Текст книги "Благословенны горные хребты (CИ)"
Автор книги: Максим Далин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
– Абсолютно.
– Ты пытаешься себя обмануть, – сообщил Тоша, не меняя тона, без тени раздражения.
Кондратий сжал кулаки и дёрнул щекой.
– Ты кто такой, чтоб меня учить, обезьяна электронная?!
– Я не учу, – возразил Тоша. – Я всего лишь констатирую факт. Ты пытаешься обмануть себя – и меня заодно.
Кондратий шумно выдохнул.
– Ну и чем же я такой несвободный?
– Простейший пример, – начал Тоша таким тоном, каким объяснял Лёсе, почему в дырках ничего нет. – Ты очень хочешь поехать с Игорем на Аляску, чтобы совершить восхождение на пик Мак-Кинли – ожидаешь, что это доставит тебе радость. Я тебе эту радость омрачаю. Но ты не можешь ни заставить Игоря не брать меня с собой – это лишит его радости и огорчит, ни успокоиться и смириться с моим обществом – на это у тебя не хватает душевной гармонии, ни отказаться от поездки – ты слишком долго ждал. В результате ты не можешь ни сделать того и так, как хочешь, ни чувствовать того, что хочешь. Разве это свобода?
Кондратий пыхтел, щурился, но не знал, как ответить.
– Продолжать? – спросил Тоша.
Кондратий оглянулся на нас с Крюком – и вид у него был почти беспомощный.
– Гад ты, – бросил он Тоше в досаде. – Дать бы тебе в морду – да ты железный!
Тоша улыбнулся.
– Прости, Кондратий. Я понимаю, почему я гад. Я ведь делаю то, что хочу, и так, как хочу, хотя я всего лишь электронная обезьяна, механический холуй и вещь Игоря. А ты – нет. Это очень обидно. Я тебе сочувствую, но, к сожалению, не могу помочь. Личная свобода достижима только той личностью, которой она требуется.
– Ты не можешь пойти, куда захочешь! – почти крикнул Кондратий.
– Почему не могу? Разве я не в состоянии передвигаться?
– У тебя нет денег и паспорта! Ты не гражданин!
– Будь добр, Кондратий, объясни, зачем мне паспорт и гражданство. Мне вряд ли придётся когда‑нибудь судиться или вступать в брак. Для прочего подходит и технический паспорт.
– Любой человек может сделать с тобой что угодно!
– Вот как? Сделай, ведь ты же хочешь.
– А деньги!
– Я думаю, что мог бы заработать, если бы это понадобилось. Ты ведь понимаешь, как многое я могу делать хорошо. Но в настоящий момент я не нуждаюсь в деньгах.
– Ты – не человек! – рявкнул Кондратий.
– Это правда. И что?
– И не будешь!
– И это правда. Но в чём беда?
И тут Кондратий остановился: мы с Крюком пытались не заржать в голос, а Соня, слушавшая в дверях гостиной, тихонько хихикала.
– Да угомонись ты уже, Кондрат, – сказал Крюк, ухмыляясь во всю пасть. – Не переспоришь ты Тошеньку, он к всемирной Сети подключён и обновления каждый день. А информацией он умеет пользоваться, и язвить умеет – хоть и не любит. Ну что ты на него катишь?
– Да ну вас нахрен! – бросил Кондратий, выскочил в коридор и сдёрнул с вешалки куртку. – Ну вас нахрен с вашими роботами, Аляской и придурью, ясно?!
Грохнул дверью. Крюк смотрел огорчённо, но Тоша тронул обезьяньей лапой его плечо.
– Кондратий вернётся. Он слишком любит тебя, горы и мечту о пике Мак-Кинли. Понимание достижимо, только требует времени, а восхождение всё расставит по местам, не грусти, пожалуйста.
И оказался прав. Кондратий действительно вернулся.
На следующий день он принёс аккумулятор для фонаря и тщательно делал вид, что ничего не произошло. Мы тоже сделали вид, что всё в порядке.
В конце концов, у нас уже были визы, билеты на самолёт, заявка на экспедицию и всё такое прочее.
Он оказался той ещё коварной сволочью, пик Мак-Кинли – первый раз мы штурмовали вершину за полярным кругом – но отступать никто не собирался. И чего‑то в этом роде ждали.
С самого начала не задалась погода. Вернее, мы вышли, когда было тепло и тихо, мороз стоял градусов восемь-десять, светило солнце – но уже к вечеру первого же дня похолодало до двадцати пяти, хлестанул ветер, нагнал туч, и снег лепил, как будто в лицо кто с размаху швырял крупным песком.
И восточный склон Мак-Кинли – то ещё местечко. Лёд и гранит, базальт и лёд, обманная порода, опасная, каждый вбитый штырь для страховки надо по нескольку раз перепроверять, потому что то и дело крошится камень, и трещины ползут. И мы с Кондратием очень быстро поняли, какой Тошка ценный у нас участник партии.
Тащил он больше нас – известно, робот. И по склону шёл, как муха по стене: в ледорубе не нуждался, из пальцев выдвинулись и жёстко закрепились этакие лезвия, врубавшиеся в лёд и даже в камень. Реакция у него была зашибенная, ничего не скажешь, погоду он чуял. Но самое главное – были в Тошке какие‑то датчики или сенсоры, реагирующие на состояние горы. От такой штуковины внутри и никто из нас не отказался бы.
Здесь, в пути к вершине, Кондратий к Тошке изрядно подобрел. Не то, чтобы совсем перестал его цеплять, но прежней злости в тоне стало уже не слыхать, скинул обороты‑то. Они слегка пререкались, а мы с Крюком посмеивались – слишком уж стало заметно, что восхождение всё расставляет по местам.
Утром Тошка Кондратию говорил:
– Не забывай про солнцезащитный крем. Сегодня ожидаются ясная солнечная погода при температуре воздуха тридцать два – тридцать пять градусов ниже нуля и ветер порывами до восьмидесяти метров в секунду. Кожа должна быть защищена от ожогов и переохлаждения.
А Кондратий огрызался:
– Отвали, зануда электронная.
Тошка смотрел, склонив голову набок, приподнимал брови и скорбно сообщал:
– Ты чересчур беспечен, это меня огорчает. Тяжёлые солнечные ожоги провоцируют отёчность мягких тканей, особенно страдают веки – и альпинист, пренебрегающий…
Кондратий вынимал из рюкзака тюбик и совал Тошке в нос:
– Ну вот, вот! Мажу, вот! Отключись!
– Я удовлетворён, – сообщал Тошка благодушно.
– Привидение с мотором, – бурчал Кондратий, втирая крем в физиономию. – Свою рожу намажь, образина железная…
– Моя образина не нуждается в дополнительной защите от ультрафиолета, – готовно сообщал Тошка. – УФ-фильтры не позволяют…
А Крюк отворачивался и принимался паковать спальные мешки, чтобы Кондратий не видал, как ему хочется заржать.
Перепалки – перепалками, а отношения‑то налаживались. И Тошка был тёплый.
Это, может, оказалось даже важнее, чем его страховка, и метеосводки, и лавинный датчик. Потому что переохлаждение в горах подбирается тихо, как вор: вот ты идёшь вполне бодро, и всё, вроде, ничего – и вот тебя уже трясёт так, что зуб на зуб не попадает, от яростного холода сводит мышцы, ни о чём не можешь думать, кроме тепла. А вокруг – пустая пустыня, мёртвые небеса, обледенелый гранит, град, как осколки стекла, и ветер, который прямо до самой души студит, до костей – и кровь, кажется, застывает в сосудах острыми кристаллами.
Вот буквально – выстуживает волю. Хочется чуть ли не маму звать: «Погрейте меня, погрейте!» – кусочек тепла кажется в жизни самым важным. И эти моменты Тошка отслеживал.
Он раскочегаривал внутри себя обогреватель, и прямо пар валил, снежинки таяли на подлёте. Обнимешь его, словно плюшевого мишку в детстве – и всем телом чувствуешь, как отпускает. Как внутри тают эти кристаллы, всё разжимается, можно чуть передохнуть – и идти дальше. Живёшь!
А робота впрямь хочется погладить. Как доброго пса.
И Крюк говорил:
– Тошенька у нас – сокровище. Что такое тащить печь – все помнят? Да и не отогреешься раньше стоянки. А Тошенька у нас – зверь полярный, что бы мы без него делали…
А Кондратий фыркал:
– Ага, полярный зверь – песец. Ну, если кто из вас растреплет, что я тут обнимался с роботом – не жить вам, так и знайте!
Но Тошка возражал:
– Прошу не рассматривать в качестве объятий действия по оказанию первой помощи, – и мы с Крюком уже и не скрывали, как это дико смешно.
А на стоянках мы заваривали чай способом хай-тек – Крюк подключал кипятильник со специальным разъёмом куда‑то в Тошкину шерсть. И Кондратий хмыкал и говорил:
– Ага, гибрид йети с микроволновкой! – а Тошка с невинной миной констатировал:
– Если тебя оскорбляет такой способ кипячения воды, то можешь попытаться разжечь на этом склоне костёр. К сожалению, за топливом придётся спуститься на три тысячи восемьсот шестьдесят метров – а печку, как тебе известно, мы не взяли.
Но Кондратий брал горячий стакан. Слишком уж сильное это наслаждение, невозможно отказаться.
К концу недели, с утра, распогодилось, солнце сияло во всю мочь, было пронзительно холодно, и ветер завывал, как сотня чертей. И до вершины казалось рукой подать – уже очень хотелось дойти побыстрее, оставить наш флаг под этим солнцем.
Утро было такое прекрасное, а вершина сияла так близко, что нетерпение всех жгло, просто поджаривало пятки.
Крюк сказал:
– Нет смысла собирать вещи. Давайте оставим палатку на стоянке, самое тяжёлое – тоже тут, а сами пойдём к вершине налегке, а? Ведь часика в три уже будем там, на крыше мира, мужики!
– Крутая мысль, – говорю. – Да мы уже к двум туда выйдем, погодка‑то разыгралась! – и Кондратий покивал.
А Тошка беспокоился. Всё время подтормаживал и будто прислушивался – мы уже знали, что он слушает эфир, радиосообщения в горах, а помимо – ещё и звуки самих гор, выбирает опасные. Некоторое время он, видимо, анализировал информацию, а потом сказал:
– Идея не очень хороша. Мне не хочется, чтобы вы оставляли тут палатку и вещи. И я предложил бы слегка изменить маршрут. Пойти вдоль гранитного гребня. Моих данных недостаточно для определённого вывода, но мне кажется, что здесь небезопасно. Вдобавок, мне не нравится состояние атмосферы, а ветер, похоже, будет усиливаться. С севера идёт снежный фронт.
Мы посмотрели на север, но облака казались сизой полоской на отмытом ветром горизонте.
– Там склон – только что не отрицалка, – фыркнул Кондратий. – Самое оно сломать шею. А если мы пойдём с рюкзаками, на вершине и в четыре не будем.
Тошка кивнул.
– Склон непростой, ты прав. Я буду следить за всеми и подстрахую. Но здесь опасно. Я ощущаю еле заметные вибрации и подозреваю, что здесь может сойти лавина.
И Крюк сделал вывод:
– Ша, идём налегке, иначе будем телепаться до вечера, это раз. И два – вдоль гранитного гребня. Я Тошке верю, перестрахуемся.
Сказано – сделано, мы пошли налегке.
Подъём тут был очень крут, и уже часа через два мы поняли, что напрасно загадывали – склон просто душу выматывал. К тому же холодало, а небо начало стремительно темнеть, и ветер всё усиливался. Хрустальное утро превращалось в ледяной пасмур.
Бодрого темпа не вышло. В полдень мы кое‑как выдолбили ледорубами нишку между гранитных выступов и остановились в ней отдышаться. У меня от напряжения руки и ноги тряслись мелкой противной дрожью, а ветер нёс снежную пыль, как наждак, и швырял её в лицо горстями. Мы прижались к Тошке – мы с Крюком с боков, а Кондратий к спине – и пытались согреться и выровнять дыхание.
И вдруг послышался нарастающий гул, а мы почувствовали, как в такт с нашими усталыми мышцами дрожит каменная плита. Тошкин бок был очень тёплый, прямо горячий – но мысль меня обледенила вмиг.
Гул прошёл, как волна, и стих внизу.
– Лавина сошла, – сказал Крюк тихо-тихо, а я вдруг понял, что глажу Тошку по голове, по пушистой шерсти. Глажу, глажу…
Нас защитил гранитный гребень. Лавина сошла западнее, прямо на нашу стоянку. Мы переглянулись: все поняли, что от стоянки мало что осталось.
– Ничего, – сказал Кондратий. – Мы уже дошли. Ещё один рывок, мужики, и мы – боги. А стоянка… ну, что ж, подберём на спуске, что найдём… в конце концов, мы уже победили.
– Да, – сказал Тошка. – Пойдём вдоль гребня и дальше, склон будет более пологим – я просмотрел фотографии со спутника. Вершина рядом, а вибраций я больше не ощущаю.
Мы дошли часам к четырём. Было жутко холодно – температура рухнула до сорока пяти и всё понижалась. Ветер завывал и свистел, но небо стало немного светлее – и весь суровый мир, все ледяные просторы Аляски расстилались у нас под ногами от горизонта до горизонта. Этот дикий север принадлежал нам одним, мы смотрели на него из‑под мрачных небес – восторг просто захлёстывал душу и грел изнутри.
Мы поставили флаг и сфотографировались. И Крюк неожиданно вытащил из кармана парки пластмассовую фигурку, модельку робота, и кусок проволоки. Мы удивлённо пронаблюдали, как Крюк примотал этого робота к древку флага, у самой земли.
– Пара сезонов – и конец ему, – хмыкнул Кондратий.
– Неважно, – сказал Крюк. – Какая разница. Мне просто хотелось очень. Пусть будет. Тебе нравится, Тошка?
Я обернулся к Тошке, а Тошка с сосредоточенным видом слушал что‑то, что мы расслышать не могли.
– Ты чего? – спросил Крюк.
– Ниже и западнее нас лавина накрыла двух альпинистов из Канады, – сказал Тошка. – Они оба получили травмы, один из них без сознания, второй, очевидно, только что очнулся и пытается вызвать вертолёт. База только что ответила, что это невозможно – крайне тяжёлые погодные условия. Ожидается снежная буря.
Вот такушки.
Мы переглянулись, и Кондратий сказал с тоской:
– Не найдём. Снег.
– Я запеленговал сигнал, – возразил Тошка. – Могу чётко описать их местонахождение. Они находятся на восемьсот метров ниже той площадки с уступом, на которой мы останавливались вчера вечером. Вертолёт туда не доберётся даже при идеальных погодных условиях, тем более – при шквальном ветре и снегопаде. Температура продолжает понижаться. К ночи опустится до пятидесяти-пятидесяти пяти – и они погибнут от переохлаждения, даже если их не убьют травмы.
– Надо бодро спускаться, – сказал Крюк. – Всё равно с вершины один путь, вниз.
– Им, скорей всего, в госпиталь надо, – сказал я. – С хорошим оборудованием. Что мы сможем…
– Тошка справится, – сказал Крюк. – Лишь бы найти.
– У меня недостаточно данных, – сказал Тошка. – Я не могу утверждать, что справлюсь. Но раздумывать об этом нет времени. Нам надо торопиться, не теряя бдительности. Начинается снегопад.
– Вызови базу, – сказал Кондратий. – Сам вызови. Пусть не сидят там на заднице ровно.
– Мой сигнал ничего не изменит, – грустно сказал Тошка. – Спасатели могут только сидеть на заднице ровно или встать с неё, чтобы походить вокруг собственного кресла. Подняться до вечера на пять тысяч метров они не успеют ни при какой погоде.
– Всё, – подытожил Крюк. – Спускаемся.
С вершины всегда чуть печально спускаться. Но тогда чувство было посложнее на порядок; я спускался и думал о канадцах и о лавине. Мы тоже могли попасть под эту лавину. Никто, даже такая потрясная машина, как Тошка, не предскажет в горах ничего точно.
– Дима! – крикнул мне Тошка. – Ты рассеян! Соберись!
– Ага! – крикнул я в ответ, и тут же моя нога соскользнула со скального выступа.
Я бы летел по склону кубарем, если бы не робот. Реакция и скорость на склоне у него были нечеловеческие – Тошка перехватил трос и поймал меня за руку своей обезьяньей ногой. Меня прямо в жар кинуло от облегчения, я вцепился в его лапищу, нащупал ногами опору – и услышал:
– Дима, «спешить» и «суетиться» – совершенно разные вещи. Соберись, пожалуйста.
– Холодно, – сказал я, и с минуту грелся об его мохнатый бок. После этого в голове что‑то прояснилось, и тело стало слушаться лучше.
Мы спустились к небольшому плато, где осталась наша палатка. Палатка пропала, её снесло куда‑то ниже; Кондратий крикнул, что видит метрах в двухстах внизу что‑то оранжевое – надо думать, либо палаточный тент, либо рюкзак Тошки. Двигаться было очень тяжело – лёд казался страшно ненадёжным, а снег так скользил, что мы опасались, не вызовем ли новую лавину.
И холод становился нестерпимым. Ветер нёс град или жёсткую снежную крупу, всё вместе студило прямо‑таки до костного мозга. Ужасно хотелось найти какую‑нибудь расселину и пересидеть там бурю в относительном тепле и безопасности, но тем, внизу, было гораздо хуже.
Нас просто гнала мысль, что нам тут холодно, а они там умирают.
Оранжевое внизу оказалось Тошкиным рюкзаком. Ещё мы нашли рюкзак Кондратия, который застрял между камнями, но палатки нигде не было. А день катился к вечеру ужасно быстро – уже начинало смеркаться.
– Я опять его слышу! – крикнул Тошка, перекрикивая вой ветра. – Только СОС – и отключил рацию. У него уже нет сил говорить долго. Но мы довольно близко.
Думать было тяжело, мы выбивались из сил – но я подумал, что канадцы для нас уже свои и спасать мы их собираемся не просто как альпиндяев, попавших в беду, а как своих. И что это каким‑то образом сделал Тошка, хотя он, вроде бы, и не говорил ничего особенного.
– Темнеет же! – крикнул Кондратий. – Мы ни хрена ж не найдём!
– Найдём! – отозвался Крюк. – Тошкин пеленг!
– Тёмное пятно ниже и левее – это парка канадца с рацией! – крикнул Тошка. – Мы их уже нашли!
И я подумал, что должно бы уже и отпустить, но не отпустило. Потому что было не видно, живы они там или нет.
Он был молоденький совсем, этот парнишка с рацией – года двадцать два, двадцать три, не больше. Он кожу ссадил на виске, скуле и ниже, кровь текла и замёрзла, вид у него был, как у замороженного зомби – и он пытался греть своего напарника, бородатого мужика заметно старше. А я никак не мог определить, имело ли смысл его греть, или там уже всё: лицо у бородатого было совсем отрешённое и пустое, как у мёртвого, снег колотил по нему, как по скале.
Тошка на молодого сильное впечатление произвёл – он даже встряхнулся, выпал из этой полумёртвой апатии замерзания. Кажется, думал, что галлюцинации начались – пока Тошка и Крюк ему не объяснили суть по-английски. Крюк лихо говорит по-английски после кучи международных экспедиций. Я‑то – нет…
Парнишка что‑то пробормотал, и Крюк перевёл:
– Брат его старший, опытный зубр, не повезло. А сам он впервые на такой горе, салажонок.
Мы младшего пересадили так, чтобы он прижимался к Тошкиной спине. С ним всё было ясно: нога ниже колена сломана вдребезги, кусок кости порвал брючину, кровь замёрзла. И мы с Крюком вправили кость, как смогли. Шины тут было, конечно, не найти – и мы примотали его ногу к рукояти ледоруба. Потом вкололи противошоковое и заварили ему чаю: он на нас смотрел, как на ангелов.
Пока Тошка занимался его братом.
Я знать не знал, что у Тошки внутри целая аптека, не чета нашим аптечкам – плюс операционная. Но он снял с груди пластинку с шерстью, а под ней оказалась совершенно неожиданная панель с подсветкой и крохотными дверцами или задвижками. Из одной такой дверцы он вынул скрученный пластиковый зондик, подсоединил к нему стерильную иглу из какого‑то патронташа, где иглы лежали целыми обоймами – разрезал рукав парки на старшем и всунул эту иглу в его вену, быстро и чётко. А потом ввёл в другую руку, в мякоть, противосудорожное из одноразового шприца – и всё это комментировал по-английски, спокойным тоном. Я так понял, для младшего, чтобы тот не психовал особо.
А нам с Кондратием переводил Крюк:
– Говорит, что у старшего тяжёлое сотрясение мозга, кома, но видятся неплохие шансы. Сломаны три ребра, обе ноги, мягкие ткани, говорит, в паршивом состоянии – обморожение. Принимает меры.
Младший канадец прижимался к Тошкиной спине всем телом и щекой, кровь у него оттаяла, потекла, Тошка был весь в крови – но мы все видели, что ему совершенно не мешает. Он только время от времени просил младшего не делать особенно резких движений – так парень и не делал, совсем измотался и морально, и физически.
Его ногу Тошка посмотрел уже потом. На всякий случай – с ногой мы и сами более-менее справились.
А пока Тошка работал, мы рубили ледорубами нишу в толстом слое льда, поглубже. И потом устроили там нечто вроде временного лагеря: какая-никакая защита от ветра, всё‑таки потеплее, чем на открытом склоне.
В эту нишу мы перенесли канадцев. Молоденький плакал из‑за брата, но Тошка начал ему что‑то говорить, и он успокоился потихоньку. А старший так и лежал, ужасно спокойно, как труп. Мороз к ночи упал лютый, хорошо за пятьдесят; если бы не Тошка, который всех грел, этой ночи без палатки на голом склоне никто не пережил бы, ни мы, ни канадцы.
А так мы даже немного поспали. И Кондратий, засыпая, пробормотал, что «хорошо, когда кто‑то в партии настолько шарит в медицине», а я ещё успел про себя улыбнуться, что Тошка уже «кто‑то в партии», а не робот.
Старший канадец утром неожиданно очнулся и заорал, так, что мы вздёрнулись спросонья, как ошалелые. То ли бредил, то ли Тошку увидал и не смог адекватно оценить, но орал и пытался отбиваться. Мы с младшим еле его успокоили, пришлось держать руки, а Тошка, что‑то говоря по ходу дела, ещё вколол, церебролизина с баралгином, насколько я понял.
У старшего лицо опухло, глаза сузились в щели, сосуды полопались – этакая красноватая синюшность. Выглядело довольно жутко, но младший был рад без памяти, что его брат жив. Явно думал, что теперь‑то прийти в себя окончательно – дело времени. Интересно, что Тошка тоже так думал.
К утру буря поутихла, даже проглянуло солнышко, но было по-прежнему холодно. И Тошка напомнил всем, что надо намазаться солнцезащитным кремом; нас, русских, почему‑то пробило на хохот. Канадцы сперва смотрели обалдело, а потом им Крюк объяснил, что Тошка-аккуратник о креме заботится даже в такой пиковой ситуации – и они тоже поулыбались. А Кондратий сказал:
– Тош, ну ты давай, покричи на базу, пусть, перетак их, вертолёт вызывают! Или им погода опять не слава Богу?
– Я вызываю их уже четверть часа, – сказал Тошка. – Они могут прислать вертолёт на плато, которое мы все проходили на подъёме, здесь им мешает скальный выступ. Нам придётся спуститься на двести тридцать метров.
– Ну, хорошо, – сказал Крюк, – Дэйва мы как‑нибудь спустим с его лодыжкой. А Билл? Его, наверное, вообще лучше не трогать?
– Билла вы пока оставите со мной, – сказал Тошка. – Здесь ему относительно тепло и относительно безопасно. А пока вы будете спускать Дэйва, я что‑нибудь придумаю, – и перевёл Дэйву это всё.
Так и порешили. С Дэйвом вышло просто, мы его спустили в обвязке, Крюк – снизу, Кондратий – сверху, а я подстраховывал. Потом оставили с ним Крюка и поднялись к Тошке.
А Тошка за это время вытряхнул барахло из всех имеющихся рюкзаков и смастерил из них, тросов, ледорубов и прочей бытовой ерунды некое подобие носилок. На эти носилки он уложил Билла и зафиксировал, насколько я понял, очень здорово. И мы его спустили аккуратно и легко, как в кино. Крюк только присвистнул, когда увидел.
Мы стояли на плато, когда с неба затрещал вертолёт – и звук этот показался форменным ангельским пением. Восхождение вышло совершенно особенным, вместилось в него разного… сразу и не определишь, какая сложная и странная начинка.
Мы проводили канадцев до больницы.
Обошлось, конечно, не гладко: всё‑таки мы добирались долго, а условия были – сами понимаете. Биллу, бедолаге, ампутировали ступню и пальцы на другой ноге, да ещё и на руках несколько фаланг – тяжёлое отморожение. Дэйв тоже потерял несколько пальцев. Но у них обоих был такой вид, будто они выиграли главный приз: Билл сказал, что всё это – так, препятствия на пути к вершине, но какие препятствия остановят настоящего альпиниста, а Дэйв заявил, что отправится с Биллом в новую экспедицию, как только тот будет готов.
Маньяки канадские, наши люди. Отличные парни, в общем. Мы даже обговорили такую тему, не стоит ли в плане разминки и подготовки походить вместе где‑нибудь, где потеплее и пониже.
Дэйв сказал:
– Только с Тони-Йети, – и закопался пальцами в его шерсть, как будто пса ласкал. Тошка только улыбнулся.
И Кондратий сказал:
– Ну да! Мы, русские, обычно работаем одной командой, старые друзья, то-сё… – и врезал Тошке по спине. – Тошка у нас кадр ценный. Он Крюка на Памире тащил с точно такой же травмой, как у тебя, Дэйви.
Тошка тихонько улыбался. А я подумал: вот интересно, Кондратий сам понимает, что говорит?..
– Что отвечать на глупости… Немцы заплатили за то, что в команде будет электронный инструктор – нам и прислали Тошеньку. Я впервой Галатею видал, всё время к нему приставал с расспросами… много трындели, в общем. Подружились как‑то. А потом была шикарная работа, да я сорвался, сломал лодыжку. Там маршрут‑то – знаешь? Я бы, может, и не дошёл, если бы не Тоша… Да что – «может»! Остался бы на леднике, стопудово! Буран начинался, парни сами еле шли.
Кондратий снова ухмыльнулся.
– Ну, дык. Известно – робот.
А у Крюка – так и тень, и глаза потемнели. Что‑то он хотел объяснить, но не мог, слов ему оказалось не подобрать. Забавно, что, кажется, и Соня тоже взглянула хмуровато. А Тоша забрал девчонок: «Вы шумите, а папе с друзьями поговорить хочется», – и ушёл из кухни. Будто не захотел слушать, что про него говорят – или Крюку руки развязал.
А Кондратий опять своё:
– Ты его купил, что ли? Дорого дал? Шикарная игрушка, конечно…
Крюк хлопнул полстакана залпом – и видно, как злится и думает, но мысли никак в слова не умещались: альпиндяй, а не поэт, ясное дело.
– Кондрат, – говорю, – чего ты к нему пристал? Видишь, не хочет он говорить – а лезешь.
Кондратий только хмыкнул:
– Я вот не пойму, что такого‑то? Ну, прикольно, Крюк робота купил – а я вот таких только в роликах видел, знаешь – «Чудеса мехтехники». Интересно же, что, почём, как оформлял – да и вообще… Сам сказал, что надо поговорить, а сам молчит, как воды в рот набрал. Чё я‑то плохого делаю?
Крюк на него посмотрел с тоской.
– Дуришь ты, Кондрат, вот чё. Говорят тебе, дураку: не игрушка Тошечка и не вещь. ИскИн он, вроде как электронный человек. Личность. Друг мой.
– Но ты его купил? Купил. Он сделан на фабрике? Сделан. Прочее – блажь, нет?
Крюк хотел кулаком по столу – сдержался.
– Да какая разница, кто делал – инженеры или мамуля с папулей! Он не на фабрике – есть в Канаде такая фирмочка, там со всего мира энтузиасты, делают их, ИскИнов, Галатей, каждого – отдельно, по нескольку месяцев тратят. И… душу вкладывают… не знаю.
Кондратий улыбнулся, как ехидный кот:
– Ну, Крючок, душу можно и в валенки вложить, дело подхода. Канадская фирма, значит… В Сети почитать любопытно. Но ты скажи, сколько платил‑то? Ведь дорогущая игрушка…
Тут уж Крюка сорвало:
– Да не игрушка, ёлки-моталки! Да, платил! Да, предлагал ассоциации скинуться, чтоб у нас инструктор-мех был, только они меня и слушать не стали, такие же обломы, как и ты, Кондрат, Господи прости! И – да, я его фирме заплатил, они же вложили много, когда делали Тошку, а я его сманил, чем им компенсировать‑то, как думаешь? Дедушкину дачу продал, доволен?! Но это плата фирме за контракт, а не покупка пылесоса, блин!
У меня вырвалось:
– Ядрён батон, ты, Крюк, спятил! Я даже и представить не могу, сколько она стоила, дача деда твоего на Вуоксе – если уж у тебя и было что ценное…
А Крюк, вроде, даже оттаял чуток.
– Хорошо стоила, ага. Но всё равно не хватило. Они мне скидку сделали большую: Тошка тоже очень хотел со мной поехать. Друзья мы, говорю. Сработались хорошо. Мы с ним собираемся на Аляску, я хотел вас позвать. С юсовцами договорились. Юсовцы на безопасности помешаны, а у Тошечки – диплом горного спасателя и сертификат мех-безопасности высшей степени. Легко дали разрешение.
Кондратий оживился:
– Аляска – это дело. Ещё бы робота туда не тащить – так и совсем бы сказка. И-йех, дожить бы до сезона! Смерть, как хочется…
Крюк улыбнулся:
– И нам хочется. Но я Тошку и сманил Аляской, без него – как же? Я ему обещал. И в горах он – сокровище, чудо он в горах, так что я вот что. Я хотел звать тебя и Димку, а Тоша у нас будет электронный инструктор. Так и оформлял заявку на маршрут. А теперь выслушаю, что скажете.
Что скажем… обсуждали уже поспокойнее, визы, маршрут, припасы, снаряжение, но всё время разговор сворачивал на Тошу. Соня обычно никогда в альпиндяйский трёп не лезла, она вообще не из разговорчивых, тихая очень, но нынче день был особенный. Настал момент – и она вставила слово.
Когда Кондратий сказал, что нервит его, всё‑таки, робот в команде.
– Ну ладно, – говорит, – на Памире он хорошо сработал. Но ты скажи, Крючок, что будет, если он с нарезки слетит или глюк у него случится программный? В ассоциации тебя ведь поэтому слушать не стали, да? Роботы – они же машины, машины ломаются, сбои бывают всякие. Вот если он рехнётся, что тогда?
Крюк прищурился, выдал:
– А кто боится случайностей, Кондратик, тот должен дома сидеть. Перед телевизором. И чипсы в это время с пивком не грызть: вдруг пивом захлебнёшься или чипсом поперхнёшься, что тогда будет? Я угораю, чисто угораю по тебе! А если лавина сойдёт? А если камень треснет, когда будешь штырь вбивать? А если крыша у кого‑нибудь поедет от перепадов давления – тогда что?
Кондратий вскинулся:
– Ты рамсы‑то не путай, я вижу. Горы есть горы, но зачем заведомую проблему с собой переть, ума не приложу…
Вот тут Соня и не выдержала.
– С ним мои дети играют, Кондрат, – говорит. – И он им лучше всякой няньки… Я, конечно, не технарь, я не знаю, как у него в голове что устроено, но любит он девчонок, Тоша, понимаешь? И нас с Игорем любит – не могут так простые машины…
Кондратий только фыркнул.
– Сонечка, – говорит, – ты прости, конечно, но вся эта электроника тебе изрядно заморочила голову. Ну не может машина любить детей, да и вообще кого‑нибудь, понимаешь? Программа у неё: служить людям, слова всякие, действия… Тебе кажется. И Игорю кажется. Иллюзия, программа такая. И сбиться может, как всякая программа. Пока он в порядке – «любит», так сказать, а вот слетит с катушек – и будет делать, что баг велит. Хоть головы отрывать, хоть в стенки вколачивать…
А у Сони – тут же слёзы, хоть она и не плакса совсем.
– Ты не понимаешь! – говорит. – Не понимаешь, Жорка, и понять не хочешь! С ума и человек может сойти, а сойдёт – тоже начнёт головы отрывать. Думаешь, наша конструкция прочнее?!
Крюк её обнял и говорит тихо:
– Ни одна Галатея ещё не ломалась. Троекратный запас прочности у них. Любой прочности – и этой вот, душевной, тоже. Но я всё понимаю: и человек может сбрендить, а самолёт может упасть. Ну и что? По этому поводу нам самолётами не летать и с друзьями не общаться? Вот ты мне что скажи, Кондратушка: может, я должен думать, не опасно ли мне тебя в горы брать? А вдруг ты меня треснешь башкой об скалу и подыхать бросишь? Вдруг ты меня уже давно втайне ненавидишь, а? Докажи, что нет.
Кондратий даже растерялся. Забормотал что‑то, вроде: «Ты чё, Крюк, не знаешь меня, что ль…» – но Крюк дожал.
– А вот не знаю. Чужая душа – потёмки. Может, у тебя опухоль мозга, а может, ты в Соньку влюбился. Никто ничего ни о ком не знает. Вот я тебе верю, что ты мне друг – а вдруг ты врёшь? Мало ли было случаев, когда продавали друзья?
Кондратий замолчал, глаза опустил, желвак по скуле ходит. Буркнул глухо:
– Я думал, ты мне настоящий друг.
А Крюк:
– Да, – говорит, – настоящий. Я помню, какой ты на маршруте. Потому и зову тебя на Аляску, потому и жизнь тебе доверить не боюсь, и не думаю, что ты засбоишь или сломаешься. Вера называется, понимаешь? Но ведь и ты мне поверь. Я тебя когда‑нибудь обманывал, а, Кондрат? Или, может, тащил с собой в команду какую‑нибудь дрянь?
