Текст книги "Однажды моя прабабушка не могла заснуть"

Автор книги: Максим Цветков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Максим Цветков
Однажды моя прабабушка не могла заснуть

Всем неудачникам посвящается

Сказка на ночь.

Дочь Маша попросила меня почитать перед сном книжку, а мне было лень. И ещё я очень не хотел читать про скучного котёнка Шмяка или удушающую своей правильностью Полианну. Поэтому я начал на ходу выдумывать сказку:

– Однажды моя прабабушка, твоя прапрабабушка, не могла заснуть. И она попросила свою маму, мою прапрабабушку, твою прапрапрабабушку, рассказать ей сказку.

Мама, моя прапрабабушка, твоя прапрапрабабушка, ответила:

– Хорошо, сейчас я прочитаю тебе сказку, и ты уснёшь крепко-крепко, и проснёшься только утром.

Так и произошло. Мама, моя прапрабабушка, твоя прапрапрабабушка, прочитала дочке, моей прабабушке, твоей прапрабабушке, сказку, и та уснула крепко-крепко.

А потом моя прабабушка, твоя прапрабабушка, выросла, и у неё родилась дочка, моя бабушка, твоя прабабушка.

И однажды моя бабушка, твоя прабабушка, не могла заснуть. И она попросила свою маму, мою прабабушку, твою прапрабабушку, рассказать ей сказку.

Мама, моя прабабушка, твоя прапрабабушка, ответила:

– Хорошо, сейчас я прочитаю тебе сказку, и ты уснёшь крепко-крепко, и проснёшься только утром.

Так и произошло. Мама, моя прабабушка, твоя прапрабабушка, прочитала дочке, моей бабушке, твоей прабабушке, сказку, и та уснула крепко-крепко.

А потом моя бабушка, твоя прабабушка, выросла, и у неё родилась дочка, моя мама, твоя бабушка.

К этому времени Машка начала сходить с ума, то есть тихо смеяться, а потом ещё лягаться, а потом ещё плеваться и говорить «хватит».

Но я был неумолим.

Однажды моя мама, твоя бабушка, не могла заснуть. И она попросила свою маму, мою бабушку, твою прабабушку, рассказать ей сказку.

Мама, моя бабушка, твоя прабабушка, ответила:

– Хорошо, сейчас я прочитаю тебе сказку, и ты уснёшь крепко-крепко, и проснёшься только утром.

Так и произошло. Мама, моя бабушка, твоя прабабушка, прочитала дочке, моей маме, твоей бабушке, сказку, и та уснула крепко-крепко.

А потом моя мама, твоя бабушка, выросла, и у неё родился я.

Машка то стонала, то смеялась: моя сказка не оставляла её равнодушной. Я отбивался от её ног и продолжал:

И вот однажды я не мог заснуть. И попросил прочитать мне сказку.

Моя мама, твоя бабушка, ответила:

– Хорошо, сейчас я прочитаю тебе сказку, и ты уснёшь крепко-крепко, и проснёшься только утром.

Так и произошло. Я уснул. А потом родилась ты и теперь пристаёшь ко мне со сказкой.

– Вообще-то я не со сказкой пристаю, а с книжкой, – сказала Маша.

– Всё равно слушай сказку. Вот она:

Жили-были дед да баба, ели кашу с молоком. Рассердился дед на бабу – хлоп по пузу кулаком! Баба тоже не стерпела, сразу в кашу напердела.

– Это всё, – сказал я после паузы.

– Всё? – спросила Маша.

– Всё.

Молчание.

Маша лежит и смотрит в потолок.

Ещё молчание. Уже два молчания.

Наконец Маша решилась.

– Паап?

– Что?

– Что это за хрень?

– В смысле? Ты про деда или бабу?

– Нет. Я про твою прапраиликактамбабушку. Почему она не спала? – спросила Маша.

– А какая разница? Бывает, людям не спится.

– А такая разница! Из-за того, что когда– то не спалось твоей правотэтойбабушке, ты мне уже полчаса мозг выносишь! Иди уже, я спать хочу! Крепко-крепко!

Она и правда уснула. Крепко-крепко.

Дети умеют задавать правильные вопросы. А я, как всегда, отложил этот правильный вопрос в ящик с другими правильными вопросами, оставшимися без ответа.

А потом мне исполнилось пятьдесят лет.

Удивительный юбилей.

Что это такое – когда тебе исполняется 50 лет?

Я был на нескольких торжествах по этому поводу. Гости поднимают тосты и говорят, что в 50 лет у человека уже всё есть. И желают ему счастья, удачи, любви, богатства и здоровья. В любом порядке и любом количестве.

А потом все расходятся пьяные и довольные. Некоторые из них больше никогда друг друга не видят.

Вечером дня своего 50-летия я рассмотрел все свои подарки. Это были три пары укороченных носков, которые я с утра себе купил: подсмотрел у молодёжи. Оказалось, что летом с шортами их носить вполне удобно.

Целый день я работал. Я работаю курьером, доставляю пиццу. Работа мне нравится: если даёшь еду голодному человеку, то есть шанс увидеть искреннюю улыбку.

По старой памяти звонили друзья. Желали абстрактных богатств, счастья и любви. Минут 15 я развлекался сам с собой: отвечал на вопрос, насколько мне всё это надо.

Позвонил старший сын, Миша. Ему через полгода исполняется 18 лет. Его вопрос был по существу:

– Пап, что ты чувствуешь? Есть изменения в связи с юбилеем?

Что-то я ответил, не помню. Вот пузо: как было вчера, в 49 лет, так сегодня и осталось. Ха-ха. Но вопрос же не про это.

– Давай-давай, – как бы говорил Миша уже в моём мозгу, – посмотри на свою жизнь. Какая она стала и чего ты добился?

Ух ты! Чего добился? Ну ладно.

У меня хорошее высшее образование, но работать по этой профессии я устал.

У меня четверо детей, и я их очень люблю. Но отношения с их мамами не сложились. Почему? Нет ответа.

Я уже год как не пью. Мне это нравится, но я не могу сказать, что так будет всегда. Почему я пил? И зачем сейчас не пью? Нет ответа.

Я подарил полквартиры женщине, на которой был женат. Зачем?

– Я мать твоих детей, – сказала она, – и без своего жилья чувствую себя неуверенно.

Теперь она стала уверенной и отсудила у меня алиментов больше, чем я зарабатываю.

Я добился того, что работаю по 12 часов и получаю зарплату выше среднего, но не вижу денег. Кредиты и содержание пяти человек вылизывают мой кошелёк до блеска.

Как я умудрился так обустроить свою жизнь? Нет ответа.

Я добился того, что примерно в день моего рождения та же бывшая жена пожелала мне сдохнуть. Мать мне это тоже когда-то предлагала – и что я должен был сделать? Почему мне такое желают близкие люди? И кто мой близкий? Нет ответа.

Но мне нужны ответы.

Это ж всё не первый раз. Я обнаружил в своей жизни дурной круговорот: желание создать хорошую семью – женитьба – скандалы – моё пьянство – развод. При этом я старался, я очень хотел быть правильным.

Но всё, что делал я – делал именно я. Получалось хреново, я обмозговывал, старался сделать выводы, переделывал, – и опять та же дрянь. Чтоб я сдох! Что тут ещё можно сказать разумного, кроме «сам виноват»? А?

И я вспомнил Машин вопрос:

– Что не так с твоей прабабушкой? Почему ты мне полчаса выносишь мозг из-за того, что ей когда-то не спалось?

Лет 15 назад, когда отец был жив, а мать ещё умела говорить, я расспрашивал их о своих прадедушках и прабабушках. Всё, что они говорили, я записывал на клочках бумаги.

Сейчас я нашёл эти клочки и стал переписывать. Из набора дат, фактов и событий я стал собирать и выстраивать в цепочку истории своих предков. Это занятие унесло меня в иную реальность на целых три месяца.

Я писал и читал одновременно. Писал буквы и слова, а читал историю своего рода и книгу про себя. Я писал в перерывах между заказами, когда развозил пиццу. Писал на ночь глядя, после работы. В выходные, на прогулках с детьми, я обдумывал в уме план очередного рассказа. Я даже не особо себя заставлял: мысль текла, рука писала, я читал.

Читал о том, что мой дурной круговорот начался задолго до моего рождения. Мои обстоятельства, ситуации, высшее образование, способы знакомиться с женщинами и заваривать чай, – всё, что я считал своим, оказалось неоднократно прожитым моими предками. Даже моё мироощущение мною позаимствовано.

Необычно себя чувствуешь, когда читаешь про себя то, что сам тут же и пишешь. Это похоже на робота, который перепрограммирует сам себя: «Функция ночного видения: включить. Режим выживания в неблагоприятных условиях: активировать. Интерфейс внешнего управления: удалить».

Своё 50-летие я встретил без денег, счастья, любви и удачи. Без всего, практически голый. Только в новых укороченных носках. Но это был настоящий я. Точнее так: это была отправная точка меня.

Я думаю, что это хорошо.

Удивительный юбилей.

Раз – два – три – четыре – пять.

Берём какую-нибудь условную палку, называем её нулевой отметкой и втыкаем в человечество в нужное время в нужном месте. От палки начинаем отсчёт: что было раньше – неизвестно.

Палка попадает примерно в 1900 год, село Наруксово Нижегородской губернии, в супругов Степана и Екатерину Неумоиных, моих прадедушку и прабабушку по материнской линии.

Они производят на свет четырёх девочек: Евдокию, Ефимию, мою бабушку Екатерину и Марию. Вместе с последней, Марией, появляется мальчик-близнец, но тут же и умирает.

Во время Первой мировой войны, около 35 лет от роду, мой прадед Степан пропадает без вести где-то в Польше.

Екатерина остаётся на грани выживания, одна с четырьмя девками, без мужских рук и почти без земли. В то время земельные наделы выдавались крестьянам только по количеству мужчин в семье.

Дочери по очереди носят одно выходное платье на всех. Когда подходит очередь моей бабушки, Екатерины, она стирает платье и вешает его сушиться на дворе. Отвязывается коза и сжирает платье. Остатками платья моя прабабушка избивает мою бабушку.

Раз – два – три – четыре – пять, вышли девки погулять.

Первая, Евдокия, родила Володьку и Витьку. Строптивый Володька Тюканов дожил до глубокой старости.

Витька был плотником и постоянно шабашил. Когда работал, его не остановишь. Рассказывали, что он как-то рубил дом и отхватил себе топором палец, помочился на обрубок и продолжил работу. Все заработанные деньги Витька пропивал. Пил он тоже – не остановишь. Умер «от вина» около 35 лет от роду.

Вторая дочь, Ефимия, работала прислугой у священника и родила от него сына Ивана. Потом от кого-то ещё родила Владимира.

Иван родил Тамару и Александра, и умер «от вина» около 35 лет от роду.

Тамара и Александр уже на пенсии, но живы-здоровы, насколько позволяет возраст.

Владимир, второй сын Ефимии, после армии остался на севере, там женился и родил дочь Елену. Умер в возрасте около 35 лет «от вина». У Елены сейчас всё хорошо, живёт там же, в Северодвинске.

Третья, Екатерина, вышла замуж за Алексея, моего деда, и родила дочь Галю. Галя вышла замуж за Юрия и родила сына Димку, а потом и меня. Димка женился на Елене Владимировне Неумоиной, своей ровеснице и троюродной сестре из Северодвинска, родил дочь Катю и умер в 37 лет «от вина».

Младшая из сестёр, Мария, замужем не была и детей не рожала.

Раз – два – три – четыре – пять, мужики пошли бухать.

Степан, муж Екатерины, пропал без вести на войне. Пил ли он вино, неизвестно. Но очень может быть.

Виктор, сын дочери Екатерины и Степана, умер от вина.

Иван и Владимир, сыновья другой дочери Екатерины и Степана, умерли от вина.

Дмитрий, мой родной брат, сын дочери третьей дочери Екатерины и Степана, умер от вина.

Никому из них не было и сорока лет. Только два исключения: строптивый Володька Тюканов, умерший на девятом десятке, и я. Я, хоть и любитель вина, в этот призыв уже не прохожу по возрасту.

Как будто что-то большее, чем человек, управляет этим родом и не особо церемонится с отдельно взятой жизнью. Матрица, задающая жизнь и смерть, правит нашими делами и судьбами.

Никто её не видел и даже не догадывался о её существовании. Мужчины этого рода жили под постоянным женским осуждением: «сам купил, сам налил, сам выпил, сам виноват». Слова правильные – не поспоришь.

Но и у женской половины рода много необъяснимого.

После смерти бабушки Кати остались сундуки, полные тряпок. Платья всех размеров, рубашки, юбки, простыни и наволочки были выглажены и аккуратно сложены. Когда их доставали из сундука, они рассыпались на нитки прямо в руках. Моя мать чертыхалась и выносила всё на помойку.

После смерти матери история повторилась: остались стопки аккуратно сложенных, ненужных и сгнивших тряпок.

Баба Катя умерла в 1987 году. Мать – в 2018. Коза сожрала платье примерно в 1920 году. В России тогда был голод.

Раз, два – коза идёт, три, четыре – платье жрёт.

Тряпки – ерунда, есть совпадения и похуже. Моя бабушка и моя мать ненавидели своих мужей, моего деда и отца. Без всяких причин. Про отношение моей прабабушки Екатерины к своему мужу Степану не слышал ничего, но хорошего предположить не могу. Конечно, дед и отец – обычные люди, жизнь прожили не без глупостей. Но ненависть была запредельной – никакой козой не объяснишь.

Это либо матрица, либо они горят в аду.

Их же никто не заставлял ненавидеть – всё сами делали, так ведь?

Шагреневый дед.

Как сложится жизнь ребёнка, которого не любит родная мать?

Если говорить о какой-то стойкой закономерности в жизни моего деда, то это медленное, но верное сужение его личного пространства. Не виртуального, а реального, в метрах. Как прогрессирующая слепота: ты не видишь сегодня то, что видел вчера.

Мой дед, Кутырёв Алексей Гаврилович, родился в 1913 году младшим ребёнком в многодетной семье. Его отец, Гаврила Кутырёв, был купцом. Они жили в достатке, в большом доме в Лукоянове. Этот городок стоит на трассе Нижний Новгород – Саранск.

В родительском доме деду привили навыки, которые в жизни очень пригодились.

Во-первых, грамотность. Не просто умение читать и считать. Дед умел считать деньги, прикидывать доходы и расходы. Он мог оценить плюсы и минусы любой затеи, как сейчас сказали бы – стартапа. Дед мог составить любое письмо, жалобу или ходатайство. Он всегда мог подсказать, что делать в той или иной ситуации, или помочь написать какую-нибудь бумагу. Его за это уважали (все, кроме почти безграмотной жены), а бывало, что и благодарили продуктами или деньгами.

Во-вторых – бережливость, разумное отношение к вещам и деньгам. Он не был жадным, но никогда и не транжирил. И умел копить деньги.

Богатого торговца Гаврилу Кутырёва, моего прадеда, раскулачили где-то в 1930 году. Его дом, товары, утварь – всё забрал комитет бедноты. А потом, конечно, просрал, потому что богатство – это не про деньги. Так мой дед лишился своего первого и самого большого в его жизни дома, – родительского. И пошёл учиться в техникум на агронома. Мать его благословила: «исчезни с глаз долой», и тоже куда-то уехала. От деда я о ней никогда не слышал.

После техникума дед стал работать агрономом в селе Наруксово. Ему дали дом, обычную деревенскую избу – пятистенок. Он женился на моей бабушке, которая старше его на 6 лет: отсутствие материнской любви давало о себе знать. Но и жена, моя баба Катя, его тоже не любила.

Деда никто никогда не любил.

Сама по себе Баба Катя была доброй. Когда я приезжал, делала бутерброд с хлебом, маслом и сахаром. Знала, что это мой любимый бутерброд, лучше всяких шоколадок. Свежий деревенский хлеб был о-о-очень вкусный!

Бутерброд этот я быстро научился делать сам. А больше я вообще не видел, чтобы баба Катя что-то делала сама. Говорят, она окончила начальную школу и работала в колхозе дояркой. Но я только помню, что она сидела и ругала деда. Это были два основных её занятия. Мне кажется, что сидела она дома с тех пор, как коза сожрала её платье. По дому всё делал дед.

Баба Катя сидела сначала на крыльце и грызла семечки. Когда ей стало лень выносить своё тучное тело на крыльцо, она сидела в избе за столом и смотрела в окно. Потом она сидела только на кровати и пересаживалась по нужде на ведро. На чём бы ни сидела – всегда гнобила деда.

Дед ничего плохого ей не делал. Но менялось её лицо, менялась интонация, менялся взгляд, когда она с ним разговаривала. Она становилась по-настоящему злой.

Купи хлеба. А теперь купи сахару. Переставь стул. Поди сюда. Исчезни с глаз долой. Открой окно. Найди мой паспорт. Вынеси ведро. Закрой окно. Не стой, как мудак. Дай платье. Не это. Покажи деньги. Положи на место. Иди отсюда. Дай попить. Чего уселся? Чего в окно пялишься? Куда ходил? Чего так долго? Чего ты тут торчишь?

Почему так? Есть одно объяснение: это была не её злость. Это похоже на ненависть антисемитов к евреям. Или председателей комитетов бедноты к купцам и зажиточным крестьянам. Этой злости мою бабушку научила её мать – больше некому. Точно так же, иррационально и необъяснимо, моя мать научилась ненавидеть своего мужа, моего отца. Семейная традиция.

Что такого сделал мой прадед Степан Неумоин, кроме того, что пропал без вести на войне? Христа распял?

Иногда дед Лёня (все его звали не Алексеем или Лёшей, а именно Лёней) пытался защищаться, и тогда ругался. Его голос, довольно низкий и приятный, становился визгливым и каким-то детским. Он запинался, потому что не мог подобрать нужные слова. В эти моменты дед становился некрасивым. Он не умел ругаться, не умел нападать, и знал это. Поэтому делал он это редко, только когда было уж совсем больно.

А со стороны это выглядело так, будто мама ругает нашкодившего сына. Дед не ругался – дед оправдывался и что-то бессвязно лепетал. Я думал, что он капризничает. Тогда мне нравилось, как легко бабушка ставила его на место. А дед стоял беспомощный и глотал воздух, как рыба.

Сейчас, когда я пишу это, я вспомнил (впервые с 1986 года) глаза деда, полные боли. Я опять их увидел. И мне стыдно, что мерзость, творимая моей бабушкой, и позже – моей матерью, мне нравилась. Сейчас я думаю, что это хорошо, что дед не умел ругаться. Это достоинство, а не недостаток.

К нам, внукам, то есть ко мне и Димке, дед относился очень хорошо. Мне предоставлял полную свободу действий и никогда не лез с нравоучениями (это ещё одно достоинство деда). Всегда чем-нибудь угощал и что-нибудь дарил, какую-нибудь финтифлюшку из чулана. Димка был постарше, и дед давал ему деньги на карманные расходы, а иногда и пиво с ним пил.

Димка рассказывал, что когда я был ещё в коляске, а дед приезжал в Троицк, мать заставляла их со мной гулять. Им это на хрен было не нужно, но они шли. Димка развлекался тем, что со всей дури толкал коляску, чтобы она катилась как можно дальше. А дед покупал себе пару пива и смотрел на всё сквозь пальцы. Коляска, естественно, грохнулась, и кулёк со мной выкатился на асфальт. Они посмотрели – вроде бы я цел, только злой был и орал. Отряхнули пелёнки, засунули меня обратно и матери ничего не сказали.

Секрет, стало быть. Интересная штука: умерли уже те, от кого этот секрет: мать и отец. Умерли и те, чей это секрет: дед и Димка. А секрет жив, и я о нем до сих пор никому не говорил. Знал бы дед, что именно этот секрет – одно из немногих мест, сохранивших о нём память, – повеселился бы.

Дед, когда был рядом, то просто был рядом. Не корчил из себя педагога, наставника или супермена. Даже хорошего деда из себя не строил. Надо что сказать – он говорил. Было обидно – обижался. Надо было пройти мимо меня – проходил мимо.

И вот так, буквально проходя мимо, дед всё же одну науку мне преподал, по лингвистической части. А именно – научил меня ругаться матом.

Я уже говорил, что дед очень редко с кем-то ругался. Он не ругался – он постоянно бурчал. Бурчал тихо, себе под нос, но в голос. А голос у него был звучный.

Вот они в избе с бабой Катей о чём-то говорят, а я в сенях машинку катаю. Мне три или четыре года. Выходит из избы дед и бурчит: «Чего доебалась со своим хлебом? Говорю же: муки до хуя, напеки блинов! Нет, ей, блядине, хлебушка хоцца!»

Бурчал дед монотонно и беззлобно, и я всё запоминал, но никакого особого значения этому не придавал. Слова и слова. Просто я начал их использовать.

Приходит к нам в гости Мария, младшая сестра бабушки. Взрослые посидели, чайку попили. Потом Мария Степановна говорит: «Ладно, пора козу доить. Пойду я». Я по случаю был рядом и напутствовал: «ну, пиздуй помаленьку».

Мне надавали по губам, и я ушёл в сени плакать от обиды: я Няньку (это её прозвище) любил и очень старался попрощаться как можно ласковее. Потом я успокоился и стал машинку катать. Из избы вышел дед, весь красный. Он смотрел себе под ноги и бурчал: «мой внук, в моём доме, а я к нему не подходи». Потом он поднял глаза, увидел меня, остановился и замолчал. Затем обошёл меня за два метра и со словами «Да пошли вы на хуй! За собой, блядь, следите лучше!» ушёл на улицу.

Когда дед с кем-нибудь разговаривал, а не бурчал, он не матерился.

Следующее сжатие пространства деда произошло летом 1986 года. Бабушка почти перестала вставать с кровати, и мать в приказном порядке перевезла их в Троицк. То есть бабушка, конечно, этого хотела: городская квартира комфортнее, и дочь о ней заботиться будет, не только дед. А мнения деда никто не спрашивал.

Мать наняла «пазик» от дома до дома. Дед всю дорогу молча смотрел в окно. Иногда, когда бабушка решала, что пора постонать, дед начинал бестолково около неё суетиться. Но мать его довольно грубо отгоняла.

В Троицке им освободили одну комнату. Бабушка после переезда расслабилась и стала ходить под себя. Памперсов тогда ещё не было, и комната быстро пропиталась запахом говна и стариков.

В комнате у деда была своя кровать, стул для одежды, и одна личная полка в шкафу: для записных книжек, сберкнижек, документов, очков, ручек и всякой мелочёвки. Все инструменты деда остались в чулане в Наруксово. В другие комнаты и на кухню деда не пускали. Еду им приносили в комнату.

Личная полка была у деда на уровне груди. Я часто видел, как дед стоит лицом в шкаф и что-то читает или перекладывает на своей полке. А то и просто стоит. Я захожу, он не оборачивается. Полчаса стоит, час стоит. Я не понимал, что он делает. На мой вопрос отвечал: «ничего».

Сейчас я думаю, что он просто жил, пока так стоял. Жил, если можно так сказать, у себя дома. Эта полка – единственное его личное место. Единственная собственность младшего сына зажиточного купца.

Бабушка это почувствовала и велела деду убрать с полки свои вещи.

– Зачем тебе ещё и это? – спросил дед.

– Простыни в чемодане сгниют. Их на полку надо.

– Да тут же у меня документы, все вещи. Куда ж я всё дену-то?

– Куда хочешь. Хоть на стул положи.

– А сидеть где?

– На кровати сиди.

Этот разговор я видел. Именно в этот момент у деда был визгливый голос и глаза, полные отчаяния. Глаза, которые я вспомнил через 34 года.

– Не буду я ничего убирать! – закричал дед. – Никому они не нужны, твои наволочки!

– Простыни, а не наволочки. Они мне нужны.

Баба Катя немного помолчала и добавила:

– Завтра уберёшь.

Сказала спокойно, но с такой уверенностью, как будто это было уже сделано.

А ночью она умерла.

Моя бабушка, Кутырёва (Неумоина) Екатерина Степановна, прожила в Троицке один год и умерла 24 августа 1987 года. Ровно через 12 лет, 24 августа 1999 года, умрёт сын её дочери, внук Димка, мой родной брат. Он будет похоронен рядом с ней.

На третий день после похорон дед забрал свои вещи с полки, кое-какую одежду и уехал в Наруксово. Больше я его никогда не видел.

В Наруксово дед пробыл около месяца. Как потом рассказывали, «походил, попил вина». Мария, сестра его покойной жены, предлагала ему жить вместе: «вдвоём-то старикам полегче будет». Дед отказался. Перспектива жить с родной сестрой бабы Кати его, видимо, не радовала. Со своей дочерью, моей матерью, он тоже больше не общался. Матери надо было, чтобы он первый написал, вот она и молчала. А когда надумала, уже поздно было.

Дед продал дом, забрал все свои сбережения и уехал в дом престарелых. Этот дом находился в Зелёном городе, недалеко от Нижнего Новгорода (тогда это был город Горький). Опять сжатие личного пространства. Но теперь он сделал это сам, заставлять было некому. Сделал потому, что дом престарелых – это такое место, где никто, – ни покойная жена, ни её сестра, ни родная дочь, – ни одна сволочь не отнимет у него личную кровать, тумбочку и шкаф. Так оно и было, но..

В доме престарелых дед снова женился.

Под новый 1992 год мать получила письмо от новой жены деда, что Кутырёв Алексей Гаврилович умер 4 декабря 1991 года и похоронен за государственный счёт. Ценных вещей и сбережений у него не было.

А кровать и шкаф – да, оставались у него до самого конца.

Только это ещё не конец.

Последнее «сжатие» моего деда произошло в 2013 году. Я хотел найти его могилу, и поехал в Зелёный город. В доме престарелых мне сказали, что архив за давностью лет увезли то ли в Нижний Новгород, то ли в Кстово. Место захоронения неизвестно, а если могила не посещалась, то её уже и не существует.

От моего деда не осталось ничего. Ни дома, ни наследства, ни могилы. Ни даже финтифлюшки из чулана.

Мой странный, никем не любимый, но очень хороший дед Лёня полностью исчез с глаз долой, как ему и велели.

Только вот хрен там. Секретик-то остался!

Родина – это дорога между домом и магазином.

Если посмотреть на Наруксово с какого-нибудь холма, то можно увидеть центральную площадь с магазинами и стоящими рядом двухэтажными кирпичными домами. Можно увидеть овраги, нарушающие прямоугольный порядок улиц. Сами улицы, конечно, тоже видно. Например, улицу 1 мая, растянувшуюся на несколько километров из одного конца деревни в другой.

А под одним из холмов, том самом, на котором стоит больница, и с другой стороны которого находится Больничный пруд, лежит уже заросшая молодыми берёзками и кустарниками низина. Посреди этой низины стоит одинокий дом. Ни дороги, ни улицы, ни соседей.

В этом доме ещё недавно жил настоящий патриот, сын Евдокии Степановны, старшей сестры моей бабушки Екатерины. Звали его Володька Тюканов.

Володька любил свой дом не меньше, чем Шрек своё болото. И в жилье Володьки, как и в жилье Шрека, было что-то сказочное. Ну например: идёшь по тропинке, вокруг деревья. Деревни не видишь, человеческим духом не пахнет, а тут – раз, и полянка, а за ней дом. У Шрека не полянка, а болото, но какая разница?

Жил Володька в этом доме со своей женой, бабой Машей. Больше – ни души. Только по выходным их навещала дочь с мужем и внуками. Дочь живёт в райцентре, в Починках. Трудится прокурором.

Баба Маша умерла где-то в 2013 году, а через 2-3 года умер и Володька. Умер глубоким стариком – под 90 лет. Дом продали.

В 2011 году мы с сыном Мишей были в Наруксово и застали в живых Володьку и бабу Машу. Володька – высокий, худой, прямой. Баба Маша, и без того небольшого роста, была согнута пополам в пояснице, и ходила буквой «Г». Точнее, буквой «П», потому что с палкой.

Володька – энергичный, шебутной, вспыльчивый. Баба Маша всё время молчала. Единственный раз она его поправила, когда он предложил сбегать в магазин.

– За чем-нибудь для гостей, – сказал он.

– Не надо, ты уже ходил сегодня в магазин, – спокойно сказала баба Маша.

Мы её поддержали: никто засиживаться не собирался. Володьку это не смутило.

– Пошли, – говорит, – я вам тогда свои угодья покажу.

Мы допили чай и вышли на улицу. И Володька начал свою то ли лекцию, то ли экскурсию.

– Видишь те берёзки? Им лет десять от силы. Там до самой осени подберёзовики растут. А вон там, внизу холма – луговая клубника. А вдоль тропинки, лисички появляются. Это она сейчас тропинка, а раньше улица была. Улица вся сгорела, кроме моего дома. Я по этой улице, то есть тропинке, напрямик к магазину хожу.

Первый раз мне уехать после пожара предлагали. «Переезжай ближе к людям, чего тебе на пепелище-то жить? Люди помогут». А я ещё тогда решил, что раз мой дом уцелел, то я в нём и останусь. Никого слушать не буду.