355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Максим Горький » Заграничные впечатления » Текст книги (страница 1)
Заграничные впечатления
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 01:33

Текст книги "Заграничные впечатления"


Автор книги: Максим Горький



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Горький Максим
Заграничные впечатления

Максим Горький

ЗАГРАНИЧНЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

ЛОНДОН

В имени его я слышу ласковый звон колокола истории, задумчивый возглас из глубины веков, добрый совет старого мудрого опыта:

– Надо больше знать друг друга, люди, больше.

Мне кажется, что чудовищно огромный город, одетый мантией тумана, всегда, днем и ночью, упорно думает о великих драмах своего прошлого, о бесцветных днях настоящего и с тоской, но уверенно ожидает будущего – светлых солнечных дней, полных радости, ожидает пришествия новых людей, полных творческой силы.

Он скучает о тех, которые сделали имя Англии громким в мире, ждет рождения великих детей, подобных тем бессмертным, которых знают всюду на земле. Лондон, кажется мне, жаждет нового Шекспира, Байрона и Перси Биши Шелли, нового Гиббона, Макколея и Вальтер Скотта, трубадуров славы Англии. Что такое слава Англии? Прежде всего ее ненасытная жажда свободы духа. Ныне эта жажда угасает неутоленною. И потому пора снова возбудить ее в душе народа.

Великий город, мне чудится, думает:

– Скоро ли снова придут и зазвучат для всех народов мира колокола моего духа, запоют громкие трубы мои, разнося по земле мысли и надежды народа Англии?

Глухой и темный шум облекает город смутной тучей, он сливается с туманом, кружится, кружится над городом, в ропоте его много силы, но и усталости много.

В тумане я вижу лицо Лондона – это лицо великана старой чудесной сказки, мудрое и печальное.

Город думает и возбуждает думы о жизни.

Могучий, каменный, суровый город богато одет в пышно зеленый плащ садов и парков, он роскошно украшен драгоценными произведениями старого, безумно смелого искусства; в радостном изумлении стоишь перед воздушно улетающей в небо, кружевной громадой Вестминстерского аббатства и с глубоким почтением смотришь на тяжелый серый Тоуэр, вызывающий стройные ряды воспоминаний и великолепную Елизавету впереди всего. Много злого было сделано внутри этих серых камней, много призраков, облитых кровью, витает над башнями замка, но это не делает старый Тоуэр менее красивым. В каждой столице любого государства есть свой Тоуэр, в каждом из них люди выливали на землю кровь людей – я думаю, серый лондонский Тоуэр не грешнее других. И если люди позволяют убивать себя, в этом, отчасти, всегда виноваты сами они. Отчасти, я говорю. Ибо разве есть некто совершенно невинный в преступлениях, окружающих его, непричастный жестокости, наполняющей жизнь?

Но жемчужиной города, драгоценностью, которой нет цены, лучшим украшением Англии для меня явился Британский музей – панорама жизни всех народов земли, умное и великое создание сильных и длинных рук английского народа.

Этот большой, тяжелый дворец редкостей стоит на земле крепко, как сама Англия. Он является как бы каменным переплетом великой книги о культуре человечества, книги, которую надо читать годы, чтобы прочесть ее всю до конца.

И всюду видишь, как много в Лондоне ума, но думаешь – не слишком ли односторонне тратит нация огромный капитал своего духа за последние десятилетия?

Не слишком ли много увлечения задачами узкими, грубо материальными?

И не стесняет ли увлечение это развития духа свободы внутренней, истинно творческого духа, обогащающего мир ценностями вечными и нетленными?

Бросается в глаза обилие антикварных лавок. Это естественно в стране с такой старой культурой, и понятна любовь англичанина к вещам, напоминающим ему о великом прошлом. Старый фарфор и бронза так наивно и пышно красивы, ярки, созданы с горячей любовью, на каждой из них видишь печать работника-поэта.

Образцов современной художественной промышленности меньше. Все они указывают на стремление людей к простоте. Это благородное стремление, но почему-то оно делает вещи скучными, холодноватыми и невольно возбуждает грустную мысль об упадке творчества, о замене его ремеслом. Старые вещи лучше, они сделаны здоровым, веселым человеком.

Смотришь на Россетти, Берн Джонса.

Почему эти нежные и сильные таланты черпали свое вдохновение в прошлом, почему их так пленил Боттичелли, почему они не могли – или не хотели? подойти ближе к жизни настоящего? Не потому ли, что жизнь культурного общества наших дней стала слишком тесной, бесцветной, скучной, что людьми всё более властно командуют темные страсти?

В этой жизни нет места поэтам, они ищут красивого на кладбищах прошлого. Для поэтов современности нет возбуждающего творческую мысль сегодня, нет у них светлого завтра, они живут отдаленным вчера. Грустная жизнь. Она обессиливает творчество.

Власть золота, железа и камня, власть зависти, жадности и злобы закрывают перед нами просветы в будущее тяжелой завесой унижающих нас мелочей жизни. Живая вера в возможность на земле счастья для всех не находит вдохновенных учеников среди общества, измученного нервной суетой дня, истощенного непрерывной борьбой за существование.

Это касается не только Англии, конечно,– всё так называемое культурное общество Европы смотрит назад, всё оно ищет красоты и радости в прошлом. Верный признак духовного старчества, несомненное указание на необходимость влить новую кровь в жилы дряхлого организма.

Mного спорта – и мало оживления.

Люди играют скучно, как будто исполняя необходимую обязанность. Пока она еще не надоела, но уже скоро будет тяготить человека.

Тяжело поразила меня юность проституток, гуляющих по Пикадилли. В этом факте есть нечто грозное для общества. Видно, что девушки поступают на рынок разврата очень рано и очень быстро сходят с него в трущобы, где их ждет голод и смерть. Эта краткая жизнь ночной бабочки вызывает в душе ненависть к обществу, так быстро пожирающему своих беззащитных членов.

Почти не встречаешь солдат, это хорошо, милая, старая Англия! Этим можно гордиться. Зачем держать огромные армии убийц по ремеслу? Их роль прекрасно выполняет капитализм и нищета.

Нравится мне спокойный, корректный "Боби". Он стоит в сутолоке движения, как монумент, олицетворяющий законность, управляет сутолокой движения и удивительно резко подчеркивает механичность жизни.

Хороши старые дома – они напоминают о Диккенсе и Теккерее – двух англичанах, о которых всегда вспоминаешь с уважением и хорошей улыбкой в душе.

Уайтчапель не поразил меня, я видел Ист-Сайд в Нью-Йорке.

Славный древний город, задумчивый великан Лондон в конце концов оставляет на сердце грустный налет печали. Это большая красивая печаль, такая же, как и сам город. Лондонский туман можно полюбить, так же как и картины Тёрнера, за его мягкие прозрачные краски, сквозь дымку которых душа видит что-то неясное, но чудесное, красивое, смягчающее человека. Под этой пышной одеждой города чувствуешь его силу, его крепкий, огромный, способный к долгой жизни организм.

.Мне кажется, несчастие культурных людей – их одиночество, их оторванность от жизни. Их ведь всегда мало сравнительно с массой народа, и они стоят между ним и капиталом, как между молотом и наковальней, в постоянной возможности быть раздробленными. Где исход из этой драматической позиции?

Привлекайте на свою сторону народ, зовите его к себе интересами духа, дайте ему возможность понять вас, быть таким же духовно богатым, как вы сами.

Тогда вы не будете одиноки – тогда вы будете сильны, и только тогда победит истинно человеческое, только тогда восторжествует истинная культура. Жизнь станет легка, радостна, и даже камни будут улыбаться.

Если читателю покажется, что я впал в тон учителя – читатель будет не прав.

Прежде всего я учу сам себя, но я хотел бы, конечно, чтобы все люди учились понимать друг друга.

Если мы, люди, хотим встать ближе друг к другу, если мы верим в возможность духовного родства всех со всеми – мы должны говорить друг с другом обо всем, что тревожит нас, обо всем, что нам непонятно в душе другого и отделяет нас от него.

Больше внимания к человеку – вот что я всегда говорю, больше внимания к человеку, люди!

Больше желания узнавать людей – вот что я горячо рекомендую человеку.

Знание да будет нашею страстью, и если мы обратим его в страсть – тогда мы создадим наконец истинную религию всемирного единства людей, мы достигнем духовного родства всех народов земли,– только тогда, говорю я, мы создадим религию, достойную человека и человечества!

ГОРОД МАМОНЫ

(Мои впечатления от Америки)

Над землей и океаном висел серый туман, мелкий дождь падал на темные здания города и мутную воду залива.

Эмигранты собрались на борту парохода. Молча и серьезно смотрели они вокруг пытливыми глазами надежд и опасений, страха и радости.

– Это кто? – удивленно спросила девушка-полька, указывая на статую Свободы. Кто-то из толпы ответил коротко:

– Американская богиня.

Я смотрел на богиню с чувством идолопоклонника и вспоминал героические времена Соединенных Штатов – шестилетнюю войну за независимость и кровавую битву между Севером и Югом, которую американцы раньше называли "Войной за уничтожение рабства". В памяти моей пронеслись блестящие имена Томаса Джефферсона и Гранта. Мне казалось, что я снова слышу песню о герое Джоне Брауне и вижу Брет Гарта, Лонгфелло, Эдгара Аллана По, Уолта Уитмена и другие звезды на гордом американском флаге.

Итак, это и есть страна, о которой десятки миллионов людей Старого Света мечтают, как о земле обетованной. "Страна Свободы!" – повторял я, не замечая в этот прекрасный день зеленой ржавчины на темной бронзе.

Я знал уже тогда, что война за уничтожение рабства называется теперь в Америке "войной за сохранение Единства", но я не знал, что за этим изменением названия кроется глубокий смысл, что страстный идеализм молодой демократии покрылся, подобно бронзовой статуе, ржавчиной, разъедающей душу коррозией торгашества. Бессмысленная и постыдная погоня за деньгами и за властью, которую дают деньги,– это болезнь, от которой люди страдают везде. Но я не знал, что эта ужасная болезнь достигла в Америке таких размеров.

Шумная суета жизни на воде, у подножья статуи Свободы, и на берегу, в городе, ошеломляет разум и вызывает чувство бессилия. Повсюду, как допотопные чудовища, бороздят воду океана огромные, тяжелые суда; мелькают, точно голодные хищные птицы, маленькие пароходы и катера. Кажется, что железо живет, что оно наделено нервами и разумом. Ревут сирены, подобно голосам сказочных гигантов, из сердитых уст раздаются пронзительные свистки, которые теряются в тумане, гремят цепи якорей, плещут волны.

И кажется, что всё – железо, камни, вода, дерево и даже сами люди – полно протеста против этой жизни в тумане, жизни без солнца, без песен и счастья, жизни в плену тяжелого труда. Везде – труд, всё охвачено его бурей, всё повинуется воле какой-то тайной силы, враждебной человеку и природе.

Машина, холодная, невидимая, нерассуждающая машина, в которой человек только ничтожный винт!

Я люблю энергию, я преклоняюсь перед ней. Но не тогда, когда люди тратят свою созидательную силу на собственную погибель. В этом хаосе, в этой суете из-за куска хлеба слишком много труда и усилий и нет жизни. Повсюду мы видим вокруг себя работу разума, который сделал из человеческой жизни своего рода ад, превратил ее в бессмысленный, однообразный, механический труд, и нигде не видишь красоты свободного созидания, бескорыстной работы духа, который украшает жизнь бессмертными цветами животворящей радости.

Вдали на берегу вырисовываются в тумане безмолвные и темные небоскребы. Квадратные, лишенные желания быть красивыми, тупые, тяжелые здания поднимаются к небу угрюмо и скучно. В окнах этих тюрем нет цветов и не видно детей. Прямые, однообразно мертвые линии лишены красоты очертаний и той красоты, которую дает гармония частей; в них лишь выражение холодной, надменной кичливости своими громадными размерами, своей чудовищной высотой. Но в этой высоте отсутствует свобода. Эти сооружения подымают цену на землю до таких же высот, каких достигают они сами, но вкусы они снижают настолько же, насколько глубоко уходят в землю их фундаменты. Так всегда бывает. В больших домах живут маленькие люди.

Издали город кажется огромной пастью с черными неровными зубами. Он дышит в небо тучами дыма и сопит, как обжора, страдающий ожирением. Войдя в него, чувствуешь, что ты попал в желудок из камня и железа, который проглатывает миллионы людей и перемалывает, растирает и переваривает их.

Улицы кажутся множеством голодных глоток, по которым куда-то вглубь плывут темные куски пищи – живые люди. Везде – над головой, под ногами и рядом с тобой – железо, живое железо, издающее ужасный грохот. Вызванное к жизни силою золота, одушевленное им, оно опутывает человека своей паутиной, оглушает его, сосет его кровь, умерщвляет разум.

Кричат, подобно гигантским уткам, рожки автомобилей, электричество всюду распространяет угрюмый шум, душный воздух улиц напоен, точно губка влагой, тысячами ревущих звуков. Он дрожит, колеблется, дышит в лицо тяжелыми, жирными запахами. Этот воздух отравлен. Он страдает и стонет, страдая.

По тротуарам идут люди. Они шагают быстро, торопливо, увлекаемые силой, поработившей их. Но их лица спокойны" их сердца не чувствуют несчастья быть рабами; в печальном самомнении они считают себя хозяевами своей судьбы. В глазах у них светится сознание своей независимости, но им непонятно, что это только жалкая независимость топора в руке лесоруба, молотка в руке кузнеца. Эта свобода – орудие в руках Желтого Дьявола – золота. Свободы внутренней, свободы духа и сердца – не видно в их энергичных лицах. Эта энергия без свободы напоминает холодный блеск нового ножа, который еще не успели иступить, лоск новой веревки.

Я впервые увидел такой чудовищный город; и никогда еще люди не казались мне так ничтожны, так всецело порабощены образом жизни, как в Нью-Йорке. К тому же я нигде не видел их такими трагикомически довольными собой, каковы они в этой огромной фантасмагории из камня, железа и стекла, в этом порождении больного, испорченного воображения Меркурия и Плутона. И, наблюдая эту жизнь, я начал думать, что в руке у статуи Бартольди сверкает не факел свободы, а доллар. Большое число памятников в парках города свидетельствует, что жители его гордятся своими великими людьми. Но хорошо было бы время от времени счищать пыль и грязь с лиц героев, чьи сердца и глаза так ярко горели любовью к своему народу. Эти статуи, покрытые коркой грязи, невольно побуждают невысоко ценить благодарность, испытываемую американцами ко всем тем, кто жил и умер во имя блага их страны. Кроме того, памятники эти теряются в сетях многоэтажных домов. Великие люди кажутся карликами у стен десятиэтажных сооружений. Гигантские состояния Моргана и Рокфеллера стирают в памяти людей значение творцов свободы – Линкольна и Вашингтона. Единственный памятник, которым Нью-Йорк может гордиться, это могила Гранта, да и то потому только, что его похоронили не в грязном сердце города.

– Вот строится новая библиотека,– сказал мне кто-то, указывая на незавершенное сооружение, окруженное парком. И с важностью добавил:

– Она будет стоить два миллиона долларов. Полки ее будут длиной в сто пятьдесят миль.

До того времени я думал, что ценность библиотеки заключается не в здании ее, а в книгах, подобно тому как достоинство человека – в душе его, а не в одежде. Никогда также не впадал я в восторг по поводу длины полок, всегда предпочитая качество книг их количеству. Под качеством я понимаю (замечаю это ради американцев) не цену переплета и не прочность бумаги, а ценность идей, красоту языка, силу воображения и т. д.

Другой господин, показывая мне картину, сказал:

– Она стоит пятьсот долларов.

Мне очень часто приходилось слышать такие жалкие и поверхностные оценки вещей, цена которых не может быть определена количеством долларов. Произведения искусства покупаются за деньги, точно так же, как и хлеб, но ведь их стоимость всегда больше того, что платят за них звонкой монетой. Я встретил здесь очень немного людей, имеющих ясное представление о подлинной ценности искусства, духовном его значении, силе его влияния на жизнь и его необходимости для человечества.

Жить – значит жить красиво, смело и всеми силами души. Жить – значит объять разумом всю вселенную, проникать мыслью во все секреты бытия и приложить все силы к тому, чтобы сделать жизнь вокруг нас более красивой, разнообразной, свободной и яркой.

Мне кажется, то, чего в высшей степени недостает Америке,– это потребности красоты, жажды тех наслаждений, которые только она и может дать уму и сердцу.

Наша земля – сердце вселенной, наше искусство – сердце земли. Чем сильнее биение нашего сердца, тем прекраснее жизнь. В Америке сердце бьется слабо.

Я удивился и огорчился, узнав, что театры в Америке находятся в руках трестов и что хозяева треста, будучи владельцами театра, стали также диктаторами в вопросах драмы. Этим, очевидно, объясняется то, что страна, которая имеет прекрасных писателей-романистов, не дала ни одного выдающегося драматурга.

Превращение искусства в средство наживы – серьезный проступок при всех обстоятельствах, но в данной случае это положительно преступление, поскольку оно насилует личность автора и фальсифицирует искусство,

И если закон предусматривает наказание за подделку пищевых продуктов, он должен безжалостно поступать с теми, кто фальсифицирует духовную пищу народа.

Театр называют школой народа; он учит нас чувствовать и думать. Он ведет свое происхождение из того же источника, что и церковь, но он всегда служил народу более искренне и верно, чем церковь. Правительство смогло подчинить своим интересам церковь, поработить же театр оно так и не сумело.

"Потонувший колокол" Гауптмана – это гимн красоте и мысли, как и многие пьесы Ибсена, Шекспира и Эсхила. Люди, заинтересованные в развитии духовных сил страны, не могут допустить эксплуатации театра капиталом.

Но, может быть, американцы думают, что они достаточно культурны? Если так, то они просто ошибаются. В России такая позиция свойственна гимназистам пятого класса, которые, научившись курить и прочтя две или три хорошие книги, воображают себя Спинозами.

Двенадцатиэтажное здание и воскресная газета, весящая десять фунтов, конечно, замечательны. И все-таки это пустое великолепие, несмотря на множество людей в здании и внушительный ряд объявлений в газете. Без идей культуры быть не может.

Первым доказательством отсутствия культуры в американце является тот интерес, который он проявляет ко всяким жестоким рассказам и зрелищам. Для культурного человека, гуманиста, кровь отвратительна. Убийство посредством казни и другие подобные мерзости вызывают у него отвращение.

В Америке же такие вещи вызывают только любопытство. Газеты полны подробными описаниями убийств и всяческих ужасов. Тон этих описаний холодный, спокойный тон внимательного наблюдателя. Очевидно, что цель их состоит в том, чтобы пощекотать утомленные нервы читателя острыми деталями преступления, при этом никогда не делается даже попытки объяснить социальную основу этих фактов.

Никому, кажется, не приходит в голову простая мысль о том, что нация – это семья. И если некоторые из членов ее – преступники, это означает только, что система воспитания людей в этой семье устроена плохо. Жестокость – это болезнь; интерес, к ней проявляемый, также нездоровый симптом. Чем больше будет расти этот интерес, тем больше будет развиваться преступность.

Я не буду подробно останавливаться на вопросе об отношении белого человека к негру, но для американской психологии очень характерно, что Букер Т. Вашингтон проповедует своим соплеменникам следующее поучение:

– Вы должны быть так же богаты и так же опрятны внешне, как белые; только тогда они признают вас равными себе.

Это и есть по сути дела смысл того, чему он учит свой народ.

Наличие доллара в кармане, ношение сюртука, ежедневная чистка зубов и употребление мыла – всего этого не совсем еще достаточно, чтобы быть культурным человеком. Желательны также идеи. Необходимо уважение к соседу, какого бы цвета ни была его кожа, и множество таких мелочей, без которых трудно отличить человеческое существо в сюртуке от животного с мохнатой шкурой. Но в Америке думают только о том, как делать деньги. Бедная страна, народ которой занят одной мыслью: как разбогатеть.

Меня никогда ни в малейшей степени не ослепляло количество денег, которыми владеет человек, но отсутствие у него чести, любви к родине и заботы о ее благосостоянии всегда печалит меня. Человек, который доит свою страну, как корову, или откармливается, как паразит, на ее теле, плохой источник вдохновения. Как жалко, что Америка, которая, как говорят, обладает полной политической свободой, совершенно лишена свободы духа. Когда вы видите, с каким глубоким интересом и благоговением смотрят здесь на миллионеров, вы невольно начинаете с подозрением относиться к демократии этой страны. Демократия – и так много королей. Демократия и "высшее общество". Всё это странно и непостижимо.

Многочисленные тресты и синдикаты, развивающиеся с быстротой и энергией, возможными только в Америке, в конце концов вызовут к жизни своего врага революционный социализм, который в свою очередь разовьется так же быстро и так же энергично.

Но пока будет идти процесс поглощения индивидуумов капиталом и организации масс, капитализм искалечит много голов и животов, много сердец и умов.

Говоря о духе нации, я должен сказать также о ее морали. Но об этом ничего интересного я сказать не могу. Эта сторона жизни всегда была для меня трудным вопросом. Она для меня непонятна, и когда люди серьезно говорят об этом, я могу только улыбаться. В лучшем случае моралист для меня – человек, которому я, подмигнув и отведя его в сторону, шепчу на ухо:

– Ах ты, мошенник этакий!

Я не скептик, но я знаю мир, я знаю его к собственному огорчению.

Самым отчаянным моралистом, которого я знал, был мой дед. Он ведал все пути в рай и постоянно толкал на них каждого, кто попадался ему под руку. Истина была известна только ему одному, и он усердно вколачивал ее чем попало в головы членов своего семейства. Он прекрасно знал всё, чего хочет бог от человека, и даже собак и кошек учил, как надо вести себя, чтобы достигнуть вечного блаженства. При всем этом он был жаден, зол, постоянно лгал, занимался ростовщичеством и, обладая жестокостью труса,– особенность души всех моралистов и каждого,– в свободное и удобное время бил своих домашних чем мог и как хотел. Я пробовал влиять на деда, желая сделать его мягче,– однажды выбросил старика из окна, другой раз ударил его зеркалом. Окно и зеркало разбились, но дед не стал от этого лучше. Он так и умер моралистом. С тех пор я считаю всякие рассуждения о морали бесполезной тратой времени. И, кроме того, будучи с молодых лет профессиональным грешником, как и все честные писатели, что могу я сказать о морали?

Мораль представляется мне тайным сосудом, плотно прикрытым тяжелой крышкой предубеждения и предрассудка. Я думаю, что в этом сосуде сокрыты лучшие рецепты чистой и нравственной жизни, кратчайшие и самые надежные пути к вечному блаженству. Но около этого сосуда, как опекуны его непорочности, всегда стоят люди, которые не внушают мне доверия, хотя они и возбуждают мою зависть своим цветущим видом. Этакие самодовольные, круглые, жирные создания, стоящие на ногах так уверенно, что кажутся настоящими верстовыми столбами, указывающими дорогу к спасению души. В них нет, однако, ничего деревянного, кроме сердец. Они так же эластичны, как рессоры роскошного экипажа, как шины дорогого автомобиля.

Поясняю, что, говоря таким образом о моралистах, я имею в виду не думающих, а судящих. Эмерсон был моралистом, но я не представляю себе человека, который, прочитав Эмерсона, не очистил бы свой ум от пыли и грязи мирских предрассудков. Карлейль, Рескин, Паскаль – таких имен множество, и книги каждого из них действуют на душу, как хорошая щетка. Но есть наряду с этим люди, которые, будучи по природе подлецами, действуют так, как если бы они были вселенскими прокурорами.

Человек по природе своей любопытен. Я не раз приподнимал крышку сосуда морали, и всякий раз оттуда исходили такая вонь, такой удушающий запах лжи и лицемерия, трусости и безнравственности, что мои ноздри не могли его вынести.

Думается, что американцы – лучшие моралисты в мире и что даже мой дедушка был ребенок в сравнении с ними. Я допускаю, что нигде в мире не найти таких суровых жрецов этики и морали, и потому оставляю их в покое. Одно только слово о практической стороне дела. Америка гордится своей моралью и время от времени сама провозглашает себя судьей, считая, очевидно, доказанным, что она выработала в своих общественных отношениях систему, достойную подражания. Я полагаю, что это ошибка.

Американцы рискуют оказаться смешными, если они начнут гордиться своим обществом. В нем нет совсем ничего оригинального; развращенность "высших классов общества" в Европе – обычная вещь. Если американцы допускают у себя в стране развитие "высшего общества", нет ничего удивительного, что быстро растет и развращенность. То обстоятельство, что и недели не проходит без какого-нибудь громкого скандала в этом "высшем обществе", не дает оснований гордиться оригинальностью американской морали. Вы можете найти всё это и в Европе. Разве что по ту сторону Атлантики меньше лицемерия в этих делах, но развращенность там та же, и она едва ли менее глубока. Это ведь общая мораль представителей "высшего общества", космополитической породы, которая с одинаковым усердием загрязняет землю во всех ее концах.

Должен отметить, однако, тот факт, что в Америке крадут деньги, крадут очень часто и помногу. И это, конечно, только естественно. Где много денег, там очень много и воров. Представить себе вора без денег так же трудно, как и честного человека при деньгах. Но это опять явление, общее для всех стран.

Но довольно! Это неприятная тема, и разве не сказал однажды Эдгар Аллен По:

– Непрестанно повторяйте вору, что он честный человек, и он оправдает ваше мнение о нем.

Я проверил утверждение По, взяв человека, крепко убежденного в своей честности, и убедив его в противоположном. Результаты показали, что великая истина всегда верна. Отсюда я заключаю, что мы должны обращаться с людьми мягко и осторожно. Важно не то, как они относятся ко мне, а как я отношусь к ним. Индивидуум возвышает общество, он же развращает его.

Вы думаете, это парадокс? Нет, это правда.

Великолепный Бродвей, но ужасный Ист-Сайд! Какое непримиримое противоречие, какая трагедия! Улица богатства неизбежно должна издавать суровые и жестокие законы, изобретаемые финансовой аристократией, рабами Желтого Дьявола, для войны с бедностью и Уайтчепелем Нью-Йорка. Бедность и пороки Ист-Сайда неизбежно должны порождать анархию. Я говорю не о теории; я говорю о развитии зависти, злобы и мести, одним словом, о том, что низводит человека до уровня антиобщественного существа. Эти два непримиримых течения, психология богатых и чувства бедных, угрожают таким столкновением, которое поведет к целой серии трагедий и катастроф.

Америка обладает большим запасом энергии, и поэтому в этой стране всё, хорошее и плохое, развивается с большей скоростью, чем где бы то ни было. Но рост анархизма, о котором я говорю, предшествует развитию социализма. Социализм – это стадия в развитии культуры, движение цивилизованное. Это религия будущего, которая освободит весь мир от нищеты и грубой власти богатства. Чтобы меня правильно поняли, скажу, что социализм требует усиленной работы ума и общего гармонического развития всех духовных сил человека. Анархия – это социальная болезнь. Это яд, возникающий в общественном организме под влиянием ненормальной жизни индивидуума и отсутствия здоровой пищи для его тела и души. Для роста анархизма не требуется интеллектуальной основы; он представляет собой порождение инстинкта; зависть и месть – вот почва, на которой он разрастается пышным цветом. Анархизм непременно должен иметь большой успех в Америке, где особенно остры социальные контрасты и особенно слаба духовная жизнь.

Грязь, находящаяся внутри тела, гнойными болячками выходит на его поверхность. Ложь и порок, которые, гноясь, распространяются теперь в обществе, в один прекрасный день будут извергнуты на поверхность подобным лаве потоком грязи, которая затопит и удушит общество, если оно не обратит своевременно внимания на жизнь масс, развращаемых нищетой.

Но, кажется, и я становлюсь моралистом. Вы видите развращающее влияние общества.

Глубоко печальное впечатление на улицах Нью-Йорка производят дети. Играющие в мяч посреди треска и железного грохота, посреди хаоса бурлящего города, они кажутся цветами, которые чья-то грубая рука выбросила в грязь мостовой. Целыми днями вдыхают они испарения этого чудовищного города, столицы Желтого Дьявола. Жаль их маленьких легких, жаль их засоренных пылью глаз!

Забота о воспитании детей – самый яркий показатель культурности любой страны. Условия жизни детей дают самое точное мерило интеллектуального развития нации. Правительство и общество тогда только оправдывают свое название, когда они делают всё возможное, чтобы вырастить детей сильными, честными и мудрыми мужчинами и женщинами.

Я очень много видел нищеты, мне хорошо знакомо ее зеленое, бескровное, костлявое лицо. Но ужас нищеты Ист-Сайда мрачнее всего, что я знаю. Дети выбирают из мусорных ящиков, стоящих у панелей, гнилые куски хлеба и жадно поедают их вместе с плесенью и грязью тут же на улице, в едкой пыли и духоте. Они дерутся за эти куски, как маленькие собачонки. В полночь и позже они всё еще вертятся в пыли и грязи улицы, эти живые упреки богатству, эти унылые цветы нищеты. Что за жидкость течет в их жилах? Какова должна быть химическая структура их мозгов? Их легкие подобны тряпью, пропитанному грязью, а их меленькие желудки – тем мусорным ящикам, в которых они добывают свою пищу. Какого сорта люди вырастут из этих детей голода и нужды? Что за граждане?

Америка, ты, которая изумляешь мир своими миллионерами, посмотри сначала на детей Ист-Сайда и подумай о том, какую угрозу представляют они для тебя. Хвастовство богатствами, когда существует Ист-Сайд,– это неразумное хвастовство.

Однако, как говорят в стране оптимистов – России, "нет худа без добра".

Эта жизнь, посвященная накоплению золота, это поклонение деньгам, этот ужасный культ Золотого Дьявола уже начинают вызывать в стране протест. Гнусная жизнь, опутанная железной сетью и гнетущая душу своей унылой пустотой, становится омерзительной для здоровых людей, и они начинают искать средства спасения от духовной смерти.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю