Текст книги "Вставайте, граф! (СИ)"

Автор книги: Максим Далин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Макс Далин
Вставайте, граф!

 
…Вставайте, мир ждёт вашего решения:
Быть иль не быть? Любить иль не любить?..
 

Ю. Визбор

Граф проснулся непривычно рано.

Ещё лёжа с закрытыми глазами на широком фамильном ложе и ощущая всем телом мягкость нагретых за ночь шёлковых простынь, он догадался, что утро только начинается. Холодное солнце конца лета, льющееся потоками в высокие стрельчатые окна спальни, ласкало лицо графа – и за его опущенными веками в чёрной мерцающей воде танцевали и кружились весёлые цветные круги. Сквозь мощные стены старого замка едва доносился шум просыпающегося двора: слышалось, как лаяли собаки на графской псарне, как в хозяйственном дворике мужики пилили дрова, как тихонько и фальшиво напевала, проходя по галерее, бельёвщица… Зевнув, потягиваясь и жмурясь, граф лениво думал, как хорошо было бы отложить все назначенные на сегодня дела. А что? Приказать подать завтрак в постель, позвать в спальню секретаря и продиктовать несколько писем – пригласить д'Арно на охоту с гончими, поблагодарить Шалимана за приятный вечерок с великолепным вином и девками… и придумать что-нибудь особенное для Люси…

Образованная, утончённая, изысканная, как прекраснейшая лилия королевской оранжереи, Люси оказывала графу столь явные знаки внимания, что он не сомневался: стоит лишь чуть поощрить её интерес, как светское знакомство перейдёт в нечто очень и очень… Граф улыбнулся истомно, вспоминая, как сияли на ужине у бургомистра агатовые глаза Люси и как взволнованно вздымалась её грудь, стеснённая сильными чувствами и корсажем в золотом шитье…

Граф вздохнул, ощутив запах горячего шоколада, вафель и паштета из щуки с горными травами. Похоже, мажордом догадался и сам велел крошке Жанне отнести…

– Димочка!

Граф вздрогнул и открыл глаза.

– Димочка, в институт опоздаешь!

Да будь он проклят, этот институт… Граф отшвырнул одеяло и сел. За окном сентябрьское солнце едва пробивалось сквозь серую муть облаков; штора зацепилась за дурацкий кактус на подоконнике, открывая безрадостный вид. Взгляд графа упёрся в унылую бетонную стену дома напротив в подтёках ночного дождя. Наверху отвратительно и монотонно тявкала соседская собачонка. Продребезжал трамвай.

Граф с отвращением отвернулся от окна, поднял с кресла у постели невесомую батистовую рубаху с воротником и манжетами из драгоценных брабантских кружев, нашарил ногой туфлю – а его тоскливый взгляд скользил по низкому потолку и обоям, голубеньким вроде сереньких, в потёртый золочёный цветочек.

– Иди завтракать! – крикнули из кухни.

– Да иду, иду, – отозвался граф раздражённо, перебирая письма, присланные с утренней почтой. Д'Арно, Шалиман, Ларош, Моженю… Ни слова от Люси, конечно…

– Дима, вылезай из вконтактика, выключай компьютер и иди сюда, наконец! Сколько можно с утра пораньше?

Какая чудовищная скука, подумал граф, скользнув взглядом по собственному отражению в тусклом зеркале, по печальному обветренному лицу, юному, но мужественному, широкой груди в пене кружевного жабо и сильным рукам. Не удастся отвертеться от всего этого вздора…

– Дима, что отец скажет?

– О, Бог мой! – вздохнул граф и поплёлся завтракать.

Граф брёл по улице, бездумно глазея по сторонам. На душе у него было пасмурно, как в хмурых осенних небесах. Воздуху хотелось, воздуху – и граф отпустил карету… в этот час – давка в автобусе, тупое мужичьё ходит по ногам, какая-нибудь визгливая старушенция непременно завизжит свиньёй… унизительно.

День не задался с утра – да так и не выправился. Надо ж было застать Форше, этого гнусного интригана, завистника и подлеца, беседующим с Люси! И Люси, с женским бессознательным коварством, весело смеялась, слушая гнусные речи этого проходимца! И чёрт потянул графа за язык вступить в разговор, пригласить Люси на танцевальный вечер у…

И Форше, скорчив якобы ироническую гримасу, язвительно сказал:

– Где бабки на клуб возьмёшь, Бальзаминов? Ты мне уже месяц три штуки торчишь.

А Люси хихикнула, вонзив стеклянное остриё прямо в страдающую душу графа. Совершенно бесполезно напоминать Форше, плебею по сути, мещанину во дворянстве, что неучтиво и гадко упоминать при даме чьи-то долги! Надлежало бы вызвать Форше на поединок, отхлестав перчаткой по ухмыляющейся физиономии… граф задумался о смертельном танце стали, о звоне отточенных клинков, вершащем последнюю справедливость – и только нежелание оскорбить благородный металл фамильной шпаги грязной кровью выскочки утишило его жажду убийства.

Вряд ли поступок Люси можно считать злонамеренным предательством. Наивность плюс врождённое желание светской львицы довести нескольких львов до кровавого боя и упиться любовью победителя. Увы, она выбрала в соперники графу слишком ничтожную личность – будь на месте Форше достойный соперник, она получила бы то самое кровавое зрелище, которого жаждала.

Этот досадный эпизод превратил в невыносимое мучение и без того нестерпимую скуку лекций. Граф маялся, рвался как можно дальше от этой рутины и духоты – и в конце концов ушёл, не дожидаясь конца. Но и на улице ему никак не удавалось избавиться от ощущения рутины.

Всё было знакомо. Всё было обыденно до зевоты. Всё уже намозолило глаза, намозолило душу, утомило своей будничной скукой: и сырой бетон городских зданий, и поток автомобилей в бензиновых парах, задушивших тонкие осенние запахи, и чахлые деревца, и равнодушный плебс, торопившийся по своим ничтожным делам, и нахальные воробьи, назло графу делавшие вид, что им весело.

Граф с отвращением смотрел на мир и думал, что мир слишком примитивен и тосклив для него. Как можно существовать тут, среди унылых стен, в городском смраде, будучи вынужденным общаться с обывателями, с людишками скучными и примитивными – «получить диплом, найти работу…» Ну почему, думал граф, из всех вероятностей бытия злая судьба выбрала для него именно эту? Эту рутину, эту скуку, эти нудные будни? Несправедливо ведь, несправедливо!

Вот если бы…

Если бы романы и фильмы были правдивы хоть чуть чуть, то попав в другую реальность – в настоящую реальность – граф обрёл бы, наконец, истинное лицо. Что окружающие видят? Пошлую маску – а могли бы…

Граф, замирая от восхищения перед своими скрытыми от взглядов всяких ничтожеств силами, смотрел вперёд – и видел сияющий замок на высокой белой скале, дубраву, просвеченный горизонт, вороных лошадей под разряженными всадниками, и… себя. Он, граф, гарцевал верхом, в окружении дам в амазонках, пёстрых пажей в шелках и перьях, блистательных рыцарей то ли в доспехах, то ли в камзолах – и вся эта роскошная толпа восхищённо взирала…

– Слышь, парень, глаза-то разуй! – рявкнул какой-то мужлан, чуть не сбив графа с ног.

Щёки графа вспыхнули жаром стыда и ярости. Его не видят. В этом поганом, сером, ничтожном мире – его не видят. В другом он бы не позволил всякому быдлу налетать на себя. Ещё минуту граф видел окровавленные тряпки под копытами своего коня – и свернул в свой двор.

Свой. Загаженная подворотня. Накорябанная на стене надпись «Панки – хой!» Сломанная скамейка. Обшарпанные гаражи. Помойка…

В узкой щели между помойкой и гаражами граф и увидел странное и нежное сияние – с замиранием сердца сообразив, что это чудо видимо только ему. Избранному. Бомж копался в мусорном бачке в поисках пустых бутылок, дети, визжа, носились с беспородной собачонкой – и никто, никто из них даже не косился в сторону потустороннего света.

Какая-то особая фаза луны, парад планет, положение светил – какая-то особая милость, справедливость Судьбы открывала графу Вход в Другой Мир. Он сразу это понял и, поправив на плече воображаемый бархатный плащ, направился туда. В свет.

Из ненавистного настоящего. От Даронова и Шалимова – друзья, подумаешь! От Люськи с её крашеными ресницами, штанишками в стразиках и духами «Живанши». От института, чтоб он провалился, от будущей карьеры бухгалтера, чтоб ей было пусто, от родителей, которые держат на цепи да в строгом ошейнике. Туда, где ему на роду написано стать настоящим графом, воином – или магом, как знать. Где будут кланяться и падать ниц, где хрупкие женщины будут распахивать пеньюары из лепестков бледных роз, где враги будут повержены – да что враги, любой прохожий хам умоется кровью…

Граф сдерживая бешено колотящееся сердце, расплываясь в непроизвольной широкой улыбке, подошёл к порталу между двумя выщербленными кирпичными стенами, вздохнул – и шагнул в неизвестность.

Дима Бальзаминов стоял на грунтовой дороге, посреди леса, обхватив себя руками – и смотрел вокруг. Мелкий косой дождь летел по ветру, пронизывающий сырой холод пробирал до костей, Дима мелко трясся в короткой модной курточке без подкладки – но почти не осознавал холода. Он рассматривал… мир рассматривал.

Красная глина на дороге расплылась от дождя, в выбитых копытами ямках стояла мутная бурая вода. Под самыми ногами Димы копыто расплющило кошмарную тварь длиной в две ладони – то ли жабу, то ли толстую серую ящерицу, покрытую бородавками, с шипастым хвостом. Она лежала в жиже свернувшейся чёрной крови – и Дима пялился на неё, как завороженный.

Эта гадина была – чужая. Ядовитая? Хищная? Опасная? Он не хотел встретить такую живьём, даже мёртвая, она вызывала судорогу отвращения и страха чуждостью.

Может, обычнейшая здешняя зверюга, как травяная лягушка дома, подумал Дима, и его зубы выбили неожиданную дробь – он еле остановил собственный подбородок. Может, обычнейший здешний лес, как наш лес на Карельском перешейке, думал он, усилием воли переведя взгляд от твари на высоченные деревья – с чёрными хвойными лапами в белёсой паутине или с буро-винными листьями, жёсткими, издававшими под порывами ветра неживой, жестяной какой-то шелест. Тёмно-красная, как кровью пропитанная трава и высокие, по пояс Диме, пыльно-серые, как мукой присыпанные, колючки то ли в пауках, то ли в цветах или плодах, похожих на жирных желтоватых пауков, бурно разрослись по обе стороны дороги. Запах чужого леса, сырой, прелый, затхло сладковатый, мешался с запахом дождя.

Пронзительный истерический визг раздался над самой головой.

Дима охнул и невольно присел. Визг перешёл в безумное хихиканье – и с ветки, поросшей пучками чёрных кривых игл, взлетела рыжая птица.

Может, обычная местная птичка. Как голубь или ворона. Дима подышал на пальцы, еле сгибавшиеся от холода – и вдруг услышал далёкий топот копыт.

Пажи, дамы, рыцари, королевская свита, издевательски сказал в голове чей-то чужой голос. Не хотите ли поговорить о чём-нибудь куртуазном?

Ледяной ужас сам собой, без помощи сознания, швырнул тело Димы в чащу чужого леса, сквозь заросли колючек, через валежник, острые сучья, паутину, по мху, пропитанному водой, в гущу кустарника, отвратительно пахнущего какой-то приторной плесенью – и на колени, в хвою, мох, грязь…

Только здесь, отделённый от дороги густыми зарослями, надеясь остаться невидимым для неведомых всадников, исцарапанный, черпнув кроссовками воды с хвоёй, в мокрых насквозь джинсах, Дима опомнился настолько, что посмел раздвинуть мокрые листья и взглянуть на дорогу.

Тяжёлые массивные звери, рогатые, со свирепыми странными мордами, в густой бурой шерсти, галопом несли на себе таких же тяжёлых массивных мужчин, в мокрых кожаных куртках, проклёпанных ржавым железом, в шнурованых штанах, шерстяных гетрах и грубых башмаках, жестко упирающихся в заострённые стремена. На поясах всадников висели короткие мечи. Дима несколько бесконечных секунд, щурясь, смотрел на сосредоточенные обветренные лица, такие же чуждые, как всё здесь, без бород, но с бакенбардами, широкоскулые, с цепкими злыми глазами – а потом кто-то бросил хриплую гортанную фразу, звуки которой нельзя было описать русскими буквами – и всадники умчались, но увиденного и услышанного оказалось достаточно, чтобы понять…

Дима встал. Всё внутри дрожало.

Он – Дима Бальзаминов, девятнадцатилетний, тощий и сутулый, близорукий балда с Земли двадцать первого века. И легко простужается и расстраивает желудок – это очень полезные качества в чужом мире. У него плохая память, нет способностей к языкам – школьный курс английского оставил только смутное ощущение скуки – и это тоже будет здесь очень полезно. Дима не умеет драться, совсем – он терпел институт только ради отсрочки от армии – и это тоже будет крайне на пользу в мире угрюмых бойцов с короткими мечами. Зато Дима умеет пользоваться компьютером, у него в кармане мобильник – и это уж точно будет просто бесценным подспорьем.

Для будущей жизни здесь.

Дима вытащил мобильник, ожидаемо убедился, что сигнал со спутника отсутствует – и зашвырнул мобильник в бурые кусты. И всё.

Дима замёрз, проголодался и не знал, куда идти. В его бумажнике лежали деньги, бесполезные здесь, даже если допустить мысль, что Дима сможет найти где-нибудь в этих лесах постоялый двор. Но не было никакой уверенности, что вообще стоит его искать.

Как попросить еды и погреться? И станут ли слушать? И что будет потом?

Как долго вообще продлится его здешняя жизнь?

Дима вспомнил, что дома остались мамины щи, тёплая комната, где можно было бы переодеться в сухое, Интернет, Люська, приятели, ванна, спутниковая связь, пицца, метро, растворимый аспирин, пирожки с яблоками, любимый клуб, пиво, телевизор, Вконтакте, Витькин мотоцикл, мама…

Дима сел на корточки, обхватил голову руками и заскулил, как потерянный щенок. Ему очень хотелось проснуться.

Если бы ему удалось проснуться в собственной постели, он больше никогда – видит Судьба – ни вслух, ни про себя ни за что не назвал бы себя графом. Ему хотелось обратно, в серые будни, в привычную жизнь, в родной город, для которого он был создан. Теперь Дима отчаянно ненавидел себя за надменные мысли о собственной избранности и о том, как его оценят в чужом мире.

Более пошлую ложь в данный момент он и вообразить не мог.

© Copyright Далин Максим Андреевич, 17/08/2012.