Текст книги "Downшифтер"

Автор книги: Макс Нарышкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Почему Костомаров не может там жить, я понял уже вечером, когда усилился ветер. Некоторые строители, которым заказчики зажимают деньги, замуровывают в стену бутылку горлышком наружу. И когда расходится ветер, уснуть невозможно.

Впрочем, мне и без этого хватало неприятностей. Хотя уснуть я так и не смог, и не вой в доме был тому причиной. Мне казалось, что это не я привел в городок дьявола, а ноги меня привели в его загородную резиденцию.

В три часа ночи, сжимая в зубах дотлевшую до фильтра сигарету, я прижался горячим лбом к холодному стеклу…

И мне показалось, что единственная ветка акации, росшей под моим окном, качается, тогда как остальные неподвижны.

От этого можно сойти с ума.

Глава 20

Четыре часа утра – время для воров и больших дел. Быстро поднявшись с кровати, я натянул на себя свитер и (о! – как быстро меня воспитали!) вышел из дома не через дверь, а через окно, осторожно сползши по стене. Молва утверждает, что во время сомнительных видений нужно креститься, я бы, наверное, так и сделал, если бы знал, на какую церковь. То там ветка качнется, то там человек в сером мелькнет… Однажды эти видения уже реализовались на практике. Бронислав любит повторять, что лучше перетрусить, чем недотрусить, и я буду действовать в соответствии с его правилами.

Задача ясна, но непроста. Чтобы поставить Лиду на ноги, Костомарову понадобится день-два, мне же, чтобы вернуть восемьсот тысяч, тянуть столько не следует. Все время в домике врача я обдумывал роль батюшки в этом деле. Люди Бронислава, прибыв в городок вместе со мной, тут же принялись устанавливать контакты. Им нужен был человек, ради денег готовый на все. Я хорошо знаю Гому, этот человек клещом впивается в души жертв, и его умению убеждать позавидовал бы сам Сократ. Быстро сориентировавшись, Гома вычислил человека, которому деньги нужны больше, чем кому бы то ни было, и человеком этим оказался отец красивой девочки. О священнике Александре ходит недобрая молва – иначе объяснить отсутствие посетителей в храме я не могу. У него на выданье дочь, при этом Лида не собирается постригаться в монахини, а готовится к выходу в светскую жизнь. Обеспечить ее будущее святой отец может только одним способом – заработать отвлеченными от конфессиональных особенностей делами. И тут появляются люди, которые обещают ему… Пообещать Гома может что угодно. И лжебатюшка, которому не доверяет народ, начинает действовать. Ему нужно выяснить, куда Бережной укрыл похищенные четыре с половиной миллиона. Для этого он обволакивает еще неокрепший ум Лиды объяснениями, рассказывает ей о дьяволе, которого привел в город заразный Бережной, и отправляет ее ко мне с мухоморовой отравой. Дело сделано, теперь я, раз за разом сходя с ума, догадаюсь, что является тому причиной, и приду сам. Так, собственно, и происходит. Письмо Лиды лишь направляет меня на истинный путь. В церкви – цитадели зла – со мной случается то, что и должно случиться, но о четырех миллионах я, видимо, молчу и всуе информацией не разбрасываюсь. Поскольку я Брониславу нужен все-таки мыслящий, а не сумасшедший, меня оживляют. Уловка батюшки не удалась, и Гома решает использовать испытанный способ, о котором я слышал, но в который не верил. На сцене появляются Лютик и Ханыга, но ни они, ни Гома не смогли угадать во мне масштабы желания жить.

С бабкой Евдокией все ясно. За мной следили каждую минуту в течение недели, ожидая, что рано или поздно я приведу к четырем с половиной миллионам. Каждый мой контакт проверялся. Едва я передал священнику из церкви рядом с моим домом триста тысяч, как его убивают. Это была моя ошибка: Бережной ходит по городку и раздаривает за просто так годовой бюджет города. Гома решил, что так я раздам все и нечем будет отчитываться перед Брониславом. Объяснить, что эти триста тысяч часть не четырех с половиной миллионов долларов, а часть выручки за проданный «Кайен», невозможно. У Гомы в голове работает чип, который запрограммирован на возможные действия Бережного, и он тут же предлагает контрмеры, логическое мышление среди которых не значится. Разбрасывается Бережной бабками – значит, это он уволок на периферию деньги Бронислава. Бабка Евдокия была убита только потому, что я у нее был, а после визита в церковь от меня можно ожидать чего угодно – старушке я мог подарить и миллион долларов…

Старуху прикончили тем же способом, что и священника, – перерезали горло.

А пропажу восьмисот тысяч я объясняю очень легко. Нет нужды повторять, что за мной ежеминутно велось наблюдение, и такой неприкрытый демарш, как поход за тремястами тысячами в лес сопровождался невидимым конвоем. Обнаружение в схроне восьмисот тысяч еще раз подтвердило догадку о существовании у меня денег Бронислава, и Гома пошел ва-банк, пока я не спустил все. Теперь ему оставалось найти недостающую сумму, и, по его мнению, я должен был ее выдать в квартире на Ленина. О найденных трехстах и восьмистах Гома умышленно молчал, желая, чтобы я сам все объяснил.

И это первая версия исчезновения моих денег. Вторая и не менее резонная, каковая и вела меня ночью по спящему городку, – это участие отца Александра без уведомления Гомы. Батюшка мог следить за мной, опьяненным новой жизнью, и ему ничего не стоило стать свидетелем и моего похода в лес за деньгами, и дарения оных. Я мог уйти из леса, а батюшка – остаться. Таким образом, осуществляя спонсорскую помощь, я даже не догадывался, что денег в тайнике больше нет. Тогда получается, что участие святого отца в резне священника и Евдокии бесспорно. Он ли перерезал глотки, не он – он все равно участвовал в этом. И пока версия о нахождении у него моих денег не опровергнута, я обязан нанести ему визит.

Я все понимаю, я уже все пропустил через себя: новая жизнь, отрицание сверхдостатка, уклонение от цинизма и мысли о душе… Я все понимаю, но этот город, кажется, не для меня. Видимо, мне стоит поискать глубинку поглуше. Странствовать с посохом я не собираюсь, и потом, меня еще никогда никто не грабил. Быть может, приди отец Александр ко мне и скажи: «Раб божий, дай денег на храм», – и я отдал бы ему все, что имел.[1]1
  Эти строки автора вызывают у меня недоумение. Он длинно и трагически описывает ситуацию, в которой оказался, и лишь в конце мельком упоминает о возможном из нее выходе, сетуя вместе с этим на невозможность оного. А между тем еще сутки назад Гома сам подсказал Бережному такой вариант. Однако добровольно отказавшийся от великосветской жизни Бережной, заявив в начале романа, что без каких бы то ни было условий с удовольствием отказался и от квартиры, и от денег на счету, не торопится отдавать, казалось бы, ненужное ему имущество теперь, когда речь идет о спасении собственной жизни. (Здесь и далее – прим. ред. – В.Д. )


[Закрыть]

Но меня травили, резали, а сейчас выясняется, что еще и обнесли. Начинать новую жизнь с ощущения того, что она встретила меня как лоха, я не представляю возможным. И потому сейчас приближаюсь к вытянутому, словно барак, зданию городской больницы. Зайдя со стороны частных огородов, я приблизился к больничной стене и стал заглядывать в окна, как цыган. Вряд ли здесь можно кого увидеть бодрствующим, на дворе четыре утра как-никак, но мне очень хотелось убедиться, что в палате Лиды нет священника. Он был нужен мне в церкви. Конечно, я мог прийти туда и ждать его там, что, несомненно, привнесло бы в мероприятие нотку неожиданности и остроты, но помимо контроля над продавшим душу дьяволу священником я хотел еще…

Все верно, я хотел увидеть Лиду. Спящую, живую, и кто знает, быть может, моя близость заставила бы ее увидеть меня во сне.

Лиду я увидел. Отца Александра рядом – нет. Это объяснимо. Зачем сидеть всю ночь у постели девочки, которую задерживают в больнице ради одной только страховки? Потеря сознания при аварии – последствия шока. Кровь на теле – моя. Так что Лиде сейчас нужен был больше психолог, чем хирург. Горящий светом прямоугольник двери освещал часть палаты, и я хорошо видел ее, повернувшуюся к окну и сладко спящую. Послав ей через стекло поцелуй и пообещав скоро вернуться, я снова углубился в эти мещанские огороды и, сочно спотыкаясь о скрипящие кочаны капусты, выбрался на улицу.

Городок, подобный этому, очень похож на все провинциальные поселения. Столбы вдоль дороги есть, а света они не дают. Администрация борется с неразумными тратами, а потому освещается только центральная часть, то есть улица Ленина. Оставшиеся три четверти населенного пункта погружены в непроглядную тьму, и только по хрусту веток на земляной тропинке или чирканью подошв по асфальту можно догадаться о том, что не спишь ты в эту ночь не один. Больше всего я боялся встретиться с собакой. Собак я ненавижу с детства, а при виде волков, хотя бы и видимых через решетку зоопарка, мною овладевает настоящая фобия. Не знаю, водятся ли в Алтайском крае волки, но сейчас, чтобы лишить меня боевого духа и способности мыслить, достаточно было и крошечной, переливчато звенящей шавки.

Видения подстерегают меня последние часы, словно кризы сумасшедшего. Когда до церкви отца Александра оставалось не более ста метров и я уже видел чернеющие на фоне фиолетового неба кресты, мне почудилось, что я в лесу не один.

Наученный дурной привычкой не оглядываться по сторонам, я присел и привалился спиной к пахнущему смолой стволу сосны. И тут же убедился в том, что подозрения мои не были лишены здравого смысла. Тонкий хруст ветки, который я принял за последствия неосторожного шага, повторился, и вскоре послышался еще один. А через несколько секунд мимо меня в сторону церкви проследовала тень. Она обдала меня ароматом дорогого одеколона, и память услужливо подсказала мне, что аромат этот мне знаком.

Тень прошла, и вскоре я перестал слышать шаги. Где я слышал этот запах?.. В школе? Не может быть… Там только один мужчина – это трудовик Петр Ильич, мой интеллектуальный собутыльник, но ему и в голову не придет использовать парфюм стоимостью в тридцать бутылок портвейна. Да если бы и пришла, как раз после тридцати бутылок, то он такового не сыскал бы здесь днем с огнем. От кого еще могла идти волна одеколона табачного вкуса с оттенком орлиного дерева? Я перебрал в памяти отца Александра, Гому и на этом остановился. Это были не их запахи.

Интересно, что нужно незнакомцу в церкви в этот час?

Удалившись в сторону метров на двести, чтобы не настораживать бродящих призраков этого ненормального города табачным дымом, я закурил и около получаса размышлял над всей историей в целом. Досаждало еще то, что если я не сплю, то мне непременно нужно с кем-то говорить. Я не любитель молчаливых пауз, даже если этого требует дело. Когда была докурена третья сигарета, я поднялся и направился к храму. Небо уже начало стыдливо светлеть, а это мне не на руку. Сейчас с удочками в руках к реке повалят изгнанные из совхоза бездельники, и мое присутствие в лесу будет выглядеть глупо.

Церковь встретила меня, как обычно, тишиной и покоем. Ночью паствы здесь столько же, сколько и днем. Темнота, пустота, вакуум. И лишь скудно освещенное, зарешеченное оконце на втором этаже жилой части храма теплило во мне надежду, что святой грешник бодрствует и будить его не придется.

Я потянул ручку тяжелой двери и с удивлением обнаружил, что она открыта. Хотя зачем закрывать? Сюда никто не ходит, разве что обворованные и избитые бывшие вице-президенты с доходом в восемьдесят тысяч долларов в месяц. Но я закрою, потому что в добропорядочность местных жителей уже ни на грош не верю. Я верю в то, что от них можно ожидать всякого. Прислонив дверь к коробке, я медленно задвинул тяжелую щеколду. В любом случае свидетели моего разговора с хозяином этого заведения мне ни к чему.

Вдохнув восковой дух свежеотлитых свечей, я прошел по лестнице и собрался уже подниматься, как вдруг странный звук в глубине храма заставил меня замереть на месте…

Хочу сразу сказать: в призраков, святых, ангелов-хранителей и даже воскресение я не верю. Из этого следует, что моя вера не распространяется и на чертей, демонов и фурий. Но когда этот звук прозвучал в тишине и под пятнадцатиметровыми сводами, мне стало немного не по себе. Такое впечатление, что кто-то двинул стол посреди церковного зала…

Я находился в жилой части, и это не церковь. Эхо разнеслось под сводом. Чем можно заниматься в половине пятого утра перед иконостасом, в окружении наблюдающих за тобой ликов?

Ватные ноги, не дослушав моей команды, сами стали спускаться с лестницы. Через полминуты я был уже у дверей, которые ведут к тыльной части иконостаса. Если войти, то я тут же своим праздным интересом охвачу и священный алтарь, и все, что относится к разряду христианских таинств, укрытых до поры от глаз людских. Отсюда во время службы появляется священник – я видел это по телевизору во время Пасхи в храме Христа Спасителя.

Приоткрыв дверь, я заглянул внутрь.

То место, куда я проник, было погружено во мрак. Лишь сквозь щели иконостаса различались скромные полоски света, и это было не что иное, как свет висящих перед иконами лампад.

И снова этот звук!..

Когда пол снова скрипнул, у меня невольно дрогнула рука.

Мама дорогая, да что там может происходить?..

Стараясь ступать мягко, я приблизился к двери, ведущей в зал, и тихо ее отворил.

И ужас сковал мои члены.

На стуле, посреди хищно освещенного зала храма, сидел отец Александр…

Глава 21

Он сидел, привязанный скотчем к стулу, руки его были намертво прикручены к подлокотникам, а ноги – к ножкам. Я смотрел в лицо священника, и меня сковывал ужас. Лицо и борода его блестели от крови, а пальцы рук… Я сглотнул слюну, когда понял, что на половине его пальцев не хватает ногтей…

Рот священника был заклеен обрывком того же скотча, а в глазах стояли слезы…

Не знаю, зачем он делал это, но, кажется, он сантиметр за сантиметром приближался к двери, ведущей на улицу. Эта безумная попытка бегства выглядела как последняя возможность избежать страшного. Священник упрямо смотрел перед собой блестящими от слез глазами и подошвами ботинок упрямо двигал стул к выходу.

Не помня себя от изумления, я шагнул в зал, дверь скрипнула, и меня пронзил его обезумевший взгляд. Кажется, он ожидал увидеть не меня…

В полной прострации я дошел до стула, и изумление мое от увиденного было столь велико, что я даже не сообразил отнять от его губ скотч.

– Что здесь происходит?.. – Губы не слушались меня, а потому и вопрос прозвучал как свист меж двух пальцев.

Он яростно замычал что-то и стал тереться щекой о плечо. Руки его, со вздыбленными ногтями, лихорадочно дрожали.

Оглядевшись, я увидел открытую дверь, в которую вошел, лежащие на полу плоскогубцы и несколько луж крови. От каждой из них тянулся кровавый след ножек, и я догадался, что батюшка находится в таком положении никак не меньше десяти минут. Интересно, что бы он делал, оказавшись в таком виде за дверями своего храма?..

Наверное, я был близок к состоянию грогги, если задавался сейчас таким вопросом, вместо того чтобы освобождать священника.

А он смотрел на меня умоляющим взглядом и опять что-то замычал. Он терся щекой о плечо, и я наконец-то понял, чего он хочет…

Прозрение мое наступило слишком поздно. Догадайся я сорвать скотч мгновением раньше, все дальнейшие события пошли бы совершенно по иному сценарию. Но случилось то, что должно было случиться…

В тот момент, когда я вместе с волосами отодрал скотч и отец Александр, обретя возможность говорить, вскричал от боли, за спиной моей раздался выстрел.

Мне обожгло плечо, я инстинктивно повалился на пол, и последний живой звук, который я услышал от священника, был оборванный глухим ударом вскрик.

Заряд картечи, врезавшись в грудь отца Александра, перевернул его вместе со стулом, и сноп блестящей черной жидкости покрыл почти сплошным пятном икону, на которой смиренного вида женщина держала младенца…

Откатившись в сторону, я вскочил на ноги и с разбегу нырнул в стулья, предназначенные для прихожан. Стулья с грохотом разлетелись, раздался треск – видимо, восемьдесят пять килограммов живого веса с разбега на стулья в этом зале еще никогда не опускались.

Ожидая новых выстрелов, я пополз в угол спиной вперед. Окровавленный священник на полу, полумрак и я, двигающийся как мутировавший и до сей поры отсиживавшийся в подвале таракан… Этот кисловато-сладкий запах вместо воскового… Так не должно быть в церкви. И я, ожидая приближения убийцы и глядя в изувеченное предсмертной мукой лицо священника, вспомнил его слова о том, что привел в этот город Зверя.

И сейчас я хотел видеть его, я позабыл о Лиде, о том, что привело меня в этот город, я лишь хотел видеть того, кто стал причиной всех, не только моих бед. Чувствуя, как без стыда и опаски за смертный грех вхожу в неистовый гнев, я вскочил на ноги и закричал:

– Иди же сюда, ублюдок!!

Ответом мне было разнесшееся по храму эхо.

– Иди и прикончи меня!..

Выслушав трижды свои слова и окончательно обезумев, я шагнул к первому попавшемуся стулу и ударом ноги отсек ему ножку. Схватив ее, словно осиновый кол, я ринулся к иконостасу.

– Тогда я убью тебя!..

Ворвавшись в пристройку храма, откуда и начинал свой путь, к священнику, я дико осмотрелся. Наверное, ужасен был я в тот момент, с расщепленной ножкой стула в руке и окровавленным рукавом костомаровской рубахи.

– Где ты, гад?!!

Прогрохотав каблуками по лестнице, я вбежал в кабинет отца Александра, в котором совсем недавно меня едва не пожрала геенна огненная. Боже, каким наивным мне это теперь казалось… Теперь, когда перед глазами моими стоит искаженное мукой лицо священника и залитая его кровью стена храма…

Тяжело дыша, я перевел дыхание.

Кабинет напоминал мою комнату, когда я пришел в нее после Гомы и его мясников. Бумаги с угловыми штампами Русской православной церкви, счета, ведомости, записки, письма – все было разметано по полу и находилось в плачевном состоянии. Видимо, тот, кто был озадачен поисками, не слишком беспокоился о последствиях. Рядом с бюро я увидел смятую тысячную купюру. Если не ошибаюсь, рядом с ней должно было находиться в том же состоянии еще около пятидесяти таких же. Но их не было. Очевидно, они приглянулись тому, кого я сейчас разыскивал со смешной ножкой от стула в руке…

Задыхаясь от ярости и удивляясь тому, что страх исчез, я бросился вниз по лестнице и в конце коридора увидел распахнутую настежь дверь.

А я точно помню, что, войдя, задвинул щеколду…

В оглушенной произошедшим церкви оставались только я, живой, но помешавшийся, да мертвый отец Александр.

Ножка вывалилась из моей руки, и я побрел туда, откуда пришел минуту назад. В зале было по-прежнему тихо, лишь за стенами храма начали свой трезвон пичуги. Отец Александр, отец Лиды, лежал на спине, и глаза его были устремлены в небо, которое он почитал за спасение.

Опустившись перед ним на колени, я протянул руку, но вдруг отдернул ее. Разрешено ли мне?..

Но потом решился и, положив пальцы на веки священника, закрыл ему глаза.

Видит ли это бог, которому молился покойный, что происходит со мной и другими в последние дни? Если да, то я предпочитаю оставаться убежденным атеистом.

Не знаю зачем – наверное, меня вел уже не Сатана, я подошел к залитой кровью священника иконе и снял ее со стены.

Если бы мне по дороге в больницу кто-нибудь встретился, участь моя была бы ужасна. Убийство церковнослужащего для хищения из храма икон – есть ли в мире что-нибудь еще более кощунственное, не считая, конечно, убийства матери?

Когда я влез в окно пустующей палаты, прошел по коридору и зашел в кабинет доктора Костомарова, который, я точно знал, сейчас на работе, глаза его округлились до размера куриных яиц и прическа медленно поползла на затылок.

Окровавленный, к чему, в принципе, ему можно было уже привыкнуть, я стоял посреди его кабинета, прижимая к груди огромную икону. Он увидел в моих глазах что-то такое, что никак не могло поднять его с кушетки и оставить в покое местную газетенку.

– Отца Александра убили, – глухо сказал я.

– Кто? – едва ли не через минуту выдавил он.

– Не знаю…

– За что?

– Безумец пришел и зарезал… За что священника убивать?.. За то, что святой дух в души грешные впущает…

Слава богу, Костомаров пришел в себя. Звякнув шкафом, он вынул оттуда что-то, хрустнул и приказал садиться на кушетку. Я сел, чувствуя на ней тепло его тела, и закрыл глаза. В плечо мое вошла игла, но я, зная о ее присутствии в себе, боли не чувствовал. Потом доктор тревожил мою рану, обжигал ее перекисью, а я сидел как истукан, и никаких ощущений, кроме пустоты, во мне не было.

– С тобой с ума сойдешь… Зачем ты приволок образ сюда?

Я посмотрел на покрытую подсохшей кровью икону и пожал плечами.

Руки вечно спокойного Костомарова затряслись, и он, кажется, начал сдавать. Я его понимаю. Не каждому судьба дарит радость познакомиться с таким забавным малым, как я. Каждый мой визит к новому другу носит кровавый характер, и я его хорошо понимаю, хорошо.

– Нас с тобой посадят, – запричитал он, – обязательно посадят! Оставлять нас на свободе уже не имеет смысла, мы представляем угрозу для общества! Ты находишь мертвую старуху – она гниет, а мы молчим! Потом ты режешь двоих урок – они стынут, а мы снова молчим! Сегодня ты тоже решил выходной себе не делать, поскольку пришел из церкви с окровавленной иконой Троеручицы и с мозгами священника на одежде! На моей – заметь – одежде! Что будет в обед?! – ты приволочешь в мой кабинет обезглавленный труп главы администрации?!

– Заткнись, – проронил я и закрыл глаза. – Я пришел к отцу Александру, потому что был уверен в том, что это он украл мои деньги из тайника. Мне нужны мои деньги, без них я не смогу увезти отсюда Лиду. Бабку и другого пастыря прикончил Гома, это бесспорно… Он же, верно, убил и отца Александра… Всем нужны мои деньги… И каждый решил отыграть их самостоятельно… Но они не знакомы с первым законом миллиардера Баффетта…

– Что за первый закон? – раздраженно выкрикнул Костомаров, натягивая резиновые перчатки, прежде чем взяться за липкую икону.

– Большие суммы не исчезают бесследно и не возникают из ничего.

– Это закон Ломоносова, мать твою…

Икона вошла в мешок, и он, приоткрыв окно, опустил ее на землю.

– Восемьсот тысяч рублей – немалая сумма, если судить с точки зрения местного жителя. Но из-за нее не будут убивать, Игорь… – Я посмотрел на заляпанные кровью ботинки. – Люди, приехавшие из Москвы, за восемьсот тысяч резать не станут, вот в чем дело… Им нужны четыре с половиной миллиона долларов, и они почему-то ищут их у меня, хотя я уверен в том, что их прикарманил Бронислав и теперь на глазах своей компании играет роль народного мстителя.

Костомаров попросил излагать мысли точнее, он хотя и понимает, что мудрость моя не что иное, как последствия реланиума, но сейчас не тот случай, чтобы ложиться на кушетку и отдыхать. Я согласился с этим предложением и сказал, что в церкви остались следы, остались отпечатки, что касается моих, то лучше всего они сохранились, конечно, на лакированной ножке стула. Доктор внимательно выслушал, после чего заметил, что он мне, конечно, друг, но садиться ему не улыбается. В нем, сказал Костомаров, еще теплится план приехать в Питер и отбить у второго хорошего друга свою девушку.

Я поднял на него мутный взгляд:

– Убивал не Гома. Задача Гомы найти меня и привязать к стулу, как священника. Его намерения мне известны. Зачем же ему затыкать отцу Александру рот и убегать от того, кого он ищет? Кто-то убил священника, чтобы тот не назвал имя своего мучителя. А Гоме, скажу я тебе, брат Костомаров, решительно наплевать, что о нем подумают, особенно если думать буду я.

– И что из этого следует? – вынимая из тумбочки традиционный набор: две рюмки, пузырек со спиртом и целый лимон, встревоженно поинтересовался доктор.

– Из этого следует, что святой отец к дурным помыслам в отношении меня не имеет никакого отношения. Если, конечно, не считать забаву с мухоморами…

– Не он, – Костомаров принялся загибать пальцы, – не твой этот… как его… Гома! Тогда кто?

У меня заболела голова. Слабость прошла по всему телу, ситуация перестала видеться критической. Реланиум в правильном количестве – великая вещь. Столкнув с ног ботинки, я завалился на докторскую кушетку.

– Если твои московские друзья не имеют отношения к смерти уже упомянутых, значит, они ни при чем и в деле ясновидящей и первого священника! Остается, ты уж прости, отец твоей девушки. Ты не рассматривал ту версию, при которой он мог начать свою игру по отъему у тебя средств, и его как раз интересовали не четыре с половиной миллиона, а те триста плюс восемьсот?

– Рассматривал, – глядя в потолок, пробормотал я. Голова кружилась, подсказывая, что пора спать. Бессонная ночь, нервное истощение плюс реланиум – присутствовал полный набор для уверенного отхода ко сну. – Мне показался странен тот факт, что священник знал о смерти ясновидящей…

– И как ты это объясняешь? – услышал я сквозь пелену тумана.

– Очень просто… Разузнав, кто я и откуда, и что уже немало наделал дел, вручив деньги подозрительной церкви и совершив поход к гадалке, он пришел к ней после моего первого визита, но задолго до второго… Боюсь, что Лидин отец на самом деле хотел спасти мою душу да заодно и души многих горожан…

Я вспоминал сорванные ногти священника и его светлый пронзительный взгляд. Можно ли с таким взглядом убивать и красть?

Теперь я не уверен, что отъезд изменил меня. Мало уехать. Нужно поверить, отрешиться, очиститься… А я привез в город, в котором хотел прожить всю оставшуюся жизнь, огромную сумму денег… И, привезя, не сжег, а спрятал. Любое действие встречает противодействие… Закон физики… Или – второй закон Баффетта…

– Тогда кто убил старуху и двоих священников? – Этот голос я слышал уже будто откуда-то из подворотни, настолько далеким он мне показался.

– Если я не узнаю это в течение наступившего дня, мне конец… – равнодушно сказал я, зевнул и перевалился на другой бок.

Пошли вы все к чертовой матери.