Текст книги "Том 13. Детство. В людях. Мои университеты"

Автор книги: Максим Горький

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 39 страниц)

Но когда на сельских сходах или в трактире на берегу эти люди соберутся серой кучей, они прячут куда-то всё своё хорошее и облачаются, как попы, в ризы лжи и лицемерия, в них начинает играть собачья угодливость пред сильными, и тогда на них противно смотреть. Или – неожиданно их охватывает волчья злоба, ощетинясь, оскалив зубы, они дико воют друг на друга, готовы драться – и дерутся – из-за пустяка. В эти минуты они страшны и могут разрушить церковь, куда ещё вчера вечером шли кротко и покорно, как овцы в хлев. У них есть поэты и сказочники, – никем не любимые, они живут на смех селу, без помощи, в презрении.

Не умею, не могу жить среди этих людей. И я изложил все мои горькие думы Ромасю в тот день, когда мы расставались с ним.

– Преждевременный вывод, – заметил он с упрёком.

– Но – что же делать, если он сложился?

– Неверный вывод! Неосновательно.

Он долго убеждал меня хорошими словами в том, что я не прав, ошибаюсь.

– Не торопитесь осуждать! Осудить – всего проще, не увлекайтесь этим. Смотрите на всё спокойно, памятуя об одном: всё проходит, всё изменяется к лучшему. Медленно? Зато – прочно! Заглядывайте всюду, ощупывайте всё, будьте бесстрашны, но – не торопитесь осудить. До свидания, дружище!

Это свидание состоялось через пятнадцать лет в Седлеце, после того, как Ромась отбыл по делу «народоправцев» ещё одну десятигодовую ссылку в Якутской области.

Меня свинцом облила тоска, когда он уехал из Красновидова, я заметался по селу, точно кутёнок, потерявший хозяина. Я ходил с Бариновым по деревням, работали у богатых мужиков, молотили, рыли картофель, чистили сады. Жил я у него в бане.

– Лексей Максимыч, воевода без народа, – как же, а? – спросил он меня дождливой ночью. – Едем, что ли, на море завтра? Ей-богу! Чего тут? Не любят здесь нашего брата, эдаких. Ещё – того, как-нибудь, под пьяную руку…

Не впервые говорил это Баринов. Он тоже почему-то затосковал, его обезьяньи руки бессильно повисли, он уныло оглядывался, точно заплутавшийся в лесу.

В окно бани хлестал дождь, угол её подмывал поток воды, бурно стекая на дно оврага. Немощно вспыхивали бледные молнии последней грозы. Баринов тихо спрашивал:

– Едем, а? Завтра?

Поехали.

…Неизъяснимо хорошо плыть по Волге осенней ночью, сидя на корме баржи, у руля, которым водит мохнатое чудовище с огромной головою, – водит, топая по палубе тяжёлыми ногами, и густо вздыхает:

– О-уп!.. О-рро-у…

За кормой шёлково струится, тихо плещет вода, смолисто-густая, безбрежная. Над рекою клубятся чёрные тучи осени. Всё вокруг – только медленное движение тьмы, она стёрла берега, кажется, что вся земля растаяла в ней, превращена в дымное и жидкое, непрерывно, бесконечно, всею массой текущее куда-то вниз, в пустынное, немое пространство, где нет ни солнца, ни луны, ни звёзд.

Впереди, в темноте сырой, тяжело возится и дышит невидимый буксирный пароход, как бы сопротивляясь упругой силе, влекущей его. Три огонька – два над водою и один высоко над ними – провожают его; ближе ко мне под тучами плывут, точно золотые караси, ещё четыре, один из них – огонь фонаря на мачте нашей баржи.

Я чувствую себя заключённым внутри холодного, масляного пузыря, он тихо скользит по наклонной плоскости, а я влеплен в него, как мошка. Мне кажется, что движение постепенно замирает и близок момент, когда оно совсем остановится, – пароход перестанет ворчать и бить плицами колес по густой воде, все звуки облетят, как листья с дерева, сотрутся, как надписи мелом, и владычно обнимет меня неподвижность, тишина.

И большой человек в рваном овчинном тулупе, в лохматой бараньей шапке, шагающий у руля, остановится недвижимо, заколдованный навеки, не будет рычать:

– Орр-оп! О-урр…

Я спросил его:

– Как тебя звать?

– А зачем тебе знать? – глухо ответил он.

На закате солнца, отплывая из Казани, я заметил, что у этого человека, неуклюжего, как медведь, лицо волосатое, безглазое. Становясь к рулю, он вылил в деревянный ковш бутылку водки, выпил её в два приёма, как воду, и закусил яблоком. А когда буксир дёрнул баржу, человек, вцепившись в рычаг руля, взглянул на красный круг солнца и, тряхнув башкой, сказал строго:

– Благослови осподь!

Пароход ведёт из Нижнего, с ярмарки, в Астрахань четыре баржи, гружённые штучным железом, бочками сахара и какими-то тяжёлыми ящиками, – всё это для Персии. Баринов постучал по ящикам ногою, понюхал, подумал и сказал:

– Не иначе – ружья, с Ижевского завода…

Но рулевой ткнул его кулаком в живот и спросил:

– Тебе какое дело?

– В мыслях моих…

– А – в морду – хочешь?

За проезд на пассажирском пароходе нам нечем платить, мы взяты на баржу «из милости», и, хотя мы «держим вахту», как матросы, все на барже смотрят на нас, точно на нищих.

– А ты говоришь – народ, – упрекает меня Баринов. – Тут – просто: кто на ком сел верхом…

Тьма так плотна, что барж не видно, видишь только освещённые огнями фонарей острия мачт на фоне дымных туч. Тучи пахнут нефтью.

Меня раздражает угрюмое молчание рулевого. Я назначен боцманом «вахтить» на руле в помощь этому зверю. Следя за движением огней, на поворотах, он тихо говорит мне:

– Эй, берись!

Вскакиваю на ноги и ворочаю рычаг руля.

– Ладно, – ворчит он.

Я снова сажусь на палубу. Разговориться с этим человеком – не удаётся, он отвечает вопросами:

– А тебе что за дело?

О чём он думает? Когда проходили место, где жёлтые воды Камы вливаются в стальную полосу Волги, он, посмотрев на север, проворчал:

– Сволочь.

– Кто?

Не ответил.

Где-то далеко, в пропастях тьмы, воют и лают собаки. Это напоминает о каких-то остатках жизни, ещё не раздавленных тьмою. Это кажется недосягаемо далёким и ненужным.

– Собаки тут плохие, – неожиданно говорит человек у руля.

– Где – тут?

– Везде. У нас собака – настоящий зверь…

– Ты – откуда?

– Вологодской.

И, точно картофель из прорванного мешка, покатились серые, тяжёлые слова:

– Это – кто с тобой – дядя? Дурак он, по-моему. А у меня дядя умный. Лихой. Богач. В Симбирском пристань держит. Трактир. На берегу.

Выговорив всё это медленно и как бы с трудом, человек уставился невидимыми глазами на мачтовый фонарь парохода, следя, как он ползёт в сетях тьмы золотым пауком.

– Берись, ну… Грамотный? Не знаешь – кто законы пишет?

Не дождавшись ответа, он продолжает:

– Разно говорят: одни – царь, другие – митрополит Сенат. Кабы я наверно знал – кто, сходил бы к нему. Сказал бы: ты пиши законы так, чтобы я замахнуться не мог, а не то что ударить! Закон должен быть железный. Как ключ. Заперли мне сердце, и шабаш! Тогда я – отвечаю! А так – не отвечаю! Нет.

Он бормотал для себя, всё более тихо и бессвязно, пристукивая кулаком по дереву рычага.

С парохода кричали в рупор, и глухой голос человека был так же излишен, как лай и вой собак, уже всосанный жирной ночью. У бортов парохода по чёрной воде жёлтыми масляными пятнами плывут отсветы огней и тают, бессильные осветить что-либо. А над нами точно ил течёт, так вязки и густы тёмные, сочные облака. Мы всё глубже скользим в безмолвные недра тьмы.

Человек угрюмо жаловался:

– К чему довели меня? Сердце не дышит…

Безразличие овладело мною, безразличие и холодная тоска. Захотелось спать.

Осторожно, с трудом продираясь сквозь тучи, подкрался рассвет без солнца, немощный и серый. Окрасил воду в цвет свинца, показал на берегах жёлтые кусты, железные, ржавчиной покрытые сосны, тёмные лапы их ветвей, вереницу изб деревни, фигуру мужика, точно вырубленную из камня. Над баржой пролетела чайка, свистнув кривыми крыльями.

Меня и рулевого сменили с вахты, я залез под брезент и уснул, но вскоре – так показалось мне – меня разбудил топот ног и крики. Высунув голову из-под брезента, я увидал, что трое матросов, прижав рулевого к стенке «конторки», разноголосно кричат:

– Брось, Петруха!

– Господь с тобой, – ничего!

– А ты – полно!

Скрестив руки, вцепившись пальцами в плечи себе, он стоял спокойно, прижимая ногою к палубе какой-то узел, смотрел на всех по очереди и хрипло уговаривал:

– Дайте от греха уйти!

Он был бос, без шапки, в одной рубахе и портах, тёмная куча нечёсанных волос торчала на его голове, они спускались на упрямый, выпуклый лоб, под ним видно было маленькие глаза крота, налитые кровью, они смотрели умоляюще, тревожно.

– Утонешь! – говорили ему.

– Я? Никак. Пустите, братцы! Не пустите – убью его! Как приплывём в Симбирской, так и…

– Да перестань!

– Эх, братцы…

Он медленно, широко развёл руки, опустился на колени и, касаясь руками «конторки», точно распятый, повторил:

– Дайте от греха бежать!

В голосе его, странно глубоком, было что-то потрясающее, раскинутые руки, длинные, как вёсла, дрожали, обращены ладонями к людям. Дрожало и его медвежье лицо в косматой бороде, кротовые, слепые глаза тёмными шариками выкатились из орбит. Казалось, что невидимая рука вцепилась в горло ему и душит.

Мужики молча расступились пред ним, он неуклюже встал на ноги, поднял узел, сказал:

– Вот – спасибо!

Подошёл к борту и с неожиданной лёгкостью прыгнул в реку. Я тоже бросился к борту и увидал, как Петруха, болтая головою, надел на неё – шапкой – свой узел и поплыл, наискось течения, к песчаному берегу, где, встречу ему, нагибались под ветром кусты, сбрасывая в воду жёлтые листья.

Мужики говорили:

– Одолел себя всё-таки!

Я спросил:

– Он – сошёл с ума?

– Зачем? Нет, это он – души спасенья ради…

Петруха уже выплыл на мелкое место, встал по грудь в воде и взмахнул над головою узлом.

Матросы закричали:

– Проща-ай!

Кто-то спросил:

– А как же без пачпорта он?

Рыжий, кривоногий матрос рассказывал мне с удовольствием:

– У него, в Симбирске, дядя живёт, злодей ему и разоритель, вот он и затеял убить дядю, да однако пожалел сам себя, отскочил от греха. Зверь мужик, а – добрый! Он – хороший…

А хороший мужик уже шагал по узкой полосе песка, против течения реки, и – вот он исчез в кустах.

Матросы оказались добрыми ребятами, все они были земляки мне, исконные волгари; к вечеру я чувствовал себя своим человеком среди них. Но на другой день заметил, что они смотрят на меня угрюмо, недоверчиво. Я тотчас догадался, что чорт дёрнул Баринова за язык и этот фантазёр что-то рассказал матросам.

– Рассказал?

Улыбаясь бабьими глазами, смущённо почёсывая за ухом, он сознался:

– Рассказал немножко!

– Да – я ж тебя просил молчать?

– Ведь я и молчал, да уж больно история интересна. Хотели в карты играть, а рулевой захватил карты, – скушно! Я и того…

Из расспросов моих оказалось, что Баринов, скуки ради, сплёл весьма забавную историю, в конце которой Хохол и я, как древние викинги, рубились топорами с толпой мужиков.

Бесполезно было сердиться на него, – он видел правду только вне действительности. Однажды, когда я с ним, по пути на поиски работы, сидел на краю оврага в поле, он убеждённо и ласково внушал мне:

– Правду надобно выбирать по душе! Вон, за оврагом, стадо пасётся, собака бегает, пастух ходит. Ну, так что? Чем мы с тобой от этого попользуемся для души? Милый, ты взгляни просто: злой человек – правда, а добрый – где? Доброго-то ещё не выдумали, да-а!

В Симбирске матросы очень нелюбезно предложили нам сойти с баржи на берег.

– Вы нам люди неподходящие, – сказали они.

Свезли нас в лодке к пристаням Симбирска, и мы обсохли на берегу, имея в карманах тридцать семь копеек.

Пошли в трактир пить чай.

– Что будем делать?

Баринов уверенно сказал:

– Как – что? Надо ехать дальше.

До Самары доехали «зайцами» на пассажирском, в Самаре нанялись на баржу, через семь дней почти благополучно доплыли до берегов Каспия и там пристроились к небольшой артели рыболовов на калмыцком грязном промысле Кабанкул-бай.

1923 г.

Комментарии

Детство

Впервые напечатано в газете «Русское слово», 1913 – номер 196 от 25 августа; номер 208 от 8 сентября; номер 213 от 14 сентября; номер 219 от 22 сентября; номер 224 от 29 сентября; номер 230 от 6 октября; номер 236 от 13 октября; номер 260 от 10 ноября; номер 266 от 17 ноября; номер 271 от 24 ноября; номер 277 от 1 декабря; номер 283 от 8 декабря; номер 289 от 15 декабря; номер 295 от 22 декабря; номер 299 от 29 декабря; 1914 – номер 4 от 5 января; номер 12 от 16 января; номер 18 от 23 января; номер 24 от 30 января.

Глава первая была опубликована в большевистском журнале «Просвещение», 1913, номер 9 за сентябрь.

Отдельной книгой повесть впервые издана И.П. Ладыжниковым, Берлин (без обозначения года издания). Текст издания И.П. Ладыжникова был вновь отредактирован автором и с посвящением: «Сыну моему посвящаю» опубликован в двадцатом томе собрания сочинений в издании «Жизнь и знание», Петроград, 1915. Этот текст воспроизведен в издании 3.И. Гржебина, с которого печатались все последующие издания повести.

Первые наброски, связанные с работой М. Горького над художественной автобиографией, датируются весной 1893 года – в это время писатель работал над «Изложением фактов и дум…» и «Био[графией]» – произведениями, очень близкими «Детству» по содержанию.

В 1906 году, перед отъездом из Америки, М. Горький писал И.П. Ладыжникову: «Очень много разных литературных планов и кстати уж думаю взяться за автобиографию…» (Архив А.М. Горького). О своём намерении написать автобиографию М. Горький сообщил также К.П. Пятницкому в первых числах января 1910 года (дневник К.П. Пятницкого, хранящийся в Архиве А.М. Горького).

В одном из писем с Капри, предположительно датируемом весной 1910 года, М. Горький писал: «Я недурно знаю русский быт и русскую литературу, и я, не без сожаления, скажу: никто не выдумывает меньше меня. Когда-нибудь я напишу свою автобиографию и в ней документально – со ссылками на лица и места – оправдаю все, иногда как будто невероятные события и состояния душ в моих рассказах» (Архив А.М. Горького).

Над «Детством» М. Горький работал в основном, очевидно, в 1912–1913 годах; 29 января 1913 года он писал издателю газеты «Русское слово» И.Д. Сытину в ответ на его предложение сотрудничать в газете: «…могу предложить вам ряд маленьких очерков из воспоминаний детства моего, – уверен, что они могут быть интересны» (Архив А.М. Горького).

С августа 1913 года в газете началось печатание «Детства», которое М. Горький посылал в редакцию отдельными главами. Последовательность в печатании текста в «Русском слове» и в последующих изданиях сохранена, за исключением глав пятой и шестой: глава пятая в «Русском слове» и в отдельном берлинском издании была шестой, а шестая – пятой.

В процессе работы М. Горький предполагал изменить первоначальное заглавие повести. Об этом он писал одному из редакторов «Русского слова»: «Посылаю IV главу очерков; их следовало озаглавить «Бабушка», а не «Детство». Не согласитесь ли вы изменить заголовок?» (Архив А.М. Горького). 26 сентября 1913 года в письме И.П. Ладыжникову М. Горький также писал о том, что «Детство» следовало озаглавить «Бабушка» (Архив А.М. Горького).

Но уже в следующем письме в редакцию «Русского слова» М. Горький отказался от этого названия. «Подумав, нахожу, – писал он, – что напрасно обеспокоил Вас и что заголовок не следует изменять. Так и оставим «Детство» (Архив А.М. Горького). «Детство» – первая часть автобиографической трилогии («Детство», «В людях», «Мои университеты»). О трилогии, – как о произведении автобиографическом, неоднократно писал сам М. Горький (письма к А.С. Макаренко, И.Д. Сытину, Л.П. Гроссману, И.А. Груздеву. Архив А.М. Горького).

После Великой Октябрьской социалистической революции М. Горький в переписке с читателями указывал на воспитательное значение повести «Детство» для советской молодёжи. Так, например, в 1925 году в письме к А.С. Макаренко, руководившему в ту пору детской колонией беспризорных, он писал: «Мне хотелось бы, чтобы осенними вечерами колонисты прочитали моё «Детство», из него они увидят, что я совсем такой же человечек, каковы они, только с юности умел быть настойчивым в моём желании учиться и не боялся никакого труда. Веровал, что действительно: «учение и труд все перетрут» (Архив А.М. Горького).

Повесть «Детство» включалась во все собрания сочинений.

Печатается по тексту берлинского издания И.П. Ладижникова, отредактированному М. Горьким для издания «Жизнь и знание», с исправлениями по сохранившейся части авторизованной машинописи и прижизненным публикациям (Архив А.М. Горького).

Взятая в прямые скобки приставка «по» введена в текст редакцией.

В людях

Впервые в отрывках напечатано в газете «Русское слово», 1915, номер 251 от 1 ноября (глава I, кончая словами: «Наревевшись до утомления, мы заснули»); номер 257 от 8 ноября (глава V, кончая словами: «…они были похожи на солдат»); номер 263 от 15 ноября (глава VII); номер 274 от 29 ноября (глава IX); номер 280 от 6 декабря (глава XX). Полностью повесть впервые опубликована в журнале «Летопись», 1916, номера с 1 по 12, январь – декабрь. Отдельной книгой повесть вышла в издательствах: И.П. Ладыжникова, Берлин (без обозначения года издания), «Парус», Петроград, 1918, и дважды в издательстве 3.И. Гржебина, Берлин, 1921 и 1922.

Повесть написана М. Горьким в 1914 году: 14 декабря издатель И.Д. Сытин телеграфировал М. Горькому, прося его разрешения напечатать в газете XIX главу повести. При этом И.Д. Сытин указывал соответствующие страницы авторской рукописи (с 286 по 291 включительно) и просил дать главе отдельное название (Архив А.М. Горького). Рукопись, на которую ссылался И.Д. Сытин, до нас не дошла.

В декабре 1914 года (номер 297 от 25 декабря) в газете «Русское слово» был помещён очерк М. Горького «В театре и цирке» с примечанием: «Глава из нового произведения М. Горького «В людях», которое будет напечатано в 1915 году в «Русском слове».

Очерк этот, однако, ни в один из печатных текстов повести «В людях» не вошёл. В настоящем издании он публикуется как самостоятельное произведение.

Повесть «В людях» включалась во все собрания сочинений.

Печатается по исправленному М. Горьким тексту издания 3.И. Гржебина, 1922, сверенному с двумя авторизованными машинописями (Архив А.М. Горького).

Мои университеты

Впервые напечатано в журнале «Красная новь», 1923, номер 2 за март-апрель; номер 3 за май; номер 4 за июнь-июль, в цикле «Автобиографические рассказы». В цикл входили произведения: «Время Короленко», «В.Г. Короленко», «О вреде философии», «Мои университеты», «Сторож», «О первой любви». В каждом номере публикация сопровождалась указаниями: «Продолжение следует», «Продолжение»; предпоследняя публикация заканчивалась указанием: «Окончание следует». Отдельной книжкой повесть впервые вышла в издании «Книга», 1923.

Первое упоминание о работе над повестью имеется в письме М. Горького М.Ф. Андреевой от 28 февраля 1922 года. Позднее, в письме Г.Д. Уэллсу (от 16 апреля 1922 года), М. Горький также сообщает, что, живя в Шварцвальде, он в течение трёх месяцев (январь – март) писал третью часть автобиографии (Архив А.М. Горького).

Четвёртого августа 1925 года, отвечая на вопрос своего знакомого А.Е. Богдановича: будет ли он продолжать свои воспоминания? – М. Горький писал: «Об А.М. Калюжном, Афанасьеве, Ланине у меня написано много, но… печатать не стану, может быть, удастся переделать» (Архив А.М. Горького). В том же письме, имея в виду свои воспоминания о 1890-х годах, М. Горький сообщал: «Написать об этих годах я мог бы и ещё много, но сознательно придушил себя, ибо питаю намерение написать нечто вроде хроники от 80-х годов до 918-го («Жизнь Клима Самгина». – Ред.). Уже пишу» (Архив А.М. Горького).

Повесть «Мои университеты» отражает казанский период жизни М. Горького (1884–1888 годы).

В ряде писем и литературных статей М. Горького содержатся ценные воспоминания о характере политических кружков, в которых участвовал писатель. Так, например, в письме А.А. Белозёрову от 24 апреля 1927 года М. Горький, характеризуя руководителей различных нелегальных кружков в Казани 1880-х годов, говорит о кружке Н.Е. Федосеева: «Сергей Григо[рьевич] Сомов – бывший ялуторовский ссыльный, организатор революционного эклектического кружка в Казани, друг Каронина-Петропавловского, П.Ф. Кудрявцев был членом народнического кружка Попова. В Казани того времени существовал чисто марксистский кружок Федосеева» (Архив А.М. Горького).

Роль Н.Е. Федосеева в пропаганде марксизма, его борьба с народничеством охарактеризованы в статье В.И.Ленина «Несколько слов о Н.Е. Федосееве». «Н.Е. Федосеев, – писал В.И. Ленин, – был одним из первых, начавших провозглашать свою принадлежность к марксистскому направлению. Помню, что на этой почве началась его полемика с Н.К. Михайловским (см. статью М. Горького о нём), который отвечал ему в «Русском богатстве» на одно из его нелегальных писем… Федосеев пользовался необыкновенной симпатией всех его знавших, как тип революционера старых времён, всецело преданного своему делу…

Во всяком случае, для Поволжья и для некоторых местностей Центральной России роль, сыгранная Федосеевым, была в то время замечательно высока, и тогдашняя публика в своём повороте к марксизму несомненно испытала на себе в очень и очень больших размерах влияние этого необыкновенно талантливого и необыкновенно преданного своему делу революционера» (В.И. Ленин, Сочинения, изд. 4-е, т.33, стр.414–415).

«Мои университеты» принадлежали к числу любимых В.И.Лениным произведений М. Горького. 28 января 1924 года, рассказывая о последних днях жизни Владимира Ильича Ленина, Н.К. Крупская писала М. Горькому: «По вечерам я читала ему книги, которые он отбирал из пачек, приходивших из города. Он отобрал Вашу книжку «Мои университеты». Сначала он попросил прочесть ему о Короленко, а потом «Мои университеты» (журнал «Октябрь», 1941, кн.6, июнь, стр.20).

В статье «Что нравилось Ильичу из художественной литературы?» Н.К. Крупская рассказывает: «Последние месяцы жизни Ильича. По его указанию я читала ему беллетристику, к вечеру обычно. Читала Щедрина, читала «Мои университеты» Горького» (Сб. «Ленин о культуре и искусстве», «Искусство», М. 1938, стр.121). В статье «Ленин и Горький» Н.К. Крупская писала о В.И. Ленине: «…помню, как слушал он «Мои университеты» в последние дни своей жизни» («Комсомольская правда», 1932, номер 222 от 25 сентября).

Повесть «Мои университеты» включалась во все собрания сочинений.

Печатается по авторизованному тексту корректуры шестнадцатого тома собрания сочинений в издании «Книга» (Архив А.М. Горького).