Текст книги "Не играй в мои игрушки! (СИ)"

Автор книги: Максим Далин

...Я взял одно мгновенье у Вечности взаймы -

Я знаю, чем придётся отдавать!..

К. Арбенин

Ты мне больше не подружка

Ты мне больше не дружок

Забирай свои игрушки

И не писай в мой горшок

Мама купит мне козу

Я тебе не покажу

Мама купит мне машину

Я не дам потрогать шину

А козу зовут Маруся

Я сама её боюся...

Сперва решим, для кого или для чего мы вообще работаем.

   Для себя?

   Тогда вопрос: а для чего убиваться, пытаясь записать то, что в себе и так есть? Нет, дневник, внутренний монолог, "опавшие листья" уходящих мыслей, как это делал Розанов – всё это правомочно. Дневник на люди и не выставляется. Если есть потребность интимным образом разобраться в себе – это личное, это свято. Даже если и издастся это когда-нибудь, потеряв актуальность для автора – оно будет иметь несомненную ценность, как искреннее свидетельство эпохи. Но – для чего сочинять художественную прозу? С героями и сюжетом? С придуманными, подчеркну, героями и придуманным сюжетом?

   Зачем загонять в рамки непрерывный и бесконечный внутренний мир, всё это чудо и всю эту роскошь, мерцающую в душе лунным сиянием, меняющуюся под настроение, населённую множеством диковинных сущностей – тех, которые "совсем Я", тех, которые "отчасти Я", которые "почти не Я" – и даже тех, страшных, которые непонятно откуда в моём мире взялись? Воссоздать словесными средствами эту стихию – нельзя. И вообще – никак нельзя; разве что в Светлом Будущем создадут некий ментоскоп, способный визуализировать мысль... Хотя, вовсе не факт, что эти визуализации нас удовлетворят. Всё равно, что ловить сон или хватать руками радугу. Оно – твоё, в тебе, всегда. Твоё внутреннее пространство, где ты – и Академик, и Герой, и Мореплаватель, и Плотник. Никто не отнимет, не разубедит – и не действуют там жалкие законы физики, логики и общества. Как во снах. Вот ты на троне Всего Мира, в короне, в хрустальном чертоге, и нагие нимфы, плавно превращающиеся то в сильфов, то в гурий, резвою толпою клубятся вокруг. Мечта, не требующая ни времени, ни труда, плавно переходящая в дремоту.

   Попытки записать мечту без критического осмысления – материальными буквами на материальном мониторе или ещё более материальной бумаге – заведомо ведут к появлению вещи, как минимум, глупой. А максимум – гнусной. "Хижина, а в ней – скелет", как она есть. Без критического осмысления – самовыражение, то самое личное Я, до которого никому нет дела, слив необоснованных амбиций, физических желаний, возбуждающих воображение картинок... Зачем, повторюсь я?

   Занятие, впрочем, безвредное, приятное и ни к чему не обязывающее, бесполезное и слегка стыдное, как мастурбация. Никто никому этого не запрещает, Боже сохрани! Хочется на бумагу выплёскиваться – пожалуйста, мало ли, какие причуды бывают у людей. Но зачем показывать продукт, так сказать, извержения – окружающим?!

   Такое, вроде бы, не принято в приличных домах, а тем более – в местах общественных. В иные времена забирали в милицию... теперь, правда, можно сказать: "Перформанс, творческое самовыражение", – и на пятнадцать суток не посадят. Даже, может быть, на видео снимут и в Сеть выложат – круть такую. Только, наверное, не стоит ждать одобрения широких масс.

   А, всё равно выкладывают и ждут. Когда народ в восхищении ахнет – ну или хоть заговорит. И жестоко огорчаются, когда в них начинают кидать тухлыми помидорами.

   А мне всегда бывает мучительно неловко за тех, кто опозорился. Они-то, быть может, по юности своей души, и не понимают, как это стыдно, неприятно и глупо – но я-то понимаю! И прежде, чем тактично отвернуться, успел увидеть кое-что. Хоть бы они предупреждали: делаю перформанс! Отойдите, брызнет...

   Не умеют ещё. Жаль.

   Далее. Работа для читателей.

   Тогда другой вопрос: а откуда ты знаешь, что читателям это нужно? Вот именно то, что ты пишешь – что оно нужно читателям? Кто тебе сказал?

   При таком подходе писатель напоминает того самого ребёнка из книги Корчака, который надевает на кошку свою шапочку и кормит её грушей. Кошка, в данном случае – читатели: их благом всерьёз озабочены, просто всё лучшее, что в душе есть, им отдают. А они – неблагодарные твари: грушу выплёвывают, шапочку стаскивают, да ещё царапаются.

   А писатель оскорблён в лучших чувствах. И разочарован: он же не для себя, он – для людей. Изо всех сил. Он перед этим изучал спрос, прикидывал, что люди читают. Он знает, что им полезно: проекты – как обустроить Россию, к примеру. Или же он знает, что их развлечёт: эльфы с вампирами, скажем. Это ведь всегда романтично. Или ехидная ведьма – это всегда уморительно. Или попаданец с боевыми-магическими плюшками – это всегда захватывающе.

   А эти гады, жалкие, ничтожные люди – оплевали труд многих месяцев! Труд ради их блага – веселья, пользы! Неблагодарные. Нет в мире справедливости.

   Но ведь, если подумать, это совершенно закономерно.

 
    "Рассчитывая на успех,
   Желая отразить эпоху,
   Поэт сложил стихи для всех -
   Жена прочла – сказала: «Плохо!»
 

   Хуже некуда – пытаться всем угодить. Автоматически попадаешь в положение того художника-зайчика из советского мультика, которому каждый зверь, наблюдавший за его работой, заказывал исправить сюжет картины по своему вкусу. И вышел крокодил на льдине, поедающий ананас...

   Понимаю, что сейчас услышу сто и одну страшную рассказку о Ремесленниках от Литературы, получавших баснословные гонорары, да ещё и громкую славу в придачу... ну что сказать?

   Любой настоящий, успешный Ремесленник, чей продукт с восхищением покупают тьмы и тьмы народу – это, начнём с того, Профессионал. Высокого, причём, уровня. А любой профессионал имеет личную точку зрения на любой вопрос, относящийся к профессии. И, следовательно, знает, что не за толпой надо бежать – так и останешься в хвосте – а впереди неё. Предлагать новое, удивлять, вызывать сильные чувства. И он выдумывает новое – и новое рождает новые образы. И Ремесленник, создавший плодотворное новое, как-то сам собой превращается в Творца, потому что, в конечном счёте, выходит, что он, как все Творцы, пишет не ради читателей.

   Ага. Ради чего же?

   Ради единственного, стоящего усилий, нервов, одиноких слёз, валерьянки литрами, депрессий, изматывающего труда. Ради самой книги.

   Если подумать, это очень логично.

   Кто у нас – лучший родитель? Тот, кто рожает "для себя"? Тот, кто "приносит на алтарь человечества"? Или тот, кто любит ребёнка ради самого ребёнка?

   Ведь именно в последнем случае воспитывается настоящий человек. И рождается настоящая книга. Живая.

   Когда она сама собой возникает внутри. Когда она формируется, ещё не облечённая в слова. Когда думаешь исключительно о ней – не о собственном удовольствии и не о будущей славе. Когда вообще ничто, кроме качества текста, не имеет значения. Когда отказываешься от амбиций, от притязаний на славу, на деньги, на признание, на понимание даже – ради книги. Когда понимаешь, что – вот этот сюжетный ход, предположим, изрядная часть читателей не одобрит, а этот герой – сплошной общественный вызов – но изменить ничего нельзя, потому что выйдет вивисекция. Травмирование живого. Выкалывание глаз, выбивание зубов, ломание рук у текста, как писал благородный и отважный умница Слуцкий:

 
 "Лакирую действительность -
Исправляю стихи.
Перечесть – удивительно -
И смирны и тихи.
И не только покорны
Всем законам страны -
Соответствуют норме!
Расписанью верны!
   Чтобы с чёрного хода
Их пустили в печать,
Мне за правдой охоту
Поручили начать.
   Чтоб дорога прямая
Привела их к рублю,
Я им руки ломаю,
Я им ноги рублю,
Выдаю с головою,
Лакирую и лгу...
   Всё же кое-что скрою,
Кое-что сберегу.
Самых сильных и бравых
Никому не отдам.
   Я ещё без поправок
Эту книгу издам!"
 

Думаете, это описание действия только советской цензуры? А вот ничего подобного. Это, главным образом, описание самоцензуры, сделанное очень честным и сильным человеком. Только Слуцкому за неосторожное искреннее слово грозили ужасные беды, а наш современник, ломая и рубя свою книгу – ну или наоборот, наращивая ей омерзительные опухоли порнушно-чернушного сорта, часто делает это ради дешёвой популярности или денег. Если принцип «Вещь ради вещи» – то таких отвратительных поступков писательская совесть не позволит.

   Я уж не говорю о том, что деньги и рейтинг в таком случае – последнее, что писателя интересует. Ей-богу! Честно-честно! Не то, что даже – по себе знаю – а вот что побуждало писать людей, уверенных, что никогда не удастся издать? Что побуждало делать святые "четыре копии" самиздата? Что побуждало писать в концлагере, писать в изгнании, писать во время, когда "молчальники вышли в начальники, потому что молчание – золото"? Что заставляло Мандельштама читать самоубийственные стихи едва ли не первым встречным? А Шаламова – писать свои "Колымские рассказы", которые никто не смел взять в печать, даже когда уже вовсю читали по радио "Один день Ивана Денисовича"? И какими деньгами это вообще можно окупить?

   К поднимавшемуся вопросу о книжном "пиратстве". Вот интересно, если бы нашим чудесным мэтрам, годами хранившим самые выстраданные и любимые рукописи в столе, кто-нибудь предложил: "Ребята, а я вот могу – в обход издательств! Давайте, вас будут читать тысячи людей, хотите? Денег, правда, не обещаю – но ВАС УСЛЫШАТ!" – стали бы упомянутые мэтры вопить о "пиратах, которые грабят"? Лев наш Николаевич Толстой хотел издавать для бедных за свой счёт дешёвенькие книжки – бесплатно раздавать; ему издатели не позволили. Михаил Зощенко, когда ему предложили издание собрания сочинений – бешеные деньги, советское время же! – отказался от позолоченной роскоши: "Хочу с диким читателем дело иметь". В действительности – считал, что его "уважаемые граждане" не купят шикарный многотомник, а работал для них – всю творческую манеру под них заточил. Умер фактически в нищете... а спасли бы его те деньги после знаменитого процесса.

   Многие ли великие писатели, влившие в Мировую Душу частички души собственной, жили богато и умерли в роскоши? И не напомните ли, кого из них остановила нищета? Жизнь новой книги для многих из них была важнее хлеба – не говоря о деньгах. Тот же, горячо любимый и глубоко уважаемый мною Зощенко, которого эвакуировали из блокадного Ленинграда, бросил всё своё небогатое имущество, ради того, чтобы иметь возможность вывести на Большую Землю чемодан с рукописями. Как на этом фоне выглядят современные щелкопёры, закатывающие показательные истерики из-за того, что кто-то не заплатил им за чтение книжки сомнительных литературных достоинств?

   Вероятно, в этом тексте выйдет многовато цитат, но просто не могу не напомнить мудрейшего Сашу Чёрного:

   Серьезных лиц густая волосатость

   И двухпудовые свинцовые слова:

   «Позитивизм», «идейная предвзятость»,

   «Спецификация», «реальные права»...

   Жестикулируя, бурля и споря,

   Киты редакции не видят двух персон:

   Поэт принес «Ночную песню моря».

   А беллетрист – «Последний детский сон».

   Поэт присел на самый кончик стула

   И кверх ногами развернул журнал,

   А беллетрист покорно и сутуло

   У подоконника на чьи-то ноги стал.

   Обносят чай... поэт взял два стакана,

   А беллетрист не взял ни одного.

   В волнах серьезного табачного тумана

   Они уже не ищут ничего.

   Вдруг беллетрист, как леопард, в поэта

   Метнул глаза: «Прозаик или нет?»

   Поэт и сам давно искал ответа:

   «Судя по галстуку, похоже, что поэт...»

   Подходит некто в сером, но по моде,

   И говорит поэту: «Плач земли?..»

   «Нет, я вам дал три „Песни о восходе“».

   И некто отвечает: «Не пошли!»

   Поэт поник. Поэт исполнен горя:

   Он думал из «Восходов» сшить штаны!

   "Вот здесь еще «Ночная песня моря»,

   А здесь – «Дыханье северной весны»".

   "Не надо, – отвечает некто в сером, -

   У нас лежит сто весен и морей".

   Душа поэта затянулась флером,

   И розы превратились в сельдерей.

   «Вам что?» – и беллетрист скороговоркой:

   «Я год назад прислал „Её любовь“».

   Ответили, пошаривши в конторке:

   «Затеряна. Перепишите вновь».

   "А вот, не надо ль? – беллетрист запнулся -

   Здесь... семь листов – «Последний детский сон».

   Но некто в сером круто обернулся -

   В соседней комнате залаял телефон.

   Чрез полчаса, придя от телефона,

   Он, разумеется, беднягу не узнал

   И, проходя, лишь буркнул раздраженно:

   «Не принято! Ведь я уже сказал!..»

   На улице сморкался дождь слюнявый.

   Смеркалось... Ветер. Тусклый, дальний гул.

   Поэт с «Ночною песней» взял направо,

   А беллетрист налево повернул.

   Счастливый случай скуп и черств, как Плюшкин.

   Два жемчуга опять на мостовой...

   Ах, может быть, поэт был новый Пушкин,

   А беллетрист был новый Лев Толстой?!

   Бей ветер их в лицо, дуй за сорочку -

   Надуй им жабу, тиф и дифтерит!

   Пускай не продают души в рассрочку,

   Пускай душа их без штанов парит...

   Подписываюсь под каждым словом.

   Писатель, которому деньги важнее новой книги, дешёвый писака. При вечном безденежье пишущего люда, при работе дворником, сторожем, оператором котельной. При мечтах любого писателя о деньгах, достаточных для "жить-писать". Деньги значимы, но не важнее работы. Ценна книга, право голоса и читатели. Прочее – далеко потом. Вот так просто.

   Попытаюсь объяснить, почему.

   По моему глубокому убеждению, в оценке отношений «писатель-книга» ближе всего к истине подошла Марина Цветаева. Книга создаёт себя с помощью писателя. Писатель – приложение к собственным книгам, инструмент для их создания. От себя: писатель – жалкое смертное тело, потенциально способствующее созданию бессмертного совершенства. Писатель – странное существо, почти божество, потенциально способное породить Слово, неподвластное времени. Когда я думаю о Вергилии, Гомере, Апулее, о Данте и Петрарке – мороз крадётся по спине, волоски на руках встают дыбом, буквально. Это титаны, прошедшие через Вечность. Они не совершали эпохальных научных открытий, не сотворили ничего материального – только Слово, но навсегда изменившее мир.

   Благоговейный ужас перед ними не позволяет мне работать в полсилы.

   Я понимаю, как в этом свете выглядят мои собственные жалкие способности. Чувствую себя, как Ахмат из чудесной повести Васильева: "Его ум – гора, мой ум – песчинка. Его душа – небо, моя душа – запылённое окошко". Единственное, что можно сделать в таком случае – "из сил и из всех сухожилий", пытаться работать на пределе возможностей, смиренным учеником и преданным жрецом этих божеств. Опыт множества поколений подсказывает, что это – единственный способ избежать, если не закономерного забвения, то, по крайней мере, мучительного стыда за написанное.

   Я сделал всё, что мог. И как смог. И – не так, разумеется, хорошо, как хотелось. И каждый раз, заканчивая новую книгу, боюсь до смертного холода, что она – последняя, что я больше не смогу. И каждый раз, начиная новую, боюсь до судорог в пальцах и тоски, что она будет хуже, чем предыдущая. И единственное, чего душа моя страстно жаждет – это жизни для книги.

   Поэтому мне непонятны нервы некоторых писателей по поводу "утянули без спросу", "неидеальная копия", "а вот этим я не позволял". Меня не злят даже ужасные издательские аннотации – о, конечно, аннотации издательства – это отдельная песня, но неизбежное и безопасное, в сущности, зло. Просто внутренним взором я вижу средневекового переписчика, черкающего на полях: "Уже темнеет, руки замёрзли, пергамент волосатый и выходит скверно", – но сумевшего донести слова через бездну лет. Я вижу молодых людей, переписывающих из тетрадки в тетрадку стихи, которым предстоит шагнуть в грядущее – воспроизведённые по памяти. Я вижу диссидента, вкладывающего в безотказную "Эрику" четыре писчих листа, переложенные затёртой копиркой – может, и опечаток наделает, из нервного напряжения. Глупая, наивная, смешная вера: память читателей – лучший редактор. Опечатки, описки, спотычки – забудут. Но если – с позволения Судьбы и Фортуны – в книге найдутся "пять хрустальных строк" – их сохранят, они превратятся в поговорку, в крылатую фразу, они переживут создателя, они обретают отстранённость и анонимность, как стёртые фрески работы безымянных иноков... они, возможно, вдохновят другого писателя – как рука, протянутая через время. Наверное, не стоит считать запятые в чужих списках? Лучше – в собственной рукописи.

   Впрочем, такова судьба её, вечно горящей и никогда не сгорающей дотла. Редактор "точным движением выкалывает книге глаз". Ребёнок радостно называет Дон Кихота "Тонкий Кот". Девушка торопливо записывает случайно подслушанные и восхитившие строки в записную книжку – от спешки пропускает строфу. А Время расставляет всё по местам, очищая от наносного, оставляя исключительно истинное.

   Лишь бы "пять хрустальных строк" нашлись.

   Есть у меня и ещё одна крамольная мысль.

   Имя писателя для Вечности – тоже штука неважная. Важны Мир и Герой. Современный подросток, к примеру, может, и не вспомнит, чьи Д`Артаньян и Шерлок Холмс, Гекльберри Финн и Оливер Твист, но они сами – перед глазами и на слуху. Этакие вечные спутники и друзья, более живые, чем многие люди, рождённые от отца с матерью, а не от странного союза человека со Словом. Вот что кажется мне самым истинным даром и самой дорогой наградой!

   Именно поэтому – книге нужны читатели.

   Это читатели оживляют население белых страниц с чёрными знаками – своей любовью и ненавистью, жаром своей веры. Это их коллективная мысль творит чудеса, меняя порой ход истории. К вопросу о "писании для себя" – ещё раз зачем, если у героев при таком раскладе полностью теряется и так мизерный шанс стать живой частицей мира? Творить потенциально живое – и ради собственного самолюбия оставлять его пыльной кипой в ящике стола? Не давать дышать собственному созданию?

   Писатель вдыхает душу, но читатели – жизнь.

   Разумеется, любой писатель – если частица души ушла в книгу – чувствует страх и боль, отпуская книгу в свет. Ревность – то ли детскую, то ли слишком взрослую. Это – моё! Это – мой мир, мои персонажи! Не смейте трогать!

   Только здоровый писательский инстинкт подсказывает – НАДО, чтобы трогали. Живому – если книга живая – нужна настоящая почва, свежий ветер, жара и холод, сильные чувства. Отпусти, впусти, позволь войти другим, позволь им осмотреться в новом мире и сделать вывод.

   Худшее, что может случиться с книгой – забвение сразу после появления на свет. Всё остальное – ВСЁ – сплетни, скандалы, ужасы, кошмары, редактор, пираты, читатели любого уровня образования и понятливости, пересуды, салонный трёп, запреты и разрешения, цензура и её снятие – благо.

   Благо – всё, кроме смерти.

   Просто не стоит забывать:

   ...Его преследуют хулы:

   Он ловит звуки одобренья

   Не в сладком ропоте хвалы,

   А в диких криках озлобленья... <