Текст книги "На дне. Дачники (сборник)"
Автор книги: Максим Горький
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Со сцены звучали голоса самих «униженных и оскорбленных». И, как бы обобщая их судьбу, дважды лилась на сцене унылая песня «Солнце всходит и заходит…», каждая строфа которой вносила новые краски в образы драматической судьбы ночлежников. И в этом также проявилось новаторство писателя.
Люди «дна» предстали перед зрителем в многообразии индивидуальностей, мнений, взглядов и настроений. Многоголосая Русь заговорила со сцены искренне, страстно и непримиримо правдиво. При этом атмосфера живой исторической действительности отражалась в каждом, казалось бы, незначительном факте и сценическом повороте действия, в речах каждого героя.
Слушая слова Клеща, мы замечаем в них свойственное работающему человеку чувство уважения к труду и трудовому достоинству, в речах Сатина сталкиваются самые разные взгляды, но, однако же, направляемые его положением и жизненным опытом. В рассуждениях Луки вырисовывается свое, «странническое» понятие о государстве и сложная простонародная философия.
Не только характер речей, но и многочисленные факты, содержащиеся в них, подтверждали живую связь пьесы с исторической действительностью. О том свидетельствовали не только все разговоры Луки, но, например, упоминание Настей своего вымышленного возлюбленного, студента. Наташа, слушая ее, бросает: «Ишь! Видно, правду говорят, что студенты – отчаянные». Упоминание студента-возлюбленного имеет особый смысл: студенчество в глазах современников было «живым олицетворением всего прекрасного»[12]12
Засодимский П. Из воспоминаний. М., 1908. С. 153.
[Закрыть], потому что именно на рубеже веков ширилось студенческое движение за социальную справедливость. Представление о благородстве, великодушии, смелости и других добродетелях, присущих студентам, в это время было распространенным мнением.
Итак, пьеса Горького была сильна своим историзмом, глубинной связью с событиями и обстоятельствами современной жизни, откликом на нее.
Не менее важное идейно-художественное и историческое значение пьесы заключалось в том, что реальная жизнь, как она есть, предстала на сцене во всем многообразии вечных тем и вопросов. Горький-художник достиг той полноты, которая давала возможность каждому обнаружить в ней свое. Именно этой художественной полнотою и объясняются разноречивые мнения о пьесе «На дне». Именно эта художественная полнота изображения питала умы современников.
В то же время философский смысл споров, возникающих в горьковской драме, выходил далеко за пределы современности: вопросы свободы личности и обеспечения человеческих прав в обществе, споры о сущности и целях человека и человечества, о вере и неверии, о духовном человеке и «голом человеке», лишенном традиций и веры, – все эти и многие другие насущные вопросы сливались здесь в общую симфонию неравнодушных размышлений о человеке, в упорные поиски правды-истины и правды-справедливости. Эти поиски по-своему продолжает каждое поколение. И глубокий художественный опыт, запечатленный в пьесе М. Горького «На дне», только еще начинает осмысляться и осваиваться нами. Новое (но без нигилистического отрицания) и углубленное прочтение пьесы, новые постановки, созданные с учетом живых жизненных деталей художественного текста, дающие возможность по-новому верно и глубоко осознать ее, еще впереди.
⁂
Спустя несколько лет после триумфального шествия по русской сцене драмы «На дне» А. М. Горький задумывает другую пьесу – «Дачники».
Самое ее название намекало на то, что речь пойдет о людях, временно занявших некие жизненные ниши и приспособившихся к ним, как приспосабливаются к новой обстановке выезжающие летом на дачу.
Горький не случайно обратился к этому общественному слою: писатель был глубоко чужд обывательской философии известной части интеллигенции того времени, оправдывающей свое бесполезное бытие «службой». Казенная служба и жесткая казенная зависимость от начальства и «порядков» порождает в ее характерах черты лакейства, приспособленчества и самообмана, возбуждает желание «сделать карьеру», занять более высокое место, вообще обрести те психологические свойства, которые приводят к «независимости», но одновременно делают людей прагматично-эгоистичными, равнодушными и даже жестокими. Все эти интеллигенты в целом удобно устроились, благоденствуют и скучают, пытаясь, каждый по-своему, развлекаться или занимать время разговорами и сплетнями. И это окончательно опустошает их.
Наблюдения над жизнью буржуазной интеллигенции вызывали у Горького-труженика, которому изначально было присуще чувство справедливости, – внутренний протест и неприятие самого типа буржуазного интеллигента, как правило выступающего в роли жалкого лакея работодателя. Этот протест побуждался и тем, что уже в начале века остро чувствовалось, что «в воздухе носится новое миропонимание, миропонимание демократическое…»[13]13
Горький М. Собр. соч.: В 30 т. Т. 28. С. 359.
[Закрыть]. То миропонимание, которое присуще труженику, оценивающему человеческое достоинство по результатам труда и вносимого в мир добра…
Пьеса «Дачники» воссоздавала не «дно жизни», а ее «верхние этажи людей, в основном не задумывающихся о насущном хлебе, неплохо обеспеченных, живущих в мире обыденных интересов, житейских забот и личных отношений. Образ жизни этих людей представлял разительный контраст с тем, что видел зритель в драме «На дне». Удобная обстановка просторного дачного дома с множеством комнат, гостиной с роялем; прислуга, готовая в любой момент подать еду, вино, исполнить поручение, позвать кого-либо или зажечь светильник. Короче – все, что позволяет распоряжаться собой, как того требует служба и личные склонности и влечения.
Однако в этой благополучной обстановке все оказывается неблагополучно и даже драматично. Ибо основные герои драмы, обеспеченные насущным хлебом, лишены хлеба духовного. И это вызывает у них постоянную и глубокую неудовлетворенность своею, казалось бы, такой обеспеченной жизнью…
Действие пьесы происходит на даче преуспевающего адвоката Сергея Васильевича Басова, среди его родственников, сослуживцев, друзей и знакомых. В житейских разговорах очень скоро начинает чувствоваться внутренний разлад жизни героев, беспокойная неудовлетворенность их своим бытием.
Эта неудовлетворенность совсем иного рода, чем в пьесе «На дне». Там перед нами обездоленные люди, босяки, живущие в страшной нищете, но размышляющие, вспоминающие о прошлом, наконец, достаточно трезво оценивающие свое положение, а иногда даже мечтающие как-то изменить его. «Дачники» не в силах выйти из обыденных размышлений, отношений и хоть как-то изменить пошлость своего обеспеченного существования. Они способны лишь рассуждать о том, что их жизнь нескладна и бессмысленна…
Зрителю зачастую становится не по себе от фальши, которая так привычна и обыденна среди этих собеседников. И Басов, и писатель Яков Петрович Шалимов, и сестра Басова Калерия, и его помощник Николай Петрович Замыслов, инженер Суслов, и чета Дудаковых – все они любят поболтать, чтобы спрятать за словами свою пустоту. Так создается странное ощущение неустойчивости их обеспеченной жизни и привычного времяпрепровождения.
Иногда герои словно проговариваются: среди пустого многословия возникают искренние слова и проницательные обмолвки. В их нервных срывах обнаруживаются проблески искреннего чувства и подлинных отношений. Однако они быстро гаснут. И общее впечатление о большинстве этих людей выражает дачный сторож Пустобайка: «Ишь, как нахламили везде… Только хлам да сорье и останется после вас… Только землю портите!..» И не случайно жена Суслова Варвара Михайловна, ощущая никчемность жизни («Разве это жизнь?») в ответ на слова Рюмина бросает: «Мы не умеем быть нужными для жизни людьми. И мне кажется, что скоро, завтра, придут какие-то другие, сильные, смелые люди и сметут нас с земли, как сор…» Таков общий настрой пьесы.
Итак, А. М. Горький вновь ставит вопрос о достоинстве человека и смысле человеческой жизни. Большинство героев «Дачников» равнодушны ко всему этому. Для Суслова, например, «трудно допустить существование человека, который смеет быть самим собой», для Калерии – «в сердцах людей всегда сумерки». Рюмин считает, что «бытие человека случайно, бессмысленно, бесцельно». Дудаков в порыве откровенности заявляет об окружающих: «…ужасно пустые люди все мы…» Брат жены Басова – Влас, воплощающий мнения людей, противостоящих «дачникам», говорит о них: «…Все эти люди… Они жалкие, маленькие, вроде комаров…» Калерия же по справедливости заявляет: «Люди… ненадежные они все… никому не веришь…»
Эти суждения закономерны в обществе, где господствует мораль, откровенно проповедуемая купцом Двоеточие: «…Созреете, и преудобно воссядете на чьей-нибудь шее… На шее ближнего всего скорее доедешь к благополучию своему».
Речь идет, конечно, о материальном благополучии, которое ставится среди «дачников» выше иных благ. Именно о своем бедном прошлом вспоминают ныне преуспевающие «дачники». И Басов («Одиннадцать лет тому назад явился я в эти места… и было у меня всего имущества портфель да ковер. Портфель был пуст, а ковер – худ. И я тоже был худ…»), и Рюмин, мечтавший некогда о борьбе за все, что казалось ему хорошим и честным, а кончивший тем, что «привык жить покойно, стал ценить этот покой, бояться за него», и Суслов, относящийся к людям, которые «наволновались и наголодались в юности» и теперь хотят «много и вкусно есть, пить… вообще наградить себя с избытком за беспокойную, голодную жизнь юных дней», и многие другие герои готовы жертвовать всем ради комфорта и благополучия. И прежде всего они жертвуют своей совестью.
Басова мало трогает, что его жена тяготится жизнью с ним, о чем она и говорит однажды достаточно откровенно («Честь быть твоей женой… не так высока, как ты думаешь… и она очень тяжела, эта честь»). Нетрудно догадаться, что преуспевающий адвокат достиг своего благополучия, поступаясь совестью. Да и затем, он сохраняет лишь на словах внешнюю порядочность. Он замечает о Шалимове: «А этот Яшка – шельмец…» – и с показным осуждением говорит, как собирается тот отсудить имение своей умершей жены, которую он бросил, прожив с ней всего полгода. Сам же Басов, судя по всему, будет помогать «шельмецу» в этом нечистом деле, считая, что тут нет «ничего особенного».
Басов меланхолично-циничен. Его слова: «надо быть мягче, надо быть добрее… все мы люди…» – означают не требовательное уважение к человеку, но равнодушие и снисходительность к порокам.
Эта снисходительность всего лишь предпосылка для торговли совестью: он рассчитывает на такое же снисхождение к себе, когда очередной раз ему придется действовать «применительно к подлости».
Поэтому-то возражения Марии Львовны понятны и вызывают сочувствие зрителей: «Мы должны всегда повышать наши требования к жизни и людям». Это, по существу, значит: высоко ставить достоинство человека и искренне желать ему человеческой жизни.
Цинизм Басова неоднократно прорывается по отношению к жене. Он то обзывает ее валаамовой ‹ослицей›, то, усугубляя слова Шалимова, заявляет, что женщина ближе к зверю и необходимо постоянно применять к ней сильный и красивый деспотизм. Между тем большинство мужчин из его окружения пошло флиртует, заводя «дачные романы», или от скуки, или от присущей им беспринципности…
Немногие из героев пьесы имеют совесть и испытывают пред лицом ее чувство стыда и неловкости. Влас признается, что ему неловко, совестно жить. Варвара Михайловна постоянно тяготится проклятой суетой безделья, и ей «противно, стыдно жить так!». Еще более категорична Марья Львовна, заявляя даже: «…Мне стыдно жить личной жизнью… может быть, это смешно, уродливо, но в наши дни стыдно жить личной жизнью…» Это чувство стыда понятно, оно питается впечатлениями иной, достойной, трудовой жизни.
Действительно, и Влас, всю свою молодость проживший с отцом-деспотом, и Вера Михайловна, вспоминающая о своей матери-труженице и о ее подругах-прачках, которые обращались с ней как с равной, и Марья Львовна с ее неудавшейся семейной жизнью и верой в необходимость перестройки общества – все они не потеряли совести, не убаюкивают ее самооправданием, способны критически оценить свою жизнь.
В пьесе А. М. Горького «Дачники», как и в драме «На дне», разговор о целях и смысле жизни остается ключевым. Для некоторых из героев, например Рюмина, жизнь – «огромное, бесформенное чудовище, которое вечно требует жертв», «изо дня в день пожирает мозг человека, жадно пьет его кровь», и герой хочет «отвернуться от явлений, оскорбляющих его». Басов исповедует равнодушие, скрывая его за словами о необходимости спокойного и внимательного отношения к окружающему. Для большинства действующих лиц пьесы – жизнь скучна и бесплодна.
И все это потому, что самое их понятие жизни примитивно и сводится к потребительству. Философию потребительства вполне выражает некогда вдохновлявший умы ренегат Яков Шалимов: «Я устал быть серьезным… Я не хочу философии – сыт. Дайте мне пожить растительной жизнью, укрепить нервы… Я хочу гулять, ухаживать за дамами…»
Еще более откровенно и цинично высказывается Суслов: «…Я обыватель – и больше ничего-с! Вот мой план жизни. Мне нравится быть обывателем… я буду жить, как я хочу! И, наконец, наплевать мне на ваши россказни… призывы… идеи!»
Эту философию так или иначе молчаливо разделяют и Басов, и Дудаковы, и Замыслов. Ее так или иначе принимают даже порывистая и откровенная во взглядах на общество Калерия и безвольный романтик Рюмин. Ей, этой философии, по существу, противостоят Марья Львовна, Влас, Варвара Михайловна, Соня.
Но в противостоянии ложной потребительской философии много странного и настораживающего. Никто из протестующих против бессмысленности «дачного» жизнеустройства не нашел своего пути: все они живут рядом с потребителями и, осуждая их, сами блуждают на путях к неопределенным целям. И даже явно враждебная «дачникам» Марья Львовна, по словам Суслова, «так называемый идейный человек», хотя и делает «что-то таинственное… может быть, великое, историческое», продолжает жить среди обличаемых ею людей, пользуется их гостеприимством, ведет с ними долгие беседы, то есть справедливо и нещадно браня их, – с ними сосуществует.
А. М. Горький, однако, связывал с этой героиней главную мысль пьесы. «Ключом к ней является, на мой взгляд, монолог Марьи Львовны в IV акте», – писал он в одном из писем[14]14
Из письма А. М. Горького Максу Рейгардту, немецкому режиссеру, от декабря 1904 г. // Горький А. М. Собр. соч.: В 30 т. Т. 2 8. С. 345.
[Закрыть].
В своем монологе Марья Львовна с пафосом призывает «работать для расширения жизни», «для себя», «для того, чтобы не чувствовать проклятого одиночества», полного «тревожной суеты и внутреннего раздвоения». Она призывает «перестроить, осветить жизнь родных нам людей, которые все дни только работают, задыхаясь во тьме и грязи», найти «для них дорогу к лучшей жизни…». Иными словами, она желает помочь трудовому народу, тем, кто необеспечен, беден, в поте лица зарабатывает средства к существованию. Это достойное, замечательное желание!
В понятии «лучшая жизнь» для героев горьковской пьесы все связано с добыванием насущного хлеба, нет ни намека на духовную сторону народного бытия. Ведь жизнь, полная «тревожной суеты и внутреннего раздвоения», естественно, возникает там, где иссяк ее духовный источник.
И здесь Марья Львовна беспомощна: она может только давать самые общие советы: «Уезжайте… уезжайте скорее, голубчик!.. – советует она Власу. – Работайте, ищите места в жизни… Будьте смелым, не уступайте никогда силе житейских мелочей…»
Между тем ее замужество «было трехлетней пыткой»; ее жизнь проходит среди чуждых ей людей, ее идеалы недостаточно ясны ей самой, и, отрекаясь от предрассудков и традиций, она постоянно прислушивается ко многим из них и им подчиняется. Она исповедует нигилизм: жаждет переустройства общества на разумных началах, подчиняет «логике» все самые сокровенные свои чувства. Она воспитала дочь по своему образу и подобию, как «товарища». И та фривольно называет ее при всех «мамашкой», считает себя вправе давать ей «на равных» советы и вообще вести себя с ней как с подругой. Все это противоестественно культурным традициям и чревато многими утратами в будущем. За внешней и чувственной солидарностью поколений проступает общая нищета духа.
И не лишены оснований слова, брошенные Калерией на вопрос Шалимова «…кто знает, что это за зверь – демократ?»: «…Вы тысячу раз правы… Это еще зверь, варвар! Его сознательное желание одно – быть сытым». Наверное, еще более справедливы слова Калерии: «Жизнь обновляется людьми верующими, аристократией духа…»
Во что же веруют эти люди?
«Дачники» не знают Бога и, вероятнее всего, исповедуют религию атеизма. «Я не верю, что где-то вне человека существует сила, которая может перерождать его. Или она в нем, или ее нет!» – говорит Варвара Михайловна. На вопрос, во что он верит, Замыслов отвечает: «Только в себя… Верю только в мое право жить так, как я хочу!» Юлия Филипповна решительно заявляет своему любовнику: «А вот я ни во что не верю…» Лишенные веры, многие из героев пьесы относятся враждебно к тем, кто говорит суровую правду и видит в этом свой неизбежный долг. «Марья Львовна, – бросает Рюмин, – в высокой степени обладает жестокостью верующих… слепой и холодной жестокостью… Как это может нравиться?»
Но все эти слова не отражают вполне внутреннего состояния героев. Оно – сложнее. Варвара Михайловна мечтает «уйти куда-то, где живут простые, здоровые люди, где говорят другим языком и делают какое-то серьезное, большое, всем нужное дело.» И вместе с тем не замечает искреннего отчаяния влюбленного в нее восторженно-слабовольного Рюмина. Пошлые речи Басова вдруг сменяются добрыми (и, наверное, искренними) словами о любимой им России, а мечтательная Калерия, которой свойственны духовные порывы, вдруг как бы невольно отрицает абсолютную истину. («Человек, который думает, что истина открыта, для меня умер»), то есть косвенно утверждает идею безбожия…
Герои пьесы «На дне» поют песню, символизирующую их положение:
Солнце всходит и заходит,
А в тюрьме моей темно…
Тюрьма материальной нищеты окружает ночлежников. У «дачников» иная беда. Калерия произносит созвучную упомянутой песне фразу: «Восходит солнце и заходит, – а в сердцах людей всегда сумерки». «Сумерки души» – вот основная болезнь «дачников». Их жизнь лишена духовного содержания, духовного смысла. Они утратили духовную связь с теми, о ком они пекутся, они не вспоминают о Боге. Они далеки от народа. Некоторым из них он представляется темной массой, которую они должны вести к свету. Но что освещает их путь? К чему призывают они? На что надеются? Кто рассеет сумерки их души?.. Несмотря на симпатию автора и зрителя к Марье Львовне, вряд ли можно сказать, что она способна сделать это. Но своим присутствием она возбуждает недовольство жизнью, недостойной человека. В этом и за-ключалось основное значение пьесы.
Поэтому так бурно восприняли зрители первую постановку «Дачников». Она состоялась 10 ноября 1904 года в Петербурге в театре В. Ф. Комиссаржевской.
Чем далее развертывалось действие пьесы, тем более разделялся зал на два лагеря: одни восторженно рукоплескали, другие шиканьем и выкриками выражали свое резкое неприятие. Одни из критиков видели в пьесе «резкий вызов, брошенный автором представителям культурных классов»[15]15
Новости драматической литературы//Вестник и библиотека самообразования. 1905. № 5. С. 150.
[Закрыть], другие – «драму общественного расслоения интеллигенции»[16]16
Луначарский А. В. «Дачники» // Правда. 1905. Январь – февраль.
[Закрыть]. Однако основное противоречие, уходящее глубокими корнями в вопрос о духовности героев, был обойден большинством критиков в угоду политической полемике. И сегодня мы можем сказать: глубокий и всесторонний анализ этой содержательной пьесы А. М. Горького – еще впереди: нынешнее поколение, несомненно, посмотрит на героев по-иному и откроет новые стороны духовной драмы интеллигенции, стоявшей на перепутье перед тремя русскими революциями XX века.
В. Троицкий
Посвящаю Константину Петровичу Пятницкому
М. Горький
На дне
Картины. Четыре акта
Действующие лица
Михаил Иванов Костылев, 54 года, содержатель ночлежки.
Василиса Карповна, его жена, 26 лет.
Наташа, ее сестра, 20 лет.
Медведев, их дядя, полицейский, 50 лет.
Васька Пепел, 28 лет.
Клещ, Андрей Митрич, слесарь, 40 лет.
Анна, его жена, 30 лет.
Настя, девица, 24 года.
Квашня, торговка пельменями, под 40 лет.
Бубнов, картузник, 45 лет.
Барон, 33 года.
Сатин и Актер – приблизительно одного возраста: лет под 40.
Лука, странник, 60 лет.
Алешка, сапожник, 20 лет.
Кривой Зоб и Татарин – крючники
Несколько босяков без имен и речей.
Акт первый
Подвал, похожий на пещеру. Потолок – тяжелые, каменные своды, закопченные, с обвалившейся штукатуркой. Свет – от зрителя и, сверху вниз, – из квадратного окна с правой стороны. Правый угол занят отгороженной тонкими переборками комнатой Пепла, около двери в эту комнату – нары Бубнова. В левом углу – большая русская печь; в левой, каменной, стене – дверь в кухню, где живут Квашня, Барон, Настя. Между печью и дверью у стены – широкая кровать, закрытая грязным ситцевым пологом. Везде по стенам – нары. На переднем плане у левой стены – обрубок дерева с тисками и маленькой наковальней, прикрепленными к нему, и другой, пониже первого. На последнем – перед наковальней – сидит Клещ, примеряя ключи к старым замкам. У ног его – две большие связки разных ключей, надетых на кольца из проволоки, исковерканный самовар из жести, молоток, подпилки. Посредине ночлежки – большой стол, две скамьи, табурет, всё – некрашеное и грязное. За столом, у самовара, Квашня – хозяйничает, Барон жует черный хлеб и Настя, на табурете, читает, облокотясь на стол, растрепанную книжку. На постели, закрытая пологом, кашляет Анна. Бубнов, сидя на нарах, примеряет на болванке для шапок, зажатой в коленях, старые распоротые брюки, соображая, как нужно кроить. Около него – изодранная картонка из-под шляпы – для козырьков, куски клеенки, тряпье. Сатин только что проснулся, лежит на нарах и – рычит. На печке, невидимый, возится и кашляет Актер.
Начало весны. Утро.
Барон. Дальше!
Квашня. Не-ет, говорю, милый, с этим ты от меня – поди прочь. Я, говорю, это испытала… и теперь уж – ни за сто печеных раков – под венец не пойду!
Бубнов (Сатину). Ты чего хрюкаешь?
Сатин рычит.
Квашня. Чтобы я, говорю, свободная женщина, сама себе хозяйка, да кому-нибудь в паспорт вписалась, чтобы я мужчине в крепость себя отдала – нет! Да будь он хоть принц американский – не подумаю замуж за него идти.
Клещ. Врешь!
Квашня. Чего-о?
Клещ. Врешь. Обвенчаешься с Абрамкой…
Барон (выхватив у Насти книжку, читает название). «Роковая любовь»[17]17
«Роковая любовь» – роман немецкого писателя Эрнста фон Вильденбруха (1845–1909).
[Закрыть]… (Хохочет.)
Настя (протягивая руку). Дай… отдай! Ну… не балуй!
Барон смотрит на нее, помахивая книжкой в воздухе.
Квашня (Клещу). Козел ты рыжий! Туда же – врешь! Да как ты смеешь говорить мне такое дерзкое слово?
Барон (ударяя книгой по голове Настю). Дура ты, Настька…
Настя (отнимает книгу). Дай…
Клещ. Велика барыня!.. А с Абрамкой ты обвенчаешься… только того и ждешь…
Квашня. Конечно! Еще бы… как же! Ты вон заездил жену-то до полусмерти…
Клещ. Молчать, старая собака! Не твое это дело…
Квашня. А-а! Не терпишь правды!
Барон. Началось! Настька – ты где?
Настя (не поднимая головы). А?.. Уйди!
Анна (высовывая голову из-за полога). Начался день! Бога ради… не кричите… не ругайтесь вы!
Клещ. Заныла!
Анна. Каждый Божий день… Дайте хоть умереть спокойно!
Бубнов. Шум – смерти не помеха…
Квашня (подходя к Анне). И как ты, мать моя, с таким злыднем жила?
Анна. Оставь… отстань…
Квашня. Ну-ну! Эх ты… терпеливица!.. Что, не легче в груди-то?
Барон. Квашня! На базар пора…
Квашня. Идем, сейчас! (Анне.) Хочешь – пельмешков горяченьких дам?
Анна. Не надо… спасибо. Зачем мне есть?
Квашня. А ты – поешь. Горячее – мягчит. Я тебе в чашку отложу и оставлю… захочешь когда, и покушай! Идем, барин… (Клещу.) У, нечистый дух… (Уходит в кухню.)
Анна (кашляя). Господи…
Барон (тихонько толкает Настю в затылок). Брось… дуреха!
Настя (бормочет). Убирайся… я тебе не мешаю.
Барон, насвистывая, уходит за Квашней.
Сатин (приподнимаясь на нарах). Кто это бил меня вчера?
Бубнов. А тебе не все равно?..
Сатин. Положим – так… А за что били?
Бубнов. В карты играл?
Сатин. Играл…
Бубнов. За это и били…
Сатин. М-мерзавцы…
Актер (высовывая голову с печи). Однажды тебя совсем убьют… до смерти…
Сатин. А ты – болван.
Актер. Почему?
Сатин. Потому что – дважды убить нельзя.
Актер (помолчав). Не понимаю… почему – нельзя?
Клещ. А ты слезай с печи-то да убирай квартиру… чего нежишься?
Актер. Это дело не твое…
Клещ. А вот Василиса придет – она тебе покажет, чье дело…
Актер. К черту Василису! Сегодня Баронова очередь убираться… Барон!
Барон (выходя из кухни). Мне некогда убираться… я на базар иду с Квашней.
Актер. Это меня не касается… иди хоть на каторгу… а пол мести твоя очередь… я за других не стану работать…
Барон. Ну, черт с тобой! Настёнка подметет… Эй, ты, роковая любовь! Очнись! (Отнимает книгу у Насти.)
Настя (вставая). Что тебе нужно? Дай сюда! Озорник! А еще – барин…
Барон (отдавая книгу). Настя! Подмети пол за меня – ладно?
Настя (уходя в кухню). Очень нужно… как же!
Квашня (в двери из кухни – Барону). А ты – иди! Уберутся без тебя… Актер! тебя просят – ты и сделай… не переломишься, чай!
Актер. Ну… всегда я… не понимаю…
Барон (выносит из кухни на коромысле корзины. В них – корчаги, покрытые тряпками). Сегодня что-то тяжело…
Сатин. Стоило тебе родиться бароном…
Квашня (Актеру). Ты смотри же, – подмети! (Выходит в сени, пропустив вперед себя Барона.)
Актер (слезая с печи). Мне вредно дышать пылью. (С гордостью.) Мой организм отравлен алкоголем… (Задумывается, сидя на нарах.)
Сатин. Организм… органон…
Анна. Андрей Митрич…
Клещ. Что еще?
Анна. Там пельмени мне оставила Квашня… возьми, поешь.
Клещ (подходя к ней). А ты – не будешь?
Анна. Не хочу… На что мне есть? Ты – работник… тебе – надо…
Клещ. Боишься? Не бойся… может, еще…
Анна. Иди, кушай! Тяжело мне… видно, скоро уж…
Клещ (отходя). Ничего… может – встанешь… бывает! (Уходит в кухню.)
Актер (громко, как бы вдруг проснувшись). Вчера, в лечебнице, доктор сказал мне: ваш, говорит, организм – совершенно отравлен алкоголем…
Сатин (улыбаясь). Органон…
Актер (настойчиво). Не органон, а ор-га-ни-зм…
Сатин. Сикамбр…
Актер (машет на него рукой). Э, вздор! Я говорю – серьезно… да. Если организм – отравлен… значит – мне вредно мести пол… дышать пылью…
Сатин. Макробиотика… ха!
Бубнов. Ты чего бормочешь?
Сатин. Слова… А то еще есть – транс-сцедентальный[18]18
Транс-сцедентальный – искаженное «трансцендентальный»(от лат. transcendens (transcendentis) – выходящий за пределы. Одно из основных понятий идеалистической философии И. Канта, обозначающее нечто изначально присущее рассудку и обусловливающее опыт.
[Закрыть]…
Бубнов. Это что?
Сатин. Не знаю… забыл…
Бубнов. А к чему говоришь?
Сатин. Так… Надоели мне, брат, все человеческие слова… все наши слова – надоели! Каждое из них слышал я… наверное, тысячу раз…
Актер. В драме «Гамлет» говорится: «Слова, слова, слова!» Хорошая вещь… Я играл в ней могильщика…
Клещ (выходя из кухни). Ты с метлой играть скоро будешь?
Актер. Не твое дело… (Ударяет себя в грудь рукой.) «Офелия! О… помяни меня в твоих молитвах!..»
За сценой, где-то далеко, – глухой шум, крики, свисток полицейского. Клещ садится за работу и скрипит подпилком.
Сатин. Люблю непонятные, редкие слова… Когда я был мальчишкой… служил на телеграфе… я много читал книг…
Бубнов. А ты был и телеграфистом?
Сатин. Был… (Усмехаясь.) Есть очень хорошие книги… и множество любопытных слов… Я был образованным человеком… знаешь?
Бубнов. Слыхал… сто раз! Ну и был… эка важность!.. Я вот – скорняк был… свое заведение имел… Руки у меня были такие желтые – от краски: меха подкрашивал я, – такие, брат, руки были желтые – по локоть! Я уж думал, что до самой смерти не отмою… так с желтыми руками и помру… А теперь вот они, руки… просто грязные… да!
Сатин. Ну, и что же?
Бубнов. И больше ничего…
Сатин. Ты это к чему?
Бубнов. Так… для соображения… Выходит: снаружи как себя ни раскрашивай – все сотрется… все сотрется, да!
Сатин. А… кости у меня болят!
Актер (сидит, обняв руками колени). Образование – чепуха, главное – талант. Я знал артиста… он читал роли по складам, но мог играть героев так, что… театр трещал и шатался от восторга публики…
Сатин. Бубнов, дай пятачок!
Бубнов. У меня всего две копейки…
Актер. Я говорю – талант, вот что нужно герою. А талант – это вера в себя, в свою силу…
Сатин. Дай мне пятак, и я поверю, что ты талант, герой, крокодил, частный пристав… Клещ, дай пятак!
Клещ. Пошел к черту! Много вас тут…
Сатин. Чего ты ругаешься? Ведь у тебя нет ни гроша, я знаю…
Анна. Андрей Митрич… Душно мне… трудно…
Клещ. Что же я сделаю?
Бубнов. Дверь в сени отвори…
Клещ. Ладно! Ты сидишь на нарах, а я – на полу… пусти меня на свое место да и отворяй… а я и без того простужен…
Бубнов (спокойно). Мне отворять не надо… твоя жена просит…
Клещ (угрюмо). Мало ли кто чего попросил бы…
Сатин. Гудит у меня голова… эх! И зачем люди бьют друг друга по башкам?
Бубнов. Они не только по башкам, а и по всему прочему телу. (Встает.) Пойти ниток купить… А хозяев наших чего-то долго не видать сегодня… словно издохли. (Уходит.)
Анна кашляет. Сатин, закинув руки под голову, лежит неподвижно.
Актер (тоскливо осмотревшись вокруг, подходит к Анне). Что? Плохо?
Анна. Душно.
Актер. Хочешь – в сени выведу? Ну, вставай. (Помогает женщине подняться, накидывает ей на плечи какую-то рухлядь и, поддерживая, ведет в сени.) Ну-ну… твердо! Я – сам больной… отравлен алкоголем…
Костылев (в дверях). На прогулку? Ах, и хороша парочка, баран да ярочка…
Актер. А ты – посторонись… видишь – больные идут?..
Костылев. Проходи, изволь… (Напевая под нос что-то божественное, подозрительно осматривает ночлежку и склоняет голову налево, как бы прислушиваясь к чему-то в комнате Пепла. Клещ ожесточенно звякает ключами и скрипит подпилком, исподлобья следя за хозяином.) Скрипишь?
Клещ. Чего?
Костылев. Скрипишь, говорю? (Пауза.) А-а… того… что, бишь, я хотел спросить? (Быстро и негромко.) Жена не была здесь?
Клещ. Не видал…
Костылев (осторожно подвигаясь к двери в комнату Пепла). Сколько ты у меня за два-то рубля в месяц места занимаешь! Кровать… сам сидишь… н-да! На пять целковых места, ей-богу! Надо будет накинуть на тебя полтинничек…
Клещ. Ты петлю на меня накинь да задави… Издохнешь скоро, а все о полтинниках думаешь…
Костылев. Зачем тебя давить? Кому от этого польза? Господь с тобой, живи знай в свое удовольствие… А я на тебя полтинку накину, – маслица в лампаду куплю… и будет перед святой иконой жертва моя гореть… И за меня жертва пойдет, в воздаяние грехов моих, и за тебя тоже. Ведь сам ты о грехах своих не думаешь… ну вот… Эх, Андрюшка, злой ты человек! Жена твоя зачахла от твоего злодейства… никто тебя не любит, не уважает… работа твоя скрипучая, беспокойная для всех…
Клещ (кричит). Ты что меня… травить пришел?
Сатин громко рычит.
Костылев (вздрогнув). Эк ты, батюшка…
Актер (входит). Усадил бабу в сенях, закутал…
