Текст книги "Заимка в бору"
Автор книги: Максим Зверев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
ПОСЛЕДНИЙ ЗВОНОК
К реальному училищу лихо подкатила тройка вороных.
Двое конных городовых сзади, все в пыли, спрыгнули с седел и подхватили под уздцы разгоряченных коней. Из коляски вышел начальник Алтайского округа Михайлов. Пальто с синими генеральскими отворотами было небрежно наброшено на плечи. На крыльце его встретил директор училища Галанин Валерьян Николаевич:
– Пожалуйте, ваше высокопревосходительство!
Швейцар в ливрее широко распахнул двери. Генерал и директор прошли в училище.
– К чему бы это? – удивлялись реалисты.
– Будет на экзаменах присутствовать.
– Такого еще не было, чтобы сам начальник округа – и на экзамен!
Скоро все стало понятно. В класс вошел бочком сухонький директор:
– Господа! Вы знаете, что второй год идет война. Более половины помощников лесничих призваны в армию. Леса кабинета его величества остаются на произвол судьбы. Этого нельзя допускать. К экзаменам на аттестат зрелости нам добавляются еще предметы по лесному делу. Их будет преподавать вам старший лесничий округа господин Абрамов. Выпускные экзамены совпадут с экзаменом на звание помощника лесничего.
Когда я дома рассказал, что нас будут готовить в помощники лесничих, отец улыбнулся:
– Я, пожалуй, не против – ты в лесу родился, и я тоже, значит, на роду у нас написано: дружить с лесом.
Предметы по лесному делу оказались очень интересными: знакомство с пантометром для проведения прямых углов при прокладке просек, техника тушения пожаров, лесоразведение и многое другое.
В воскресенье отправились на первые практические занятия в бор. Абрамов остановил лошадей около лесного кордона, из домика выбежал объездчик в форменной фуражке, с зелеными кручеными погонами, придерживая рукой кобуру с тяжелым барабанным револьвером на зеленом шнуре. С рукой у козырька фуражки объездчик отрапортовал:
– Ваше высокоблагородие, в объезде Лебяжьем происшествий не случилось!.. Объездчик Милентьев.
Пока он рапортовал, Абрамов стоял по стойке смирно, приложив руку к козырьку. Это удивило реалистов:
– Смотрите, как у военных!
– Вот это порядок!..
Наступило время, когда был сдан последний выпускной экзамен. Наутро большое двухэтажное здание реального училища выглядело особенно торжественно. Выпускники были одеты с иголочки, каждый старался выглядеть старше, чем он есть. Все мы собрались еще до звонка. Наконец он прозвенел – последний звонок в школьной жизни, и все направились в зал. Как обычно, выстроились все семь классов. Дежурный прочитал молитву «Отче наш». Обычно после этого крестились и расходились по классам. Но сегодня после молитвы ученики остались на месте. Вошли учителя в парадной форме – длиннополых синих сюртуках со сверкающими пуговицами, со значками об окончании высших учебных заведений на правой стороне груди. Позолоченные эфесы шпаг с кистями выглядывали из прорезей в карманах с левой стороны. Но самым нарядным выглядел поручик – преподаватель военного дела. На нем вместо обычных погон были золотые эполеты, серебряный пояс туго стягивал стройную фигуру. Вместо шашки сабля в блестящих никелированных ножнах до пола, с темляком на красной анненской ленте. Мы знали, что на лезвии было выгравировано «За храбрость». Поручик отличился на войне с Японией и был награжден серебряным оружием.
Директор, тоже в нарядном мундире генерала со шпагой, подошел к столику и произнес речь:
– Господа! – он посмотрел на нашу группу в 25 выпускников в первых рядах (обычно в первых рядах стояли младшие классы), – Поздравляю вас, господа, с окончанием реального училища. Теперь вы должны служить Отечеству и нашему государю– императору!.. – Долго еще говорил директор напутственную речь, а когда окончил, мы робко крикнули «ура», преподаватели зааплодировали.
Началось вручение удостоверений и аттестатов зрелости в порядке успеваемости. Дошла очередь и до меня – впервые я почувствовал рукопожатие директора. Чиновник из Алтайского округа каждому из нас вручил удостоверение помощника лесничего.
Как-то нехотя мы вышли из стен нашего реального училища и медленно пошли по Пушкинской улице, на которой за семь лет изучили каждую щель на деревянных тротуарах.
Начальник Алтайского округа обещал сыну в день окончания училища дать на два часа автомобиль. В то время это была единственная машина в Барнауле – предмет жгучей зависти барнаульских купцов-миллионеров. Володя Михайлов пригласил прокатиться меня и Бориса.
Впервые в жизни я увидел тогда автомобиль. Машина заграничной марки была открытая, без тента, с железным полом, а сиденья были мягкие, кожаные, как у дорогой коляски. Руль был справа, рычаги переключения скоростей находились на подножке сбоку. Чтобы переключить скорость, шофер высовывал руку за борт.
Автомобиль ждал нас на Пушкинской, недалеко от училища. С замиранием сердца я сел рядом с шофером, и мы поехали. Первое, что поразило меня, это быстрота и легкость, с которой машина помчалась по песчаным улицам города, заволакивая за собой весь квартал непроглядной пылью. Лошади шарахались в стороны, мужики срывали с себя пиджаки или рубахи и закрывали ими глаза лошадям. С поразительной быстротой мы приехали на дачу начальника округа в бору около речки Барнаулки. Потом шофер свозил нас за город на Гляден, так называлась возвышенность с замечательным видом на неоглядную пойму Оби. Наконец он подвез меня к свертку со Змеиногорского тракта на нашу заимку. И все это за час с небольшим, как в сказке!
Торжественный обед состоялся на веранде. Отец в этот день не опоздал и приехал к четырем часам – к моему изумлению, с Григорием Ивановичем, с тем самым человеком, с которым мы плыли на пароходе «Илья Фуксман» после объявления войны. Оказалось, что отец с ним на «ты», как с хорошим товарищем. На обеде была и мать моего друга Бориса. Отец его находился в командировке.
Я сидел, немного смущенный вниманием ко мне взрослых, с жаром рассказывал о поездке на автомобиле и о вручении документов об окончании училища. Не утерпел рассказать и о парадной форме офицера. Отец вдруг перебил меня и сердито сказал:
– Офицеры так разряжены, чтобы заметнее была разница с простыми солдатами – легче посылать послушных, приниженных рядовых умирать за царя!
Наступило неловкое молчание.
– А вы знаете, молодые люди, – обратился к нам Григорий Иванович, – сколько погибло русских людей в результате этой бойни, затеянной правительством? Миллионы! Сразу мобилизовали столько народу, что винтовок не хватало. В атаку ходили трое с одной винтовкой, у двоих были лопаты. Немцы жарят из пулеметов, солдаты бегут вперед, кричат «ура, за веру, царя и отечество», а если кто упадет с винтовкой, ее хватает «лопатошник».
– Неужели это правда? – удивился Борис.
Да, так было в начале войны, а потом привезли из Америки такие же винтовки, как наши, системы «Ремингтон», – сказал гость и продолжал: – У меня брат служил врачом в гусарском полку. Он рассказывал, как по-глупому бросили вперед кавалерию на австро-венгерском фронте, без артиллерии и пехоты. Тылы отстали, полки стали отступать. Его полк попал в засаду, пулеметами скосили половину солдат, пока прорвались по дороге дальше. Полковник был ранен в живот. Мой брат положил его в санитарную повозку и с белым флагом повез в австрийский городок. Там врачи сделали операцию полковнику, но он умер, а брата отправили в лагерь для пленных. Ему удалось бежать через Италию, по возвращении он снова попал на фронт и сейчас в госпитале, смертельно раненный, умирает.
Отец и его друг долго еще рассказывали нам, что трон держится только на штыках. Впервые тогда мы узнали о Распутине.
Мы слушали с Борисом, притихнув, поражаясь, что впервые, как со взрослыми, отец и его друг говорят с нами о положении в России. Этот день, начавшись последним школьным звонком, оказался до предела насыщен удивительными событиями. Но до нашего сознания еще не дошло, что детство кончилось.
Юность
ФУРАЖКА ЛЕСНИЧЕГО
В Бобровском лесничестве встретили меня с радостью.
Небольшая деревенька Бобровка, в двадцати верстах от Барнаула, раскинулась среди соснового бора на берегу Оби. Старожилы-сибиряки жили зажиточно. В каждом дворе амбары, поднавесы, многие дворы сплошь крытые, земли – сколько угодно. В дальнем углу деревни главная улица была перегорожена забором из жердей – пряслами. Широкие ворота открывались со скрипом. За этими воротами жили новоселы – переселенцы из европейской части России. Плохонькие домишки, беднота, полуголые босые ребята, изможденные лица взрослых. Почти все переселенцы работали батраками у старожилов или отрабатывали деньги, взятые в долг на лошадь и корову.
На молодого помощника лесничего, у которого только-только стали пробиваться усики, народ в деревне поглядывал с любопытством. Ведь я был почти мальчишка, а мне уже доверили распоряжаться лесом! Тут, в отдаленной от фронта деревне, война произвела уже немалое опустошение: всюду были вдовы и сироты.
Через несколько дней после моего приезда я выехал в бор для отвода лесосек. Наконец-то снова лес! Знакомые голоса лесных птиц, запах хвои и грибов – все как дома, на заимке отца на берегу Оби.
Палатки забелели среди тальников и черемух на берегу лесной речки Бобровки. Всю ночь слышалось ее убаюкивающее журчание. И вот – утро первого рабочего дня в бору, под аккомпанемент хора пернатых певцов.
Треногу с круглым медным пантометром установили на середине просеки. Через две прорези пантометра нужно было засечь два далеких столбика, едва видимых на просеке справа и слева, а через две другие прорези вешками отмечалась линия, уходящая перпендикуляром от просеки в лес. По этой линии объездчики затесывали стволы и рубили мелкую поросль – тянули визир. Он разбил на две части лесной квартал. Казалось, все очень просто. Тем более что мне уже приходилось помогать отцу нарезать участки для лесных кордонов. Но на этот раз визир ушел в сторону и пересек квартал не по кратчайшему направлению.
– Эх, ваше благородие, зря столько стволов перетесали. Дайте-ка спробую! – седой объездчик стал на просеке по старой солдатской привычке в позу «смирно» и резко поднял руки в стороны на уровне плеч, направляя их вдоль просеки в оба конца. Затем свел руки ладонями вместе против носа и скомандовал:
– Так тесать!
И действительно, это направление оказалось точно перпендикулярным к просеке!
– Так-то вот, ваше благородие, завсегда визиры прокладываем без вашего струмента.
Это «ваше благородие» резало мой слух. У нас в семье отец ненавидел эти слова.
«Я такой же крестьянский сын, – жаловался он жене, – а они меня величают «благородие»! Единственный из чиновников в Барнауле он ходил без формы, в шляпе, пиджаке и категорически запретил статистикам по утрам приветствовать его вставанием, когда он входил в статистическое бюро. Начальник округа сначала косился на вольности заведующего бюро, а потом махнул рукой.
Более, чем с другими, я сдружился с объездчиком Лапшиным, человеком умудренным жизнью и повидавшим столько бед, что иному бы и на четыре века хватило.
Всего три месяца назад Лапшин вернулся с фронта уволенный по ранению. Был он на войне связистом, тянул провода от штаба полка к дивизии, и тут, в лесном царстве, ему поручили соединить все кордоны и контору телефоном, что он и сделал с армейским искусством. Если из канцелярии лесничества надо было вызвать пятый кордон, крутили ручку аппарата пять раз, а звонки и разговоры были сразу слышны на всех пяти кордонах. В лесничестве гордились этим новшеством – в Барнауле тогда лишь в немногих учреждениях были телефоны.
В это утро я поджидал звонка с третьего кордона. Наконец объездчик Лапшин позвонил и произнес всего три слова: «Карась зачал иматься!» Работа в лесничестве заканчивалась. Наскоро пообедав, я выехал на кордон.
Сытая лошадь, натягивая вожжи, резво катила легкую тележку. Хорошо накатанная дорога шла кромкой бора. Лес гремел песнями вьюрков, щеглов и голосами множества других мелких птиц. Всех их с вершин сосен перекрывали звонкими флейтами певчие дрозды и белобровники. А лесные коньки то и дело с пением взлетали над бором и планировали на вершины сосен.
Кордон располагался на берегу лесного озера. Тесовые ворота с замысловатой деревянной резьбой были широко открыты. Объездчик сбежал с крыльца мне навстречу в форменной фуражке и с громоздким револьвером «смит вессон» на поясе, с зеленым шнуром от него на шее (в то время объездчики и лесничие были вооружены этими револьверами, списанными в армии, а ружья им не разрешалось иметь, чтобы не браконьерничали):
– Ваше благородие, в объезде № 3 происшествий никаких не случилось!
– Здравствуй, Лапшин!
– Здравия желаю.
На этом официальная часть встречи закончилась.
– Как клюет? – спросил я, поглядывая на объездчика, еще не утратившего военную выправку.
– А вот увидите, – засмеялся Лапшин.
Клев карасей начинался, когда над самым бором опускалось солнце. Но оно было еще высоко, и, не торопясь, с удилищами на плечах мы пошли лесом на другой конец озера. Там была привязана лодка, в единственном месте, где можно подъехать к берегу через прокос в тростниках.
Сначала тропинка шла в густом сосняке, потом вышла на широкую поляну. Здесь был огород лесника.
– Что это ты в лесу картофель-то посадил нынче? – спросил я, мысленно прикидывая площадь посева.
– Нонче засуха будет, а тутотка низина, лес, вода рядом, оно сподручней. Сказываю тебе – сухо будет.
– Какой же тебе колдун сказал, что летом засуха будет?
– Пошто колдун? Пташка сказала, эвон та, – и объездчик показал рукой на лесного конька. Он как раз в это время с громким пением поднимался над вершиной высокой сосны, трепеща крылышками, и спланировал на вершину другой сосны за поляной, сменив пение на однообразное «тиатиа, тиатиа». – Как запоют, перво-наперво гнезда ищу: в ямке на земле – к сухому лету, а если наладит сперва кучку, а на ней гнездо – к мокрому лету. Вот и все колдовство.
– А ну, покажи хотя одно гнездышко, – сказал я, с трудом веря словам объездчика.
– Если сумлеваетесь, айда!– и он свернул в бор.
На небольшой поляне он остановился:
– Где-то здеся, однако, – пробормотал он, осматриваясь. – Эвон оно! – прибавил он громко и показал за ломанную высохшую сосновую ветку.
Среди густых зарослей брусники я увидел в земле круглую ямку, оплетенную сухими травинками. В ней лежало пять коричневосерых яиц с неяркими пятнышками. Птички не было. Она незаметно убежала из гнезда, взлетела где-то за кустами, а сейчас с тревожным цыканьем прыгала по веткам.
– Видал? Нисколько нонче не намостила, прямиком на земле снеслась. Лето страсть жаркое будет, – заметил Лапшин. – А прошлый год какое было – чуть не каждый день дождь лупил. Но я на бугре картошку садил у кордона, и урожай ядреный был. Мужики в деревне, как заосенило, с одного ведра не более трех ведер выкопали.
– Все же случайно совпало, может быть?
– Чиво? Да я от отца сызмальства обучен примечать. Как это птаха гнездо наделает, так мы и огород садим. За всю жизнь ни разу не дозволила ошибиться. Завсегда наперед угадывает. А как ее звать-то по-ученому?
– Лесной конек, еще юлой зовут.
Такие необъяснимые способности у конька крайне заинтересовали меня. Когда подошли к лодке, я сказал:
– Вот если ты покажешь мне прошлогоднее гнездо, тогда поверю!
– Трудно прошлогоднеето, однако спробую. Аккурат недалече тут от лодошной пристани было под сосной. Ты посиди, а я кликну, если найду.
Лапшина долго не было. А солнце все ниже опускалось над лесом, пора было начинать рыбачить. Воздух был наполнен ароматом цветущей черемухи. От озера пахнуло вечерней прохладой. Я спустил лодку на воду, приготовил удочку и с нетерпением посматривал на лес.
– Ваше благородие, айда, нашел! – вдруг раздался голос объездчика совсем близко.
Лапшин стоял ка краю небольшой поляны, около толстой сосны.
– Пробег мимо сперва… На, гляди!
У самого ствола из мха была сделана кочка, а на ней остатки гнездышка, какое только что видели. Все это сооружение едва держалось, размытое дождями, но уцелело за толстым стволом. И все же эти остатки были настолько убедительны, что я только руками развел.
– Вот то-то и есть, спорщик, – улыбнулся Лапшин. – Желаете, еще одну колдунью покажу?
– Какую?
– Предсказательницу! Видите, около лодки на камыше гнездышко над водой?
– Да, это камышевки.
– Нонче эта птаха низко над водой свила, значит, жара летом будет, воды в озере мало. Прошлогоднее рядом, эвон где. Знать, весной еще догадалась, что из-за дождей летом воды много будет.
Действительно, остатки прошлогоднего растрепанного гнездышка камышевки висели на камыше значительно выше!
А карасей за вечер мы успели наловить.
По сосновому лесу Бобровского лесничества ехать погожим днем было истинным удовольствием. Сытую лошадь то и дело приходилось сдерживать, чтобы на крутых поворотах не опрокинулась легкая тележка.
Со мной был ирландский сеттер. Отец дал ему кличку Бекас за удивительную верткость и живость на охоте. Пес сразу понял, что я собираюсь ехать в лес, как только увидел, что запрягается лошадь. Бекас сейчас же предусмотрительно прыгнул в тележку, давая понять, что и он желает ехать в лес. Впрочем, это проявление инициативы еще ровно ничего не значило – в бору сеттеру делать нечего. Но собака так просительно смотрела мне в лицо умными карими глазами, прижимала уши и хвост, что я взял ее с собой.
Торная дорога по бору вышла на берег лесной речушки, и копыта простучали по мостику, потом она опять запетляла между вековыми соснами. В кронах попискивали синицы, громко прокричал поползень, раздавалось кукование. Пестрый дятел, не обращая внимания на человека, словно прилип к стволу и тюкал по нему на весь лес.
На берегу речки стоял кордон лесной охраны. Здесь был перекресток двух дорог. Большой бревенчатый дом под тесовой крышей, забор и надворные постройки были сделаны добротно, капитально, на долгие годы. Бревна и доски «загорели» и были много темнее, чем сосны кругом кордона. Лесника дома не было. Пожилая хозяйка засуетилась:
– Степан с утра поехал лес клеймить, вот-вот должен вернуться. Не хотите ли чайку? Сейчас я сухих дров принесу и мигом блинов настряпаю!
Она схватила веревку.
– Где дрова-то у вас? – спросил я.
– На берегу. Говорю, говорю мужу, чтобы подвез в ограду, а ему все недосуг. Бот за сухими и бегаю кажный раз!
– Давайте веревку, я схожу и принесу вязанку, – остановил я хозяйку.
Вместе с Бекасом мы пошли на берег речки.
– На, неси!– приказал я собаке и бросил веревку.
Бекас послушно понес веревку, то и дело наступая на конец. Но около поленницы на берегу собаку ждало испытание: из-под дров неожиданно выскочил здоровенный заяц-беляк и помчался берегом. Вся дрессировка была мгновенно забыта сеттером. Бросив веревку, он помчался за беляком, отставая с каждым прыжком.
– Бекас, назад, назад! – закричал я.
До сознания собаки долетели мои крики и свист, а может быть, она поняла безнадежность погони. Возвращение ее было унизительно. Бекас с поджатым хвостом подполз к моим ногам, отчетливо сознавая свою вину.
– Это что такое? Нельзя зайцев гонять, ты не гончая! Нельзя, нельзя! – как можно строже прикрикнул я на собаку, поднял веревку и легонько ударил провинившегося сеттера. А он повалился на спину и поднял заднюю ногу.
Бросив веревку, я долго рылся в сосновых дровах, выискивая смолистые поленья, пахнущие бором. Набрав дров, протянул руку к веревке, но ее не было. Я удивленно оглянулся: Бекас в сторонке закапывал веревку в землю! Пока я выбирал дрова, он вырыл ямку, положил туда предмет своего наказания и носом старательно забросал землей. Это так поразило меня, что я стоял и смотрел, ожидая, чем это кончится. Бекас «похоронил» веревку и весело подбежал ко мне, виляя хвостом и радостно глядя в глаза. Весь его вид говорил, то он сделал нужное дело для нас обоих, избавив от ненавистной веревки.
Я наклонился и погладил собаку – ведь это было явное проявление зачатка разумной деятельности.
Второму помощнику лесничего Паникаровскому привезли из города на телеге мотоциклет. Эти заграничные машины стали появляться в продаже раньше автомобилей, а велосипеды еще раньше: Рига выпускала велосипеды марки «Россия» по 70 рублей.
Все вечера после работы во дворе у Паникаровского грохотал мотор. (Тогда глушителей звука не было на выхлопных трубах). Все щели в заборе были облеплены мальчишками.
В воскресенье в сельской церкви шла служба. Наконец забубнил самый крупный колокол и народ повалил из церкви. Одетые по-праздничному жители Бобровки, крестясь, не спеша выходили из церкви. На некоторых модниках были на ногах новые, блестящие галоши – тогда они в деревнях считались роскошью.
Вдруг раздался грохот – на площадь перед церковью выехал полным ходом Паникаровский, круто свернул, едва не упав, и заносился по площади кругом церкви. Толпа замерла на месте. Слух в деревне был, что помощнику лесничего привезли заводной самокат, но все увидели его впервые. Многие даже испугались:
– Чур меня, чур! – испуганно крестились хозяйки моей квартиры.
– Страм-то какой – замес-то коня…
– Убъется господин помощник, однако…
Наоборот, мужики и парни с одобрительным восхищением переговаривались:
– Вот здорово!
– Аж, пыль за ем, как за тройкой!
– На коню не догонишь и на вершной!
Нашлись и критики с седыми бородами:
– Грохоту шибко много!
– А вонь-то распустил – страсть!
Помощник лесничего в форменной фуражке с эмблемой царской короны все носился кругами по площади. Даже лихо козырнул старосте. Но вскоре лицо его стало серьезным. То и дело он отпускал одну руку от руля, шарил ею в моторе и опять порывисто хватался за руль обеими руками, едва удержав равновесие.
Толпа стихла. Раздались возгласы:
– Зауросил ён у ево, однако?
– Кнутом не поможешь.
– Это он форсит просто, завлекает…
В это время истошный крик перекрыл грохот мотоцикла:
– Мужики… остановить не могу!
Стало все ясно, и староста немедленно принял решение:
– Чаво, мужики, смотрите? Имайте их благородие!
– Сам имай – ён стопчет!
– Невод сымайте с плетня, хоть и мокрый еще – им, неводом, имайте!
Как только мотоциклист промчался по кругу мимо крыльца церкви, на земле проворно разложили невод и подняли. Паникаровский с грохотом влетел в невод и так дернул, что мужики попадали, а сам упал вместе с мотоциклом. Машина бешено крутила задним колесом пока не намотала на себя невод, поперхнулась и заглохла. Все обошлось благополучно.
С 1910 года в Барнауле начали появляться первые лодочные моторы. По Оби застучали и забегали моторные лодки – раньше автомашин на берегах. Наш сосед по заимке, богатый купец Федулов, купил прицепной мотор и предложил свозить нас на охоту.
Мы погрузили мотор на пароход и поплыли вверх по Оби. На первой пристани у села Рассказиха наняли лодку. Но она была с острой кормой. Однако Федулов прикрепил мотор сбоку в самом конце лодки. Мы погрузились и с интересом смотрели за уверенной работой соседа, ничего не понимая в технике.
Вдруг мотор взревел. Лошадь рыбака на пристани порвала повод и умчалась, громыхая телегой. Мальчишки на берегу в восторге закричали. Рыбаки с изумлением смотрели нам вслед. Один даже снял картуз. А мы плавно понеслись вверх по реке гораздо быстрее, чем на пароходе!
Из-за дождливой погоды охоты у нас не получилось. Но возвращение было похоже на триумфальное шествие: рыбаки упросили нас взять на буксир три лодки. Вниз по воде мы понеслись с небывалой для рыбаков скоростью. Они в восторге махали шапками. Был воскресный день. На пристани с утра собралась толпа и ждала нашего возвращения. И оно благополучно состоялось! Вскоре из Бийска подошел пароход «Алтаец», и через два часа мы были в Барнауле.
Это первое знакомство с техникой запомнилось на всю жизнь.
Один предприимчивый человек сразу нашел практическое применение новой технике. Построил лодку, поставил на ней стационарный двигатель и начал делать на ней регулярные рейсы от пристани до села Бобровка. В пассажирах недостатка не было. Десяток дачников усаживались в лодку с надписью на носу «Зина» и через два часа оказывались в Бобровке. Обратно «Зина» привозила за час.
Чудесный ароматный бор на берегу Оби летом привлекал из города Барнаула много дачников к нам в Бобровку. Вечерами молодежь собиралась около реки: пели, играли в мяч, жгли костры. На воскресенье из города к дачникам приезжали гости.
Однажды мы сговорились пойти в лес за грибами. Было солнечное воскресное утро. Погода обещала быть чудесной. Дорогу до большого лесного озера прошли незаметно. Беспричинно веселились, как это бывает в восемнадцать-двадцать лет. Я захватил с собой ружье и свою собаку Бекаса, рассчитывая пострелять на озере уток, пока другие ищут грибы.
Договорились собраться на берегу к трем часам и разошлись.
Озеро было мелкое. Самое глубокое место по пояс, Затопленные тальники и черемухи стояли «по колено» в воде. Запах соснового леса наполнял воздух. Над озером кружились ласточки и реяли стрекозы.
Утки держались в затопленной траве около берега. Подпускали близко, и выстрелы гремели один за другим.
Между тем солнце поднялось высоко. Сделалось жарко. Захотелось пить. Но мутная болотная вода не давала сделать хотя бы один глоток. Пять тяжелых кряковых уток висели у меня на поясе и плыли за мной, когда я брел по пояс в воде, а. на мелком месте тянули вниз. Бекас бегал впереди или плыл за мной, где было глубоко.
Далеко на берегу поднялась струйка дыма. Это вернулись грибники и начали кипятить чай. Пора было возвращаться. Я повесил ружье на сучок затопленного куста. Умылся, стараясь, чтобы вода не попала в рот. Связал уток за шейки и побрел к берегу. Тщеславие молодости рисовало в воображении, как я скину около костра эту тяжелую связку дичи, а девушки будут восторгаться.
При первых же шагах по берегу у меня отвязалась одна утка и упала в траву. Я остановился, поднял ее и подвязал к общей связке. Затем подошел к первой сосне, сбросил уток и начал раздеваться. Мокрая одежда на ярком летнем солнце сохла быстро. Приятная истома после тяжелой ходьбы на озере овладела мной, и я задремал.
Проснулся я от крика. Звонкий девичий голос разнесся над озером, где дымил костер:
– Эй, охотник, идите чай пить, где вы там?!
– Иду, и не с пустыми руками!
Одеться во все сухое было делом нескольких минут. Я поднял вязанку с утками и оглянулся, чтобы взять ружье. Но его не было!
Утки упали на землю. Я оторопело стоял и старался вспомнить, где я положил ружье. Около меня его не было, а от сосны я не отходил. Наконец меня осенило: да ведь я повесил ружье на сучок на озере, а снимал ли я его – не припоминалось.
Обрадованный, я побрел обратно и снова вымок до пояса.
Вот и куст, где я повесил ружье, но его не было. Ничего не понимая, я вернулся к сосне.
– Где вы там? Ждем только вас! – опять разнеслось над озером.
– Иду! – крикнул я далеко не так радостно, как в первый раз. Явиться с охоты без ружья – это было свыше моих сил, какой позор! Жара и усталость от нескольких часов ходьбы по вязкому дну по пояс в воде вымотали мои силы и вышибли из памяти, где я в последний раз держал ружье в руках!
Не упало ли ружье в воду под сучком? – мелькнула догадка и я снова побрел к кусту, шарил ногами и руками в вязком дне, но без толку. Перепачканный и теперь весь мокрый, я стоял совершенно растерянный. А со стороны костра доносились взрывы веселого смеха: там пили чай, не дождавшись меня.
«Скажу, что мимо проезжал объездчик и я с ним отправил ружье и уток, чтобы не тащить на себе по жаре», – решил я и побрел к берегу.
«А что, если пока я спал, кто-то из ребят возвращался мимо с грибами и нарочно спрятал ружье? Конечно, это могли сделать только те двое приезжих студентов. Но это им даром не пройдет!» Кипя от негодования, я мысленно разговаривал в самых резких тонах, пробираясь к берегу.
Бекас бросился вперед, выскочил на берег, свернул немного в сторону и, что-то понюхав, побежал к сосне, где лежали утки.
Как молния у меня вдруг блеснула догадка – я вспомнил, что ведь именно там положил ружье на землю, когда поднял и подвязывал утку…
