Текст книги "Дважды Татьяна"

Автор книги: Макс Поляновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

О себе самой Таня говорила скупо, при случае что-то сочиняла на ходу. Она и теперь не могла рассказать этим двум настороженным женщинам всю правду про себя, а между тем силилась заставить их поверить... Она переводила взгляд со страдальческого лица Тамары на строгое, с резкими чертами лицо Терезы Францевны, литовской женщины, которая много лет назад стала женой русского рабочего.

Неожиданно Тереза Францевна сказала:

– А знаешь, дочка, верь ей.

И в ответ на удивленный возглас Тамары мягко пояснила:

– Такое голубчик наш только в добрые минуты мог припомнить. Подумать только, вспомнил, как у меня строчка на Светланкином платье вкривь пошла, а после я на этом месте цветочек сделала...

– Да, она от наших, – тихо произнесла Тамара.

До поздней ночи засиделись женщины, слушая о Москве. Как добралась она сюда, как сумела пересечь огневую линию фронта, чтобы оказаться рядом с ними, принести самую главную весть о близком человеке: он жив! Уже самый этот прыжок ее в неизвестное был подвигом, а что ожидает ее впереди? Нелегкий груз приняла на плечи свои эта девушка.

– Вот что, милая, – решительно сказала Тереза Францевна, оставайся-ка ты у нас.

– А не боитесь? – выдохнула Таня. Была в этом вопросе и благодарность, и наивная лихость, как у озорника мальчишки, что с безоглядной доверчивостью ставит каверзный вопрос любимой учительнице.

Тамара лишь усмехнулась, ответила Тереза Францевна:

– Да ты нам уже родная. Вон ты как в нашу жизнь вошла, будто век прожила рядом.

Родная... Может быть, в самом деле стоило назваться родственницей? Скажем, сестрой... двоюродной или троюродной.

Но как отнесется к приезжей из Витебска местная полиция? Позволит ли прописаться в этом доме по улице Горького хотя бы на короткий срок?

ВСТРЕЧА СОСТОИТСЯ В СУББОТУ

День за днем приглядывалась Таня к приютившим ее людям, а они, в свою очередь, все еще не без осторожности наблюдали за нежданной гостьей.

Нелегкое это дело – войти незваным в чужой дом и не нарушить чьих-то сложившихся привычек, ни в чем не стать в тягость хозяевам. Таня испытывала ощущение мучительной неловкости, замечая, сколько лишних хлопот появилось у Терезы Францевны. Случалось, девушка ловила на себе испытующий настойчивый взгляд Тамары...

Помогли детишки – Светлана и Игорек. Эти доверились Тане безоглядно. Особенно были потрясены малыши, когда убедились, что приезжая тетя может нарисовать все, что угодно: их дом, соседний, машину, маму, бабушку. Каждый рисунок с воплями восторга ребята бежали показывать маме или бабушке, хотя, сказать по правде, Таню сильно смущала трогательная детская доверчивость, когда две руки, две ноги, длинное туловище и шарообразная голова безоговорочно принимались за портреты близких.

Было и еще нечто сближавшее людей, совсем недавно чужих друг другу: жажда живого человеческого общения, протест против изолированности, на какую пытались обречь людей оккупанты. Обстоятельства выхватили из жизни родных и близких, отняли друзей. Каждый новый человек, входивший в эти дни в дом, был либо истинным другом, либо лютым врагом.

Таню радовало, что любовь ребятишек привязала к ней и Тамару. Вечерами, когда дети засыпали, в доме начинались нескончаемые разговоры. Таня осторожно задавала вопросы, стараясь решить для себя, как ей действовать дальше. Она помнила недавние уроки – не проявлять излишней напористости: захотят люди – сами расскажут все, что нужно, не захотят назойливыми вопросами можно лишь все испортить.

Но вечерние беседы сами собой становились теплее, непринужденнее, и, конечно, каждый раз Тамара или Тереза Францевна, будто невзначай, заводили речь о Тамарином муже...

Вопросы задавались как бы случайно – чаще всего разговор шел о Минске, о переменах в городе, и Таня начала догадываться, что обе хозяйки маленького домика знают немало для нее интересного, а возможно, и сами связаны с партизанами. Это придавало сил юной разведчице, а силы были ей крайне нужны: она не имела права даже на мимолетную слабость, особенно в эти первые дни.

С Игорьком и Светланой она отдыхала, становилась той Таней, которой подружки прочили еще в школе: "Быть тебе учительницей!" Перед войной она едва успела поступить на исторический факультет Московского университета, увлекалась театром, искусством, мечтала учить ребят истории так, чтобы возможно шире раскрывался перед ними мир, радовало все прекрасное – в жизни, в человеке. Потому и с Наташей они так потянулись друг к другу. Немало схожего было в их мечтах о будущем.

Война круто изменила судьбу Тани. Девушка оставила университет до лучших времен и ушла на завод "Красный пролетарий", стала ученицей-шлифовальщицей. Рядом с ней работали такие же вчерашние школьницы, мальчишки-подростки, пожилые женщины – все они сменили ушедших на фронт рабочих.

Но открылась возможность не только помогать фронту – уйти на фронт, в Красную Армию. Фронтом оказалась для Тани вот эта работа во вражеском тылу – здесь она впервые беспощадно проверяла себя, свою находчивость, бесстрашие, волю, выдержку, память. Исправляла мысленно мельчайшие промахи и вновь проверяла. Даже после ежевечерних бесед с двумя женщинами что-то ненужное следовало отбрасывать, зато важное – цепко удерживать в памяти.

Таня услышала, что в Минске заново формируются потрепанные фашистские дивизии. Со станции Минск каждые четверть часа, с немецкой точностью, отправлялись военные эшелоны на восток. Отсюда увозили в Германию людей и продовольствие.

Из Минска во все концы Белоруссии высылались карательные отряды для устрашения, для предания казни каждого, кто мешал фашистам. В последних распоряжениях новых властей ощущалось нарастающее раздражение. Дела у немцев на фронтах шли все хуже: движение армии замедлялось, потери росли. Если прежде в Минск вместе с тяжелым топотом немецких сапог врывалось пронзительное пиликанье губных гармоник и чеканные воинственные песни, то теперь гармоники звучали все тише и печальнее, а песни – реже. Целые зоны в Белоруссии оставались партизанскими, да и в небе все чаще появлялись советские самолеты, и это наводило на оккупантов тоску и ужас.

Вокруг Минска как бы образовались два кольца: заставы и гарнизоны оккупантов и партизанские зоны – целые деревни, леса, где фашисты боялись появляться.

Но всем понятно, что самые смелые и отчаянные партизанские бригады без разведки были бы слепы, бессильны в своей борьбе.

Само собой разумеется, они должны были знать о противнике как можно больше: какая часть формируется в городе, когда и куда двинется воинский эшелон, как охраняется тот или иной завод, каков предстоящий маршрут карателей, какой пароль установлен сегодня для движения по городу.

В июне 1941 года из Минска не успели выехать многие известные едва ли не всему городу люди – их было необходимо спасти от неожиданных арестов. Тамара рассказала Тане, как спасали, уводили в партизанские зоны и тех, кто уцелел после разгрома подполья, но стал известен фашистам и полицаям. Полицаи были особенно страшны: маленькие людишки, всплывшие неожиданно на поверхность, получившие ценой предательства власть над людскими судьбами, они знали в лицо жителей города, могли порассказать о каждом и потому были несравненно опаснее облаченных в фашистскую форму немецких солдат.

Но лицо города повседневно неуловимо менялось, шло беспрерывное движение: кто-то исчезал, кто-то приезжал, приходил, пробирался к родственникам. По всем дорогам брели люди, дети и взрослые, приостановить это движение было немыслимо, и среди тех, кто брел по обожженным, развороченным войной дорогам, полицаи уже не могли разглядеть знакомые лица. Вместе с немецкими охранниками они останавливали людей, вглядывались в печати, листали документы... Потому-то партизанским штабам так нужны были всякого вида пропуска, бланки, удостоверения. Они нуждались в питании для раций, в медикаментах, одежде, обуви. Как все это добыть? Как пройти через заставы, пикеты, секреты оккупантов? Ведь почти на каждом шагу, особенно в городе, нужно было предъявлять "аусвайс" – удостоверение личности, выданное с места работы, паспорт с визой местной полиции, пропуск.

Но откуда знала все эти подробности, почему так волновалась, рассказывая об этом, Тамара Синица? Неужели?..

И однажды Таня услышала...

Как только не приходилось экономить Тамаре, чтобы накормить голодных ребятишек! Ей довелось вынести одно из самых тяжких испытаний, какие выпадают на долю матери: слышать изо дня в день заунывный плач голодных своих детей. Ничего не было в доме: ни хлеба, ни крупы, ни молока, ни сахару. Ничего.

Люди изворачивались кто как мог – покупали, продавали, меняли. Соседки рассказывали: как раз наступили морозы и за городом в поле можно найти окоченевшие, замороженные туши подстреленных коней. Кроме того, в ближних селах удавалось еще выменять пожитки на продукты. Тамара собрала кое-какие детские вещички, из чего ребята повыросли, потом подумала и прихватила новый костюм мужа. Лишь бы вернулся, а костюм они как-нибудь справить сумеют.

В одном селе к Тамаре и ее подруге подошли двое мужчин, приценились к костюму, завели разговор: кто, мол, такие и откуда, а узнав, что из Минска, напрямик сказали:

– Уважаемые советские гражданочки, жаль, что свело нас такое невеселое дело. Последнее, видать, продаете. Костюм ваш нам сейчас ни к чему, сами понимаете. Ну да вы покупателя найдете, а у нас просьба: прихватите вот эти листовки и газеты да раздайте их в городе – добрым людям.

Тамара рассказала Тане, как дрожали они с подругой, когда несли газеты и листовки мимо фашистских патрулей вместе с хлебом и кониной, как читали их после всю ночь, а под утро рассовывали по чужим почтовым ящикам.

Подкинули они листовку и ребятам из батальона оккупантов.

Очень разные были ребята в батальоне. Тамара с подругой надеялись, что кое-кого подкинутые листовки смогут по-настоящему растревожить. К примеру, однажды заглянул к Тамариной подруге солдат, попросил по-соседски оказать ему небольшую услугу – бельишко постирать.

Постирали. Он поблагодарил, принес сахарку и пачку концентрата – кашу сварить. А в бельишко ему листовку сунули.

В другой раз солдат зашел вместе с товарищами. С той поры все трое захаживают и каждый раз плачутся – видно, крепко наболело. Фюрера честят почем зря, и свое начальство, и всех оккупантов разом.

– Мы, конечно, помалкивали, – заключила Тамара, – но листовка, похоже, у них по рукам ходила, так по разговору показалось.

– А потом?

Таня вскочила с места от волнения. Удивительно это в ней сочеталось: то сдержанная, молчаливая, так и хочется приголубить ее, пожалеть, а то ершистая, требовательная. Так глянет, спросит либо отбреет одним словечком, что и вправду поймешь – вся Москва за ней, в надежде на нее. И уж она-то в трудную минуту сумеет постоять и за себя, и за других.

– А потом? – повторила Таня. – Значит, уже в открытую пошло? Да что они хоть за люди?

– Эх, Танюша, погоди-ка. – Тереза Францевна подошла, присела рядом. Мы ведь тоже поначалу всех одной меркой мерили, а после пригляделись, поняли...

– Что поняли? – Голос Тани звучал резко.

– Погоди, погоди, не кипятись. – Тереза Францевна медленно вытирала руки о вылинявший фартук – она только что стирала детское белье в деревянном корыте. – Может, мое дело такое – за всех душой болеть. У меня и за своих сердце болит, и за тебя вот теперь, и за солдат этих... Видно, мы такие с Тамарой.

– В самом главном ты права, Таня, – тихо отозвалась Тамара. – Но ведь бывают люди, попавшие в беду. Жизнь может их и так повернуть и этак. Разве не лучше перетянуть их на свою сторону?

Тамара прямо и смело посмотрела в глаза Тане.

– Да, потом мы передавали им листовки прямо в руки. И советские газеты, и сводки Советского Информбюро о положении на фронтах. Наши случайные знакомые, те, с базара, нам поверили, нашли потом нас. Мы зовем их "люди из леса", понимаешь?

Таня молча кивнула. Она уже понимала многое и прекрасно знала, что и самой ей придется перетягивать на свою сторону тех, кого жизнь "может повернуть и так и этак", а душа все равно не мирилась с людьми, которые с такой легкостью могут начать бить по своим.

С детства у нее был свой идеал рыцаря, мужественного борца за правду и свободу.

Рыцарем этим стал для нее отец.

Лишь немногие знали, как самоотверженно трудится во имя своего народа этот венгерский коммунист, которого обстоятельства вынудили покинуть родину. Иногда он казался Тане похожим на Инсарова из тургеневского "Накануне". И мама, милая нежная мама, готовая пойти за ним на любые опасности, если долг призовет его на борьбу, мама была несравненно прекраснее романтической Елены. Страшно было подумать, что отец и мать, выросшие так далеко один от другого, могли бы никогда не повстречаться на земле, не узнать друг о друге, и тогда не было бы ее, Тани. И не было бы у нее доброй тети Ирены, которая учила ее языкам, учила любви к людям.

У отца и тети Ирены было две родины, у нее, у Тани, – одна. Она родилась и выросла на русской земле. А между тем Венгрия вошла в ее жизнь как-то само собой, как верная и большая любовь.

Обстоятельства приблизили к ней и Польшу, и Чехословакию...

Когда отец – а работать ему приходилось помногу – вырывал вечер для своей семьи, редко случалось, чтобы не сошлись у него друзья, друзья из разных стран, вынужденные, как и он, жить вдали от родины.

Тогда общим языком становился для них обычно русский. Звучал и немецкий, Таня привыкла к нему с детства, как и к венгерскому. На немецком говорили многие – это были изгнанники. Теперь ей предстояло столкнуться с теми, кто жестоко разделил народ, обрекая на изгнание и гибель лучших...

Но Таня боялась углубляться в воспоминания. Все дорогие подробности детства и юности она оставила где-то далеко, в безопасности, на хранение, как и подлинные свои документы. И все же она была бесконечно благодарна этим людям из Белоруссии, открывшим ей святая святых своей семьи, – они вернули ей тем самым хоть немножко родной домашней теплоты и уюта.

– Мне-то, конечно, не следует...

Таня не договорила, но Тамара кивнула, соглашаясь.

– Да, Танечка, тебе нужно быть осторожнее. Мы сделаем все необходимое.

Тамара не ошиблась – именно об этом и думала Таня: нужно крепче наладить связь с солдатами батальона, это будет важно и для дальнейшего.

Знакомые Тамары и ее подруги были солдатами строительной роты, а самый батальон этот, разместившийся по соседству, охранял военные объекты, и – что всего важнее – караульным его всегда был известен пароль для хождения по городу, ежедневно менявшийся.

– Ну что ж, если мы одно подумали, значит, так тому и быть, – сказала Таня. – Только не теперь, а примерно через недельку. В субботу мне придется уйти на несколько дней.

Наступила суббота – день, которого с таким нетерпением ожидали и Таня, и Наташа, день условленной встречи на лесной опушке. Пройти из Минска к назначенному месту, не имея ни документов, ни пропусков, а только витебский паспорт, было не просто, разные неприятные случайности могли повстречаться на пути. Но приходилось идти на этот риск. Добытый в спешке пропуск скорее вызвал бы подозрения, а дорогами Белоруссии, улицами Минска шагало много таких вот жалких горемык. Таня, выходя из дому, нередко замечала, что грязный, пропыленный, замурзанный подросток вызывает у патрульных не то чтобы жалость, а скорее брезгливость. "Вэг! Вэг!" кричали немецкие охранники: дескать, убирайся прочь, да побыстрее, не мозоль глаза.

Утром в субботу девушка тоже побрела по улице, босая, в стареньком вылинявшем платье, с жалкой котомкой в руках.

Наташа уже ждала ее на лесной опушке.

По-разному приходится встречаться друг с другом разведчикам во вражеском тылу, но две девчонки, обнимавшиеся на лесной опушке, две вчерашние московские школьницы в эти минуты меньше всего были похожи на разведчиц. Они так искренне обрадовались встрече, что, казалось, забыли про всякую осторожность. Что и говорить, нелегко пришлось им обеим, безудержно хотелось сбросить с себя усталость, напряжение последних дней...

После первых восторженных восклицаний они заговорили тише, сдержаннее. Наташа рассказала, что Андрею удалось наконец связаться с Москвой – оттуда ему обещали помочь выбраться из лесу вместе с рацией и прочим имуществом. Однако трудно сказать, как скоро это произойдет. Бедняга Андрей все еще там, в землянке, надо бы отнести ему поесть своего, домашненького. Наташа показала Тане сверток: краюха хлеба, несколько вареных картофелин. Таня вынула из своей котомки похожий сверток, и обе засмеялись невольно.

– Ну, а дальше? – тоном старшей сестры допытывалась Таня – она в самом деле была старше почти на год и находилась в том возрасте, когда год способен вобрать в себя очень много. – Садись-ка на этот пенек и выкладывай. Как там наша тетя Оля? Как ты до нее добралась? Как встретились? Все-все рассказывай, слышишь?

Наташа рассказывала долго, подробно, обстоятельно. Потом Таня решительно поднялась.

– В лес пойду я, тебе нужно вернуться домой. Смотри будь осторожнее. Отнесу Андрею поесть, и заодно пусть передаст в Москву все, что нам с тобой удалось разузнать.

Только что встретились, и вот уже опять пора расставаться и опять впереди – неведомое.

Условились так: Наташа вернется к тете Оле и будет ждать указаний от командира.

МИНСКАЯ ПРОПИСКА

Тани было преимущество перед Наташей: Минск уже не был для нее чужим, незнакомым городом. Она возвращалась к людям, ставшим ей близкими, в семью, где ее любили и ждали.

Светлана и Игорек, с утра караулившие ее возвращение, наперегонки, с воплями кинулись ей навстречу, обхватили ее ручонками так крепко, с таким искренним восторгом, что она и впрямь почувствовала себя родной сестрой Тамары Синицы. И порадовалась, что не забыла выменять несколько шоколадных конфет где-то по дороге.

Ребятишки были поражены. Они смотрели на разноцветные обертки, будто на чудо, что вот-вот исчезнет. Потом ухватили конфеты в обе горсти и кинулись на улицу, похвастаться сверстникам.

Бабушка едва успела перехватить их у самой калитки, привела в дом и преподала своеобразный урок конспирации:

– Если вы будете показывать конфеты другим ребятам, тетя Таня никогда больше не сможет приносить их вам. Ребят на улице много, конфет у тети Тани не хватит даже по самому маленькому кусочку всем разделить. Вот когда мы сможем всех угостить, тогда и позовем, а пока никому не говорите, что тетя Таня уходила за конфетами.

Малыши посмотрели на Таню благодарными глазами. Еще бы! Они давным-давно знали, что надолго отлучаться из дому опасно, а тетя Таня ничего не побоялась, чтобы принести им конфет.

Таня и Тереза Францевна переглянулись и вздохнули. Как было бы хорошо, если бы могли сейчас детишки вырваться с победными кликами на улицу и чтобы кромсали, делили там свои конфеты на десятки кусков. Если бы, конечно, и конфет было немного побольше. И насколько радостнее было бы даже услышать спор, что кто-то нечестно разломил свою конфету, чем вот это тихое шуршание развертываемых в уголке глянцевитых бумажек...

Вечером за чаем Таня сказала:

– Тамара Сергеевна, пропишите меня, пожалуйста. Это необходимо, – и положила на стол свой паспорт.

– Да, дочка, я уж давно про это думаю. Лучше нам прописать ее, поддержала Тереза Францевна. – Правда, могут придраться в полиции: дескать, в доме этом начальник из полиции живет, а ты им свое – мол, племянница под надзором самого начальника будет.

– А где он? – спросила Таня.

– Кто ж его знает... Не бойся, появится, – брезгливо сказала Тереза Францевна. – Он надолго нас не покидает. Есть такие тыловые вояки. Ничего не боится, лишь бы не его кровь лилась, а чужая. Видно, куда-нибудь на дознание поехал.

– Деньги нужны, – задумчиво сказала Тамара. – Без взятки вряд ли что выйдет. У меня есть немного...

– Об этом не тревожьтесь, – прервала Таня. – Мы привезли, я взяла сегодня.

Уже через несколько минут Таня поняла, что о прописке думали они все трое. Тамара, кстати, сумела даже разузнать немало полезных вещей.

Надежные знакомые сказали ей, что и в бюро минской городской управы, и в немецком заявочном бюро (появилось и такое учреждение!) городского паспортного стола у подпольщиков есть свои люди. Через них удавалось доставать бланки, разные пропуска, образцы печатей, а то и готовые паспорта с пропиской.

Рассказывая это, Тамара вопросительно посмотрела на Таню, но Таня лишь развела руками – не их дело было вмешиваться в такие вещи. Тогда Тамара с гордостью сообщила, что выяснила даже, в какой день и к кому из чиновников лучше обратиться, какую предложить взятку.

– Советскими деньгами берут, – сказала она со злостью. – Надеются, что ли, богато после жить при Советской власти?

– А что ж, и надеется кое-кто, – вмешалась Тереза Францевна. – От таких не жди, что они захотят добровольно свои грехи искупить. Они и потом, когда наши вернутся, все будут к жирному куску лезть. Ну конечно, удирать придется подальше да деньги припрятать поглубже.

– Неужто уцелеют такие гады, прихвостни фашистские? – задумчиво сказала Тамара.

– Не уцелеют, везде найдем, – решительно произнесла Таня.

Но Тереза Францевна покачала головой:

– Не везде, милая, и не сразу. Страшные это люди и ох какие ловкие да оборотистые. Ну да разберемся, скорее бы только война кончилась.

– Разберемся, – энергично и бескомпромиссно согласилась Таня, так что Тереза Францевна рассмеялась.

– А ты у нас прямо комиссар! Но разбираться – это мы потом будем, ладно? Сейчас пока будьте там похитрее да попочтительнее. Почтительность они любят, хотели бы, чтоб все перед ними на брюхе ползали.

– Не выйдет! – в своей обычной манере коротко отчеканила Таня.

Тереза Францевна погрозила ей пальцем:

– Ну-ну, ты не очень-то!

И вот наступил день, когда Тамара Сергеевна Синица, владелица дома, взяла с собой толстую домовую книгу и отправилась в городскую управу. Таня шла за ней, размышляя, как трудно привыкать ко всем этим названиям: полиция, городская управа... Будто в прошлый век попала.

Шли молча. Нужно было сосредоточиться, взять себя в руки. Малейшая неточность в ответе, случайный промах могли бы им дорого обойтись.

В здание городской управы Тамара и Таня вошли с самым независимым видом. Нужно, мол, выполнить небольшую формальность, но до чего же скучно сидеть и ждать тут в приемной – только это и можно было прочесть на их лицах.

Окидывая скучающим взглядом приемную, Тамара прежде всего хотела выяснить, нет ли тут кого из соседей либо знакомых. Ненароком окажутся такие, что давно знают их семью да еще донесут, что слыхом не слыхали про Тамариных родичей в Витебске.

Тамара знакомых лиц не увидела, но в эту минуту к Тане метнулась тоненькая фигурка:

– Танюша, какими судьбами?

Девушки обнялись, в обнимку вышли на улицу. Вскоре Таня вернулась, прошлась спокойно по приемной – к счастью, на нее никто не обращал внимания.

– Школьная подруга, – небрежно кинула Таня Тамаре. Та как стояла у стены, так и застыла, прижимая к себе пухлую домовую книгу. Что за подруга? Откуда?

И Таня повторила с иронией:

– Представь себе, Тамарочка, школьная подруга...

Но должное Таниному самообладанию Тамара смогла отдать лишь позже, когда узнала подробности: подруга была самая настоящая, школьная, москвичка.

"А ведь, наверно, прибыла сюда по заданию, – мелькнуло в голове у Тани, когда девушка, ошеломленная неожиданной встречей, кинулась обнимать ее. – Неужели и меня, и себя провалит?!"

В обнимку выходя с подругой из приемной, улыбаясь ей, Таня шепнула: "Ни слова. Сейчас же уходи отсюда", – а отпустив ее, произнесла разочарованно: "Торопишься? Жаль. Я тебя провожу немножко..."

В общем, со стороны все выглядело обыденно, привычная сценка, каких немало происходит вокруг. Но Таня не сразу смогла заговорить с Тамарой, нелегко далось ей это веселое спокойствие, эта естественность, благодаря которой ни полицейские, ни посетители не придали никакого значения случайной встрече двух девушек. Хорошо еще, что в приемной было шумно, хлопали двери, входили и выходили люди с домовыми книгами и почти все угодливо здоровались с дежурившими полицаями, поздравляли с хорошей погодой, справлялись о здоровьице.

Подошла очередь. Тамара Сергеевна, пересиливая дрожь в коленях – она все еще не могла успокоиться после нелепой встречи, – вошла в кабинет начальника паспортного бюро, подталкивая под локоть помрачневшую Таню. Нелегкая стояла перед ними задача – униженно просить позволения на Танину прописку у этого ненавистного фашиста, помочь ему лишний раз ощутить себя хозяином и земли этой, и людских судеб. Чуткая Тамара уловила состояние Тани и, сразу позабыв о своем волнении, заговорила нараспев:

– Поклонись, Танечка, господину начальнику.

И Таня напряженно поклонилась, как участница самодеятельности в плохом спектакле.

Тамара протянула Танин паспорт:

– Очень вас прошу, пропишите бедную сестренку двоюродную. Сирота круглая, отец с матерью погибли. Из Витебска она, еле добралась до нас.

– Из Витебска приехала? – Фашист плохо говорил по-русски и поэтому старательно отчеканивал каждое слово. – Паспорт есть, а пропуск где? Нет пропуска? Как же она сумела? Да вы знаете, за это...

Тамара Сергеевна слушала, потупившись. Ее предупреждали: почуявший взятку хапуга поначалу начнет пугать посетителя. Он прекрасно знает: если смутить человека, заставить того потерять самообладание, то и взятку можно выжать покрупнее. Так нет же, ничего у него не получится. И Тамара сказала, недоуменно пожав плечами:

– Да чему вы, господин начальник, удивляетесь? Что девушка прошла без пропуска? На то она и девушка, да еще славненькая. Попросила солдат, повела очами, улыбнулась – мужское сердце и растаяло, пропустили. Вы и сами, мужчина такой интересный, должны понимать...

Иногда люди и более тонкие бывают падки на самую грубую лесть. Фашист усмехнулся самодовольно, сказал "обождите" и скрылся в соседней комнате, оставив дверь приоткрытой. Паспорт он унес с собой.

Разные мысли одолевали Тамару в те долгие минуты, когда они с Таней в томительном ожидании стояли у огромного пустого стола. Что, если фашист сейчас звонит в Витебск, справляется там о Татьяне Климантович? И ему ответят, что такая давным-давно там не живет или еще что-нибудь в этом роде... Как быть тогда? Уйти к партизанам? А дети и старая мать? И можно ли бросить на произвол судьбы Таню? Судя по всему, она прибыла сюда с важным заданием. Но вообще... может оказаться, что выбора и вообще не будет, лучше не думать про это.

Тамара подняла глаза на Таню:

– Может, тебе лучше пока уйти отсюда?

С растрепавшимися кудряшками, с потемневшими глазами, которые от волнения казались вдвое больше обычного, Тамара казалась смертельно напуганной девочкой. Таня ответила ей ободряющей улыбкой.

– Да как же можно, сестрица? Надо ж попросить получше господина начальника. Вы сами говорили, они добрые, и мы тоже не поскупимся, вот у меня тут и деньги в кармане припрятаны...

Таня определенно входила в роль.

Вскоре появился и немец. Поединок продолжался, но теперь немец атаковал с другого фланга.

– Не могу прописать, – сказал он решительно. – Паспорт не в порядке. Ступайте, ступайте, счастье ваше, что я добрый, а не то за хождение без пропуска...

Таня пожала плечами.

– Что ж, сестра, значит, не получается. Придется нам с вами подождать возвращения соседа из полиции, теперь недолго осталось. Придется его побеспокоить, он поручится за нас.

Немец внимательно оглядел Тамару, встретил обезоруживающе спокойный и твердый взгляд Тани и сказал, поколебавшись:

– Конечно, нужно соблюдать правила, но ничего страшного...

Тамара торопливо достала из старенькой сумочки шуршащую пачку немецких марок – эти деньги передал Тане Андрей, – добавила к ним несколько советских тридцатирублевок и коробку самых лучших сигарет "Виктория". Немец от удовольствия раздул ноздри, будто уже вдыхал аромат первосортного табака. Деньги он поспешно сгреб в стол, удовлетворенно хмыкнул.

Прописка Тани Климантович в Минске была оформлена.

Ликующие возвращались Таня и Тамара к дому, который давно уже стал для них общим, в общую свою семью.

Таня торопливо шагала по залитой солнцем улице, но Тамаре отчего-то казалось, будто она не идет, а бежит вприпрыжку, ершистая, задиристая, с короткой своей стрижкой и обветренными губами, похожая на мальчишку. Совсем иная она с детьми, то буйно веселая, то женственно мягкая, исполненная материнской нежности, какая лучшим из женщин в избытке отпущена с самой их юности, независимо от того, свои ли, чужие ли дети оказываются с ними рядом.

Но за всем этим угадывала Тамара в Тане глубокую, молчаливую, целеустремленную силу, что еще не проявилась в полной мере, но непременно проявит себя, и было страшно за Таню, и хотелось помочь ей всем, чем только возможно.

Когда входили в калитку, Таня прижалась плечом к Тамаре и крепко, благодарно пожала ее руку.

МИНСК, УЛИЦА ГОРЬКОГО

Анна Кузьминична была соседкой и приятельницей Тамары Синицы. Длительное соседство роднит людей, не зря сложили поговорку, что добрый сосед – ближе родственника. Вот и здесь получалось, что в трудную минуту бежала Тамара за подмогой к Анне. Конечно, была мать, мудрая, рассудительная, но Тамара-то знала, чего порой стоила Терезе Францевне эта спокойная рассудительность: во всем разберется, посоветует, как надо, как не надо, а ночь напролет ворочается с боку на бок, тайком прикладывает к груди мокрое полотенце, чтобы унять боль в сердце.

С Анной все было проще. Когда она влетала в дом, шумливая, легкая на подъем толстушка, всем вокруг становилось веселее, начинало казаться, что готовится и вот-вот произойдет что-то таинственное и забавное, что-то хорошее.

Впрочем, слово "толстушка" больше не подходило к Анне. В войну она осунулась, заметно истаяла. Лишь голос оставался прежним, и, если она с порога звучно окликала Тамару или ребятишек, возвращалось полузабытое ощущение, будто сейчас случится что-нибудь неожиданно радостное.

Анна и была той самой женщиной, с которой Тамара отправилась когда-то в Слуцкий район менять вещи на продукты. Сами того не ожидая, они стали помощницами партизан, и с той поры судьбы их сплелись неразрывно: каждой казалось, что она отвечает не только за себя, но и за подругу. Что же касается солдат, то и про каждого из них Анна думала теперь как про человека, в чьей судьбе ей непременно предстоит принять участие.

Она могла вести нескончаемые разговоры о том, что у кого-то из них осталась крыша прохудившейся или старики родители потеряли, должно быть, последнюю телушку. Придя к Тамаре, она могла так подробно, с таким неподдельным сочувствием перебирать все подробности жизни чьей-то совсем незнакомой далекой семьи, что Тамара, озабоченная домашними делами и здоровьем ребятишек, прерывала ее с неподдельным удивлением: "Анна, тебе-то что до этого?"