Текст книги "Ивовая Каннон"

Автор книги: Максим Ставрогин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Впервые я увидел его сидящим ночью у реки, посреди поля. Над его головой низко кланялась ива, в отдалении напоминающая высокую женщину с длинными волосами зелёных ветвей. Это было в конце весны, почти летом. Я шёл по дороге, вслед за тёмно-красными каплями чего-то похожего на кровь и отпечатками сандалий, пока те вдруг не свернули в сторону реки и ивы, где сидел он.

– Не ранен ли?

Так спросил я себя, сошёл с дороги и пошёл к нему прямо по высокой траве гаолян, что разлилась повсюду, и ничего кроме неё было не видать. Его ноги были опущены в реку и расслабленны, а потому покачивались по течению. И хотя река казалась совсем маленькой и узкой, я прекрасно знал, сколь глубоко и черно её дно, и как сильно она может буянить по осени. Ничего не стоило этим водам лишь на малость выйти из берегов и ускориться, чтобы унести с собой мужчину, но этого не случалось – река спокойно текла вперёд, а вместе с ней такое количество мерцающих звёзд, что и на небе столько не сосчитать.

Я остановился всего в паре шагов позади него, но ни получал ни росинки внимания к себе; он продолжал заниматься своим делом: зачёркивал ножом некую надпись на стволе дерева. Мне удалось различить лишь очертания сердца и нескольких букв: «М», «е» и «л», которые ныне злобно уничтожались. Сам он в тот день был одет в яркие, явно театральные одежды, лицо его белело гримом, а на волосах я приметил кусочек помидора, алыми каплями стекающий на весок и ниже, к подбородку. И вся его одежда была полна стекающих вниз помидор, чьи соки падали на землю. Впрочем, самым приметным и интересным в нём мне показалась фигура: до чего этот актёр был похож ею на яблоко!

Невольно, я усмехнулся, чем и привлёк его внимание.

– Прошу меня простить, – слегка поклонился в знак извинения, – я думал, кто-то ранен и шёл по алым следам, а это оказались вы.

– Ничего, – едва слышно произнёс он, и в слове этом и в дыхании его я услышал тяжесть приливных волн.

– Могу ли присесть рядом?

В ответ почти невидимый кивок. Я опустил ноги в воду, подобно ему, и стал созерцать спокойные воды. Тем временем мужчина в пол голоса причитал и всё ругал кого-то. В какой-то момент он до того разозлился, что деревянная ручка ножа в его руках хрустнула, а ещё спустя мгновение и вовсе лопнула.

– Беда с девушкой? – поинтересовался я.

– Что-то близкое, но всё же нет. Я бы даже сказал совсем нет. Какая с живой девушкой может быть беда? У людей проблемы лишь с собой и богами. А девушки… услышу ли я от них что-то, чего ещё не слышал мой отец или мой дед? Что нового скажут они мне? Ничего они не скажут и не сделают, ничего, кроме томления духа. Суета! – он кинул ножик в воду и уронил голову в колени, – суета, – повторил он. – Нет, только одна девушка достойна моего внимания и моего горя. Только одна у меня есть богиня, одна любовь, которой я еженощно возношу свои молитвы. И имя её – Мельпомена…

– Так вы актёр?

Он кинул на меня из под коленей вопросительный взгляд.

– Мельпомена ведь муза драмы, театра. К тому же одеты вы… театрально. Вот и предположил.

– Всё верно. Актёр театра но.

– Японский?

– Японский, – ответил он мне и снова посмотрел в реку своим тяжелым взглядам, будто пытаясь продавить им воды.

Долго ещё мы молчали и смотрели: он в реку, а я на изгибы дерева, что заботливо склонилось над нами. Мне очень не хотелось тревожить тишины – в траве чудесно пели сверчки. Однако молодой актёр не сдержал молчания.

– Нет… – прошептал он, – всё же нет, не актёр я больше. Я выбросил маску. А без маски я больше не актёр. Да и был ли им? – затем снова молчание и протяжный вздох, в котором, казалось, я мог услышать, шорох его грузных мыслей, полнеющих сомненьями. Наконец, он решился спросить меня. – Можете ли вы оказать услугу и послушать мою историю жизни? Я много сказать не могу, вся моя жизнь – одно дело и вся она уложится лишь в несколько строк, я обещаю. И мне было бы радостно поведать о своём горе.

– Мне некуда спешить и я не против слушать.

Начался рассказ, я сжимал в руке стебель гаоляна и слушал. Всё-таки немного он мне соврал, а точнее просто-напросто не сумел управиться с речью и рассказ его сильно разросся. Сейчас я его даже и не вспомню достаточно, чтобы пересказать в достаточной полноте, но если бы и вспомнил, то всё равно бы опустил. Слишком уж эта история оказалась нагружена и полна напористых, тяжёлых метафор. Если бы я переписал те слова сюда, это выглядело бы так, словно у одного из персонажей картины укиё-э голову вдруг изобразили бы в духе живописи ренессанса – это было бы чудовищным излишеством. Мне хотелось бы подобного избежать, а потому я не буду приводить сюда его слова, даже те, что запомнил. Однако могу рассказать о образах и картинах, что виделись мне в приливных волнах, пока актёр рассказывал о своей жизни.

Вот его журчащая речь понеслась вперёд, как вторая река. И в водах её я увидел совсем ещё маленького мальчика, что глубокими, как ночные поля глазами смотрит на маленький, даже убогонький театр в далёкой провинции. На низкой сцене медленно шествуют актёры, а над ними благосклонно плывёт прекрасная дама. Своим длинным платьем она слегка касается голов играющих, и те словно просыпаются от долгого-долгого сна, глаза их расширяются, и грудь вздымается вверх – бренные тела заполняются жизнью ролей. Невинная и нежная любовь разлилась по сердцу мальчика воздушной пеной. Несомненно, то был великий вечер и во время рассказа о нём молодой актёр невольно заплакал, и слеза его покатилась по щеке ещё одной рекой. А в ней виднелась уже новая сцена: он повзрослел, стал юношей, и с лёгкой улыбкой смотрел на мир. Всюду окружали его искусства, страсти и мечтания. Но он никогда не участвовал в гонках за сердца других муз и богинь, он лишь сидел на паперти и со стороны вдыхал запах их волос, однако оставаясь верным той единственной леди, что величественно парила среди звёзд. Каждую ночь он видел, как она шествует высоко в небесах, кутаясь в тканях своего платья. Она парила среди звёзд и улыбалась им такой чудесной улыбкой. Та самая дама, что… никогда не проявляла нежности к мальчику. А он отдавал ей всё, что мог и больше, куда больше. Всю свою жизнь он преподнёс ей, как подарок, но жизнь его оказалась слишком дешёвой. Он ей молился и в ответ видел только небрежный взгляд и тяжёлые сандалии, что вдавливали его мальчишечье тело в землю. Но даже тому он радовался. Он пытался воспарить над земным, подобно звезде Тайбо, но с земли в него бросали каменья и грязь, не давая даже попытки засиять. Словно нелюбимое дитя он хватался за юбку Мельпомены, но та лишь брезгливо отдёргивала ногу и пинала мальчика в грудь. От удара он падал, сдирал кожу и много плакал, но всегда вставал и вновь бросался вперёд, пытаясь встретить там объятия музы. Много чего происходило в его жизни, но всё было ради неё и только неё. За это над ним смеялись, и никто так и не смог понять, почему он не жил иначе… а ведь всё было просто – иначе было уже нельзя. Он отдал тело и душу, Мельпомена их не приняла, но и отдать обратно не хотела. Он ещё не был актёром, но уже и не был быть человеком. И стоило бы ему хоть малость отойти от своего пути, как тело его, несомненно, в тот же самый миг погибло бы, лишённое души.

Много всего пережил тот мальчик, тот юноша и тот парень, но так и не получил от своей любви ничего, кроме побоев. Но вот тем самым вечером, после которого мы и встретились на реке, у него состоялся дебют: сцена, пышные костюмы, зрительные зал, он в главной роли, а на лице белая маска. Дебют! Это настолько страшное и сокровенное слово, что никак иначе, кроме как шёпотом, его произнести просто нельзя.

– Вот так вот… я даже не скажу о том, как прошло выступление. Ты только посмотри на мои одежды и сам всё поймёшь. С меня стекает позор и унижение, которым люди забросали меня, и по следам которого ты нашёл это место. Убегая из театра, в глазах всех я увидел неприязнь и даже будто бы ненависть. Но за что? Я… – мой дорогой рассказчик совсем поник и уже даже не поднимал головы с колен. – Я… я ведь просто хотел играть на сцене. Но теперь прозван бездарем и вышвырнут на улицу, и смотрят на меня, как на преступника и злодея. А ведь я лишь хотел играть…

И снова у реки крыльями стала порхать тишина, в траве запели сверчки и прочие букашки, которым не спалось этой ночью. Над нами летал мотылёк и жадно смотрел на звезды с луной, желая, хоть бы и ценой своей жизни, но долететь до света, однако сколько бы он не пытался, не улететь ему с земли и не коснуться своими крылышками звёзд. Впрочем, через пару часов должно было взойти солнце и тогда свет бы сам пришёл к мотыльку, но… что если утро не настанет?

Мы сидели у реки, я смотрел в воды, а он – на иву. Что же он увидел в ней? Тогда я этого ещё не понимал, но приметил взгляд актёра, который будто о чём-то вопрошал дерево и о чём-то жалостливо его просил. Вдруг в воде я заметил проблеск чего-то белого, что медленно плывёт средь воды. Я присмотрелся и разом всполошился. Как был, в одежде, я рванул в воду и мигом ушёл в неё на две трети всего тела. Одной лишь левой рукой держался за берег, а всеми остальными конечностями пытался достать этот белый краешек, что неумолимо уплывал от нас. На конец мне даже пришлось полностью нырнуть в воду и отплыть от берега, чтобы схватить беглеца. И тут же, стоило мне лишь полностью оказаться в реке, воды схватили меня за ноги, словно русалка, и понесли на дно да куда-то вперёд по течению. В панике я раскрыл рот, и туда водопадом полилась река. «Тону! Надо же…», – думал я и недоуменно моргал. Уже на две головы ушло моё тело под воду, когда ко мне опустилась длинная палка, схватившись за которую я и сумел выбраться на берег. Распластавшись на земле и повернувшись на спину, левой рукой я схватился за грудь, а в правой у меня мерцала белая театральная маска, та самая белая театральная маска. Надо мной же широкой горой тайбо возвышался молодой актёр и тяжело дышал, сжимая в руке оборванную ветвь.

– Ох, – я скромно ему улыбнулся, – воды здесь очень уж глубокие, хоть топись.

Я попытался пошутить таким образом, но актёр нисколько не улыбнулся. Мне подумалось, что шутка должно быть плоха, и я закрыл глаза, однако спустя несколько мгновений до моих ушей донёсся чуть нервный смех.

– Так, всё же не так плохо я пошутил?

– Да как же это понять, хороша ли шутка? Сейчас я посмеялся, а будь настроение у меня другим – глядишь только бы больше разозлился, тут не поймёшь.

– В любом случае, спасибо.

– Не мне говори это, а ей.

Веткой, которая спасла меня, он указал на иву. Одна из её ветвей была обломана, и к этой-то ране подошёл я, нежно коснулся ладонью коры и припал к ней лбом. Спасибо, дорогая ива, благодарность моя не иссякла и по сей дней, хоть и не просил я о спасении тебя.

– Держи, полагаю, это твоё, актёр, – так сказал я, когда отошёл от дерева, и протянул маску моему собеседнику. – Сыграй мне, пожалуйста. Одень маску и сыграй, что должен. Я был бы очень рад посмотреть.

– Но я бездарен.

– А моя шутка была плоха, почти даже не шутка, но ты посмеялся.

Отвернувшись от реки, я сел на колени и стал смотреть. Он одел на себя маску, отошёл подальше в заросли гаоляна и начал своё представление. Почти два часа оно шло, к концу уже начало светать и вот – поклон, всё кончилось. Я медленно поднялся на ноги и низко поклонился актёру.

– Спасибо тебе, – сказал я в поклоне. – Я не актёр и в театре плохо разбираюсь, я не критик и не знаю, как мне оценить твоё искусство, но я смотрел и мне нравилось. Я был рад этому времени и взгляд мой радовался твоему танцу. Может… ты оставишь себе эту маску хотя бы ещё на несколько лет и попробуешь снова? Ты ещё молод и, глядишь, у тебя что-то получится, прежде чем согнёшься от старости и сгинешь в ничто. Может быть, ты лишь поторопился? Чего пытаться юноше сквозь невозможность сделать то, с чем он славно справился бы в тридцать? Вдруг с годами и Мельпомена растает к тебе да обратит наконец на тебя взор нежности и ласки, какой обращал на неё все эти годы ты. Быть может, у тебя получится. Чего бы и не попробовать? А когда-нибудь потом мы снова встретимся под этой ивой, и ты расскажешь, что стало с твоей мечтой и любовью, смиловалась ли над тобой величавая муза – получилось ли у тебя, ну?

– Вот оно как, – он задумчиво устремился взглядом к небу и сжал маску. – Может быть, получится, значит?… Получится?

В следующий раз мы встретились с ним через пятнадцать лет. Всё на том же месте, среди поля гаоляна, у реки, под ивой. Но было это уже осенью, когда листья стали опадать, а гаолян стремительно сохнуть. Я шёл по дороге и заприметил знакомое дерево, уж как мне можно было пройти мимо него? Ещё больше, чем в прошлом, напомнило мне оно своим видом женскую фигуру, и казалось, что я видел её уже множество раз. Она кланялась вниз, но при том оставалась такой сильной и спокойной, кем же она была? Я подошёл ближе и оглядел реку. В сезон дождей воды вышли из берегов и теперь бурным потоком неслись по долине, чуть задевая мощные корни ивы. Взгляд мой отвернулся от воды и уставился в дерево. Долго смотрел я на неё, на раскидистые ветви, что ниспадали вниз, пока, наконец, не понял.

– Вот оно что!

И в этот же миг что-то слабо коснулось моей ноги. Я опустил взгляд и увидел его, что приплыл ко мне по реке, как и обещал. Прямо как и тогда он забавно напоминал собой яблоко. Мой дорогой актёр лежал на спине, лицо его было бледным и умиротворённым, синеватые глаза плотно закрыты, словно он со всех сил пытался уснуть. В руках была сжата белая маска, а на лбу у неё что-то нацарапано.

– Друг мой, – молвил я, – мы так давно не виделись. И всё же ты пришёл снова поведать мне о своей жизни и о том, что ответила на твои чувства Мельпомена. Я рад, знал бы ты, как я рад тебя видеть. Мы сдержали наши обещание и встретились.

Чуть обойдя тело, я склонился над ним и всмотрелся в маску. В этот раз он не выбросил её, он сжимал это белое дерево, словно единственное дитя и последнее сокровище. А на лбу у неё была надпись: его последний рассказ. Я коснулся пальцами этих букв, провёл ими по маске и – не выдержал, поднялся, отвернулся и ушёл обратно к иве, чувствуя, как слеза щекочет мне лицо. Не было в траве сверчков, не порхал надо мной мотылёк, даже ветер не хотел тревожить тишины: одна лишь плакучая ива чуть скрипела под своим весом и горько вздыхала. Пред ней я сел на колени и опустил к земле голову.

– Ивовая Каннон, богиня милосердия. Снова ты склонилась над нами несчастными, подобно иве, и снова смотришь нас. Я прошу тебя, Гуаньшуй, будь же ты вновь милосердной и доброй, и как некогда научила ты людей выращивать рис, научи нас понимать талант. Всегда ты помогала страждущим достичь просветления и озарения, так и в этот раз не откажи. Поведай нам, как понять искусство и как его нам оценить? Как жить тем людям, что без дара, но что не в силах быть и не творить? Расскажи, как может быть искусство плохо и почему мы должны его ненавидеть? И будь, молю тебя, будь милосердной к нам – несчастным и бесталанным существам. Позабыл про нас мир, выбросил наши тела в канавы презрения и злобы. Люди смотрят на нас так, словно мы у них что-то украли. Не слышит нас человечество, нет в нём места для тех, чьи творения обруганы и надменными голосами прозваны бездарными. Мы названы злом и осмеяны, а ведь мы просто хотели играть на своих сценах… Так будь же хотя бы ты добра к нашему народу и пожалей нас. Прошу тебя, Ивовая Каннон.

Когда я кончил молитву и повернулся к реке, тела уже не было – воды унесли его с собой. А на земле осталось лежать лишь одинокое яблоко: старое, почти чёрное, выпитое червями досуха и до того истерзанное миром, что им и птицы побрезгуют. И не вырасти яблони в этой земле, слишком она суровая. Так вот и сгинет это маленькое яблоко здесь, обрастёт гаоляном и забудется навеки.

Долго ещё стоял я у берега и смотрел на реку, что уносила тело моего друга, но видел перед глазами одну лишь белую маску, на лбу которой ножом выцарапаны слова: «У меня не получилось».

Большую часть остального моего творчества можно найти здесь: https://vk.com/bookdump