Хлопнула рама окна, и тотчас же двор наполнился шумной, бестолковой суетой: из кухни выкатилась усатая баба, за нею – встрепанный, полуодетый Иона, из окна высунулась лысая, красная голова Петра.
– Запрягайте скорей, батюшки! – кричал он плачущим голосом.
Губин уже вывел на двор жирную рыжую лошадь, Иона выкатил легкую бричку, Надежда – с крыльца – говорила ему:
– Иди, оденься сперва...
Баба распахнула ворота – прихрамывая и ведя на поводу взмыленную лошадь, во двор вошел маленький мужичок, в красной рубахе, и веселым голосом заговорил:
– У двух местах зачалось,– от порубки и от могилы...
Все окружили его, охая и ахая, только Губин ловко и быстро запрягал лошадь, ни на кого не глядя, говоря мне сквозь зубы:
– Дождались... несчастный народ...
В воротах явилась нищая, воровато прищурила глаза и запела:
– Го-осподи Ису-усе...
– Бог подаст, бог подаст! – испуганно махая руками, крикнула Надежда, побледнев.– Тут – несчастье, лес загорелся... после приходи!
Вдруг Петр, стоявший в окне, заполняя его, покачнулся назад в глубь комнаты и исчез, а на месте его явилась женщина, презрительно говоря:
– Что – настиг господь? Обормоты, лентяи...
Ее волосы, седые на висках, были прикрыты шёлковой головкой, шёлк отливал на солнце, и голова казалась железной. На ее лице, иконописном и точно закопченном дымом, двумя пятнами блестели никогда не виданные мною синие глаза без зрачков.
– Али я вам не говорила, что просеку от могилы шире надо было вырубать, шайтаны...
Над маленьким острым носом женщины лежала глубокая морщина, и из нее к серебряным вискам расходились густые брови. Стало странно тихо, только лошадь шлепала копытом по грязи, а из окна непрерывно истекал густой, почти мужской голос, презрительно укоряя.
"Вот она – свекровь!" – подумал я.
Губин кончил запрягать и сказал Ионе тоном старшего:
– Ступай оденься, чучело...
Когда Биркины съехали со двора, а за ними, взва-лившись на потную лошадь, ускакал верховой,– женщина исчезла, но пустое окно стало как будто чернее, чем было прежде. Шлепая по лужам босыми ногами, Губин затворил ворота, мельком взглянул на меня и сказал:
– Ну, начнем... чего там!
– Яков! – густо позвали из дома.
Он вытянулся, как солдат.
– Поди-ко сюда...
Губин пошел ко крыльцу, четко топая ногами. Надежда, стоявшая на верхней ступени, повернулась боком к нему, неприятно сморщив лицо, а потом поманила меня к себе, тихонько кивая головою:
– Что он говорит, Яков-то?
– Ругает меня.
– За что?
– За то, что я сказал тебе...
Она тяжко вздохнула.
– Ах – смутьян! И чего ему надо?
Она обиженно надула губы, и круглое пустое лицо ее стало детским.
– О господи... чего людям надо?
По небу ширилась темно-серая туча, грозя бесконечным, осенним дождем. Из окна, ближайшего ко крыльцу, густой струей изливался голос свекрови, слов не слышно было, а только звук, как будто жужжало огромное веретено.
– Это – маменька,– тихонько молвила Надежда.– Она ему задаст! Она меня бережет...
Но я не слушал ее – меня поразили слова, сказанные за окном, спокойно, громко, с тяжелой уверенностью в их правде.
– А ты полно-ка, полно... Ведь это ты от безделья в праведники лезешь...
Я подвинулся ближе к окну – Надежда беспокойно сказала:
– Ты – куда? Тебе слушать не надобно...
А из окна доносилось:
– И бунтовство твое противу людей – у безделья да со скуки, скушно тебе, ты и надумал забаву, будто богу служишь, будто правду любишь, а на деле ты – бесу работник...
Надежда дергала меня за рукав, стараясь отвести из-под окна,– я сказал ей:
– Мне надо знать, что он говорит...
Она усмехнулась, заглянув в лицо мне, и доверчиво зашептала:
– Я ей покаялась: "Маменька, говорю, дошла до меня беда!" – "У, ты, дура",– говорит, да немножечко за косу меня потрепала, только и всего – она меня жалеет!.. Ей – ничего, что я гуляю, ей ребеночка, внучка надо для имущества... наследника...
В комнате Губин крикнул:
– Если грех против закона, так...
Заглушая его, мерно потекли веские слова:
– Тут не везде грех, Яков Петрович, а иной раз просто растет человек и тесно ему в законе. Бросаться друг на друга не надо бы. Чего боимся? Все одинаково дураки перед богом...
Она говорила скучновато или устало, очень медленно и внятно – Губин иногда бормотал что-то, но его слова не проникали сквозь ее мерную речь.
– Осудить человека – не великое дело, Яков Петрович, сударь мой, это всегда успеется – осудить! А ты – дай человеку развернуться до конца – ведь и во грехе польза бывает. Почитай-ко минею: святые угодники божий все до господа сквозь грехи дошли, а – дошли-таки! Это надобно помнить. Господь Саваоф – он ли не терпел на евреях своих? А матерью Исусовой еврейку же выбрал, и пророки и апостолы Христовы – все – евреи, так-то! А мы торопимся осудить да наказать...
– Выбила ты меня из жизни, Наталья Васильевна,– сказал Губин.– Как столкнусь я с тобой да вспомню...
– Не надо вспоминать...
– Так и не вижу себя, и цены себе никакой не чувствую...
– Что было – прошло, а чему надо было быть – того не убежишь...
– И внутреннего состояния лишился я через тебя...
Надежда толкнула меня в бок и с веселым злорадством зашептала:
– Верно, значит, говорили – видно, был он в любовниках у нее!
Но тотчас же опомнилась, испуганно прикрыла рот ладонью и сквозь пальцы говорит.
– Ой, господи... что я? Ты – не верь... Злобятся на нее все, очень умная она...
– Коли было злое – жалобой его не поправишь,– спокойно падают из окна слова женщины.– Кому что дадено, тот того и держись, а не удержал, значит не по силам ноша.
– Всё я на тебе потерял, оголила ты меня...
– Тобою – потеряно, а мной приумножено. Никогда ничего, Яков Петрович, в жизни не теряется, а просто переходит из рук в руки, от неумелого к умелому. Кость, собакой оглоданная, и та в дело идет.
– Вот я – кость!..
– Зачем? Ты – человек еще...
– А что толку?
– Толк-от есть, да не втолкан весь, Яков Петрович, сударь мой! На-ко вот, возьми на гулянку себе да иди с богом... А женщину – не тронь, зря про нее не говори чего не следует... это тебе во сне приснилось.
– Эх,– подавленно вскричал Губин.– Ну – ладно! Твой верх... не желаю я, не хочу огорчать тебя... а – все-таки...
– Что – все-таки?
– А то, что умнейшей твоей душе на том свете...
– Нам бы с тобой, Яков Петрович, на этом жизнь нашу с честью окончить, а на том, бог даст, приспособимся...
– Ну, прощай!
За окном стало тихо. Потом тяжко вздохнула женщина.
– О, господи...
Надежда мягко, точно кошка, отскочила ко крыльцу, а я – не успел. Губин, выйдя из двери, увидал, что я отхожу от окна. Он надул щеки, ощетинился рыжим волосом и, красный, точно после драки, закричал, неожиданно высоким, злым криком:
– Ты – ты что? Долговязый чёрт... Не желаю тебя, не хочу работать с тобой... иди прочь!
В окне явилось темное лицо с большими синими глазами,– строгий хозяйский голос спросил:
– Это что еще за шум?
– Не желаю я...
– Ты иди ругаться на улицу, а здесь нельзя!
– Да! – обиженно крикнула Надежда, топнув ногой.– Что это такое? Какие...
Выскочила кухарка, с ухватом в руках, воинственно встала рядом с Надеждой и закричала:
– Вот видите – что значит мужиков в доме нет!..
Собираясь уходить, я всматривался в лицо хозяйки: синие зрачки глаз были странно расширены, они почти прикрывали белки, оставляя вокруг себя только тонкий, синеватый же ободок. Эти странные, жуткие глаза были неподвижны, казались слепыми и выкатившимися из орбит, точно женщина подавилась чем-то и задыхается. Ее кадык выдавался вперед, как зоб. Шёлк головки металлически блестел, и снова я невольно подумал:
"Железная голова..."
Губин осел, обмяк, лениво переругивался с кухаркой и не смотрел на меня.
– Прощай, хозяйка,– сказал я, проходя мимо окна.
Женщина не сразу, но ласково откликнулась:
– Прощай, дружок, прощай...
И склонила голову, подобную молотку, высветленному многими ударами о твердое.
