Текст книги "Сказки старого Вильнюса II"

Автор книги: Макс Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Улица Майронё
Maironio g.
Трижды семь

Семь звонких стеклянных лет, семь пустых оловянных лет, семь сонных деревянных лет.

Думал: вот ведь прицепилось. И крутится, и крутится в голове с самого утра, как заезженная пластинка. Приснилось, что ли. Да ну, быть не может. Мне же никогда не снятся сны.

Думал: а ведь я это уже слышал. Где-то, когда-то. Голова дырявая, не могу вспомнить. Ай, ладно, слышал, не слышал. Мне бы теперь забыть поскорей.

Но, как известно, захотеть что-то забыть – самый простой способ затвердить это наизусть. Даже удивительно, что до сих пор никто не додумался применять этот метод для изучения иностранных языков. «Здравствуйте, дети, я ваш новый учитель, я помогу вам забыть, что вы умеете говорить по-немецки», – и все, успех гарантирован, ученики уже через год будут Гёте наизусть километрами шпарить, не подглядывая в шпаргалки.

Пока думал, почти добрался до рынка. Тут идти-то всего ничего: мимо Барбакана, вниз с холма, заросшего густой, темной, цвета вишневого сока, травой, спуститься на Майронё, перейти дорогу, и ты на месте. Торгуют там только раз в неделю, по четвергам, а это не всегда удобно. Но плевать. С тех пор, как, проходя мимо зимним вечером три с половиной года назад, увидел оранжевое мерцание свечей на деревянных прилавках, свернул, попробовал сладковатый домашний сыр у румяной от мороза крестьянки, возвращался сюда каждый четверг, как на работу. Походы на рынок неизменно поднимали настроение, купленные там соленые огурцы, чеснок и ветчина лежали потом в холодильнике, радуя глаз обещанием скорого праздника. Врали, конечно. Ну и что.

Думал: забавно, сколько лет живу в этом городе, а почувствовал себя более-менее своим, местным только с тех пор, как стал ходить на дурацкий маленький рынок у реки.

Кстати, а сколько, собственно?

Семь звонких стеклянных лет, семь пустых оловянных лет, семь сонных деревянных лет.

Неужели действительно двадцать один год? Господи, твоя воля. По ощущениям – ну, лет пять. Или шесть. При том, что всегда казалось, время здесь течет медленно, как темный гречишный мед. И цвет у него такой же. И эта невыносимая муторная сладость, хоть реку выпей, не запьешь.

От одной только мысли о ходе времени начало подташнивать. Пришлось сесть на лавку. Перевести дух. Дурацкая слабость. Вроде не старый еще совсем. И никогда не болел. Но чуть что – ноги ватные, и вот эта противная дурнота, как будто начинает укачивать. Впрочем, ничего страшного, можно перетерпеть. Как и жизнь в целом.

Сидел на лавке, ощущая, как заполняется сырым речным ветром невидимая дыра в груди. Это было совсем не больно, скорее сладко. Но почти невыносимо, как слишком затянувшийся поцелуй. Думал: однажды эта дыра станет больше меня, и тогда, наверное, можно будет нырнуть туда, как в колодец, и пропасть навек. Скорей бы уже, а. Все равно не живу, только хожу, дышу, ем, думаю. Но это совсем не то.

Думал: интересно, что же такое я потерял двадцать один год назад, когда приехал сюда? Или еще раньше? Настолько важное, что даже вспомнить теперь не могу. Это называется «вытеснение», знаем, читали, нынче все читают популярные книжки про психологию, как прежде без разбору глотали романы, и меня не минула чаша сия. Но если вдруг все-таки вспомню, что будет? Умру, не в силах пережить такую потерю? А что, вышло бы забавно.

Сказал себе: да ладно, какого черта расквасился. Встань и иди. Встань и иди, слышишь? Купи себе три стакана смородины – красной, черной и белой. И дюжину помидоров, например. Если уж все равно надо жить дальше.

Конечно, встал и пошел. Куда деваться.

Синеглазая травница, как всегда, заняла крайний прилавок у входа. Или у выхода – это смотря откуда идешь. Красивая. Сколько, интересно, ей лет? Иногда кажется, за пятьдесят, иногда – что и тридцати нет. Словно у нее бурный роман с Кроносом, и они то бранятся, то мирятся, и стрелки ее внутренних часов скачут туда-сюда в зависимости от того, как у них с утра все сложилось. Поначалу вообще думал, что это мать и дочь по очереди торгуют, но постепенно, как следует приглядевшись, убедился: женщина всегда одна и та же – тонкий шрам на среднем пальце левой руки, одна бровь аккуратной дугой, вторая словно бы переломлена пополам, маленькая треугольная, будто нарисованная родинка на щеке и еще множество мелких неповторимых примет, исключающих подмену.

Всегда останавливался возле ее прилавка – просто поздороваться, перекинуться парой слов. Товаром не интересовался. И рад бы еженедельно скупать всю эту душистую роскошь – лекарственные сборы, травяные чаи, зелень в горшках, говорящие семена, сухие зимние букеты, льняные мешочки, туго набитые лавандой, – но для этого требовался совсем другой дом, большой, уютный, со скрипучими деревянными половицами, заставленный солнечной мебелью из светлого дерева, выстеленный домоткаными коврами, залитый светом по утрам, таинственно шуршащий синевой в сумерках, до краев переполненный топотом босых ног и детскими голосами, звеневшими в недавнем прошлом, или только обещающими раздаться когда-нибудь годы спустя, или звучащими вот прямо сейчас, это как раз совершенно неважно, потому что такие дома стоят, прочно укоренившись во всех временах, наслаждаясь настоящим, черпая силу в прошлом, устремившись в будущее.

А тащить чудесные благоуханные травы в съемную комнату, больше похожую на походный шатер воина, уже не первый год осаждающего невидимую и, будем честны, никому не нужную крепость, было бы жалким мошенничеством. Сколько ни тверди: «Я тоже тут живу, как все», себя, увы, не обманешь. Потому что прекрасно знаешь: не как все, почти не живу. И даже не то чтобы «тут».

Травница, похоже, прекрасно понимала, что невысокий мужчина в неизменной джинсовой куртке, с небрежно собранными в хвост не то седыми, не то пепельными волосами не ее клиент. Во всяком случае, никогда ничего не предлагала, кроме неизменной серебряной рюмки с липовым чаем, который заваривала в огромном термосе и потом целый день угощала покупателей и коллег. Кивала приветливо, говорила, что рада видеть, спрашивала ласково, как дела. Изредка позволяла себе заметить: «Лето, а вы все в городе. Неужели не хотите уехать в отпуск? Все ездят».

Вежливо отмалчивался, неопределенно пожимал плечами – дескать, и рад бы, да пока не выходит.

Про себя думал: «Господи, какой еще отпуск. Куда мне уезжать? Я же совсем недавно приехал. Семь звонких стеклянных лет, семь пустых оловянных лет, семь сонных деревянных летназад».

Всего-то.

На этот раз сказала прямо, без обиняков:

– Бледный вы совсем, лица на вас нет. Устали? Вам бы к морю хоть на недельку.

Хотел, как всегда, отмолчаться, отделаться ускользающей улыбкой – дескать, да, хорошо бы, а все же придется отложить на потом. Но вместо этого вдруг сказал – тоже прямо, без обиняков, как она:

– Да какое море. Некому туда ехать. Чувствую себя даже не тенью собственной тени, чем-то гораздо меньшим. Столько лет уже нет меня. Столько лет. Устал быть мороком. Совсем запутался. Имя едва помню, да и то не уверен, свое ли. Хоть бы расколдовал кто.

Поглядела пристально. Усмехнулась:

– Расколдовать – это можно. Ну-ка, поглядим, что у меня сегодня есть.

Опомниться не успел, а она уже принялась рыться в своих мешках. Брала по щепотке, по листику, по цветку, складывала в бумажный пакет. Встряхивала его, чтобы все смешалось, сыпала дальше.

Подумал: «Господи, только этого мне не хватало. Кто за язык тянул? Теперь придется покупать. Денег-то не жалко, но куда девать такое добро? Будет годами пылиться на кухонной полке. Сам я чай не пью, тем более травяной. И угостить некого – такая дурацкая жизнь».

А она все отмеряла и сыпала, приговаривая:

– Семь звонких полуденных трав, семь пустых кладбищенских трав, семь сонных береговых трав. У меня давно все готово, столько лет вас ждет. Оно и неплохо, за эти годы травы настоялись, напились солнца, надышались тьмой, смешались с дождем, пылью, смехом и ветром, наслушались разговоров, навидались чужих бед и, самое главное, истосковались без настоящего дела. Какой крепкий будет из них настой. Одного глотка хватит, чтобы очнуться… Эй, да вы, как я погляжу, не собираетесь это пить? Гадаете сейчас – сразу выбросить в реку или оставить пылиться на кухне? Так не пойдет.

Был ошеломлен ее проницательностью. Пробормотал:

– Извините. Я, честное слово, все выпью. Но зачем вы?.. Почему?

– Потому что сами попросили вас расколдовать, а я согласилась. Такими словами попусту не бросаются, – отрезала синеглазая травница. Помолчав, добавила: – И еще потому, что утопающий хватается за любую соломинку. А у меня как раз столько прекрасной сухой травы. И сегодня вся она в вашем распоряжении. Но до полуночи, не дольше.

Спросил:

– Сколько с меня?

– Все, что есть в вашем левом кармане. В правом, догадываюсь, телефон и ключи. Мне они ни к чему.

Пожал плечами. Пусть будет так. На рынок всегда брал с собой пятьдесят литов, их как раз хватает на все покупки и еще чуть-чуть остается – ровно на чашку кофе, а больше и не надо.

Ну, сегодня, значит, не останется. Тоже мне горе.

Вынул из кармана приготовленную купюру и стеклянный шарик с мутно-белыми прожилками – давным-давно нашел его в подъезде и с тех пор зачем-то всегда таскал с собой, не забывая вынуть перед тем, как отправить штаны в стирку. Положил на прилавок. Взял маленький бумажный пакет.

– Только не кипятком, – сказала вслед травница. – Пусть вода минут десять остывает. Потом можно заваривать. Все сразу. Нечего тут экономить. И выпейте залпом, за один присест.

Помидоры, конечно, так и не купил. И смородину. И творог. И ветчину с огурцами. Вообще ничего. Подумал: «И черт с ними». Пошел на берег, умылся молочно-белой, теплой, как кровь, речной водой, а оттуда – домой. То есть на вершину холма, с которого недавно спустился, по темно-зеленым малахитовым ступенькам, которые всякий раз собирался сосчитать, но неизменно сбивался, дойдя до полусотни. Вот и сейчас – счет сбился одновременно с дыханием, пришлось остановиться, как всегда на полпути.

Над холмом парили дикие воздушные змеи, желтый июльский ветер сносил их к реке, но они упрямо возвращались на излюбленное место. Разомлевшие от жары горожане и туристы сидели и лежали на склоне, некоторые на предусмотрительно прихваченных из дома подстилках, некоторые падали прямо в траву, выгоревшую до бледно-розового цвета. Опустив глаза, обнаружил под ногами монетку в пять литов. Подумал: «Ну вот, без кофе все-таки не обойдется. Особо не разгуляешься, но на порцию лучшего в городе эспрессо хватит. Еще и сдача останется, будет что положить баристам в кружку, они хорошие ребята, что бы я без них делал все эти годы. Семь звонких стеклянных лет, семь пустых оловянных лет, семь сонных деревянных лет– в самом деле, что?»

А так хоть кофе пил.

Всегда умел растянуть маленькую порцию кофе на почти бесконечное число глотков. Мог сидеть в кафе сколь угодно долго – полчаса, пять сигарет, до вечера, до закрытия. Для того, кому некуда себя девать, из всех искусств важнейшее – это. Но на сей раз и десяти минут над рюмкой эспрессо не просидел, бумажный пакетик с травами жег карман – не иносказательно, а натурально жег, был горячей раскалившейся на солнце металлической спинки стула; дыру, правда, так и не прожег, но к тому шло.

Вернулся домой, поднялся по скрипучей, в тугую спираль закрученной лестнице в свою мансарду, знойную и пыльную, как херсонские степи, и почти такую же пустую. Снял ее когда-то ради окон – пять штук, на все пять сторон света; прежде думал, таких квартир вообще не бывает, однако чем выше забираешься, тем больше становится возможно – и это, конечно, касается не только жилья.

Поставил на огонь маленькую кастрюлю, в которой обычно варил яйца к завтраку. Сел на пол и принялся ждать. Желтый горячий ветер стучался в послеполуденное окно, как забытый на крыше кот. Не пустил. Нечего ему тут делать, и без него невыносимо жарко. Сказал: «Ты бы лучше зимой ко мне заходил, приятель, славно бы время провели». Впрочем, что толку разговаривать с ветром. Известно, что они всегда все делают по-своему.

Вода начала закипать. Погасил огонь, посмотрел на треугольный циферблат часов. Она говорила – кипятком не заваривать, десять минут остужать. Ладно, подожду.

Чайника в доме не было, пришлось насыпать траву прямо в кружку. Получилось почти три четверти. Крепкий будет настой.

Думал: «Ладно, к горьким микстурам нам не привыкать. Выпью. Мне на этот рынок еще ходить и ходить. А синеглазой не соврешь, она из тех, кто насквозь видит; здесь таких замуж не берут, потому что кому понравится быть всю жизнь на виду, без единого завалящего секрета. Но я-то, я-то хорош, нашел с кем шутки шутить. Черт потянул меня за язык, не иначе».

Подумал: «А вдруг и правда расколдует?»

Знать бы еще от чего.

Первый глоток был горек до звона в ушах, от горечи второго почти остановилось сердце, от третьего рот онемел, как под наркозом дантиста, так что вкуса остальных не почувствовал вовсе, под конец захлебнулся, закашлялся и…

Проснулся. Еще не повернув голову, знал, где и с кем. А повернув, увидел блестящие спросонок, темно-серые с золотым ободком, самые прекрасные в мире глаза. И не заплакал только потому, что заплакать – это слишком мало.

Сказал:

– Мне приснился самый страшный сон, какой можно вообразить. Мне приснилось, что тебя нет. То есть вообще, в принципе нигде нет. До такой степени нет, что я о тебе не помню, потому что нечего помнить, прикинь. Но я при этом есть. И зачем-то без тебя живу. Семь звонких стеклянных лет, семь пустых оловянных лет, семь сонных деревянных лет.Трижды семь, в сумме выходит двадцать один год, не то что прожить – подумать страшно. Это был очень длинный сон. Дурак буду, если не забуду его немедленно. Обними меня.

Улица Одминю
Odminių g.
Сто сорок девять дворов

Этот двор настежь открыт навстречу улице, от желающих бесплатно запарковаться в самом сердце Старого города он отгородился не глухими железными воротами, а невысоким красно-белым шлагбаумом; еще совсем недавно, говорят, не было и его.

Зато с тыла двор защищен довольно высокой глухой стеной, отделяющей его не от шумной проезжей части, а от тихих соседских палисадников. Неизвестно, из каких практических соображений построили эту ограду, но всем прохожим, идущим мимо по улице, кажется, будто там, за стеной в глубине двора, скрываются не деревья, крыши и храмы Старого города, а море.

Вернее, так: никому ничего не кажется, каждый, кто идет мимо, знает,что за этой стеной море. Ноздри его щекочет запах йода и водорослей, а волосы ласкает теплый соленый ветер. Но уже секунду спустя наваждение рассеивается, и прохожий готов посмеяться над собой: надо же, чего только не примерещится, тебе явно пора в отпуск, дружище, бедный ты мой я.

Штука же в том, что море там действительно есть. Если зайти во двор и перелезть через стену – но не в любом месте, а в том, где бесчисленные трещины сходятся в большую асимметричную звезду о восьми лучах, – за стеной обнаружится не соседний двор, а пустынный пляж, где всегда царят теплые летние сумерки, лучшее время, чтобы искупаться.

Из книги Мартинаса Радкевичюса

«Неполный каталог незапертых дворов»

* * *

– По-моему, мелкий, ты перегнул палку.

За соседним столиком сидят мальчишки. Одни, без взрослых. Старший, впрочем, уже может с некоторой натяжкой считаться подростком, на вид ему лет двенадцать-тринадцать. Младшему примерно пять-шесть, и выглядит он как типичное горе луковое,вихрастая личинка антихриста, такие обаятельные детские физиономии хороши в мультфильмах, в жизни же они скорее настораживают.

Сидит, впрочем, смирно, пьет апельсиновый сок из большого пластикового стакана, столы не переворачивает, пирожными не кидается, даже в кофе пока никому не плюнул, но эта идиллия подозрительно смахивает на временное затишье перед бурей.

Наверняка братья, хотя особого сходства между ними нет. Но какие еще резоны могут заставить подростка таскать за собой такую малышню? Да еще и в кафе водить.

– Хорошо хоть пингвины с единорогами сегодня по улицам не шастают, – говорит тем временем подросток. – И драконы не летают. Спасибо тебе и на этом.

Надо же, сказки рассказывает. Братья, братья, без вариантов. Причем старший – герой, подвижник и вообще большой молодец. Я бы на его месте и в его годы… Да ни за что, хоть режьте!

– Пожалуйста, – кротко отвечает младший. И еще что-то добавляет, так тихо, что не разобрать.

Но у старшего голос громкий, не захочешь – услышишь.

– Эспрессо ему подавай, – возмущается он. – Детям, к твоему сведению, нельзя крепкий кофе. Слабый, впрочем, тоже нельзя.

– А что будет, если я его все-таки выпью?

– Ну, например, сердце начнет стучать быстро-быстро. Голова закружится. А может, вообще в обморок упадешь, кто тебя знает.

– Ух ты! – восхищенно выдыхает личинка антихриста. – В обморок! Хочу!

– Обойдешься, – твердо говорит старший. – Эспрессо ему. Ты бы еще сигару потребовал. Сам захотел быть маленьким, теперь играй по правилам.

Интересные какие у них сказки. «Сам захотел» – ишь. Можно подумать, у кого-то есть выбор.

* * *

Почти каждому, кто заходит в этот двор, мерещится, будто он уже жил здесь прежде. Даже тому, кто впервые прибыл в Вильнюс утром текущего дня, вдруг начинает казаться, что вон за той деревянной дверью без номера – дом его детства, или съемная комната студенческой юности, или, к примеру, бывшая бабкина квартира, куда приезжал каждое лето на каникулы, пока были живы старики.

Люди обычно тяжело переносят подобные конфликты памяти и здравого смысла. Поэтому подавляющее большинство поспешно уходит отсюда в смятении, но некоторые любопытные смельчаки все же решаются задержаться и даже постучать в бывшую свою дверь. Им всегда отпирают, а дальше – по обстоятельствам. Гостя могут пригласить в дом, не требуя объяснений, могут с вежливым интересом выслушать на пороге, дать разумный совет или незначительное поручение, сделать подарок или, напротив, попросить что-нибудь на память о случайной встрече. Наверняка известно одно: если уж постучался в дверь, надо соглашаться со всем, что тебе там скажут, и делать, что велят, ибо нет на свете игры сложней и серьезней, чем та, в которую ты теперь вовлечен.

Из книги Мартинаса Радкевичюса

«Неполный каталог незапертых дворов»

* * *

Вопреки моим опасениям, младший мальчишка, лишенный восхитительной возможности отравиться эспрессо, продолжает мирно пить сок, вместо того чтобы в гневе поливать им окружающих. Включая меня. Вернее, начиная с меня, очень уж близко к источнику опасности я располагаюсь. Хоть пересаживайся.

А кстати, можно бы и пересесть. Например, вон за тот дальний столик. От греха подальше. На мне новые льняные штаны, прекрасные, как чужая мечта; ничего не имею против того, чтобы отправить их в стирку, скажем, послезавтра. Но прямо сегодня, не дожидаясь вечера, – перебор.

Но тут старший мальчик строго говорит:

– Ты лучше скажи, зачем столько дворов наизнанку вывернул?

И я остаюсь на месте. Не знаю, угодит ли юный сказочник непоседливому братцу, но меня он заинтриговал окончательно и бесповоротно. Теперь буду подслушивать, пока опустевшие чашки не разлучат нас.

– Пара-тройка – ладно, пусть десяток – вполне допустимо, – продолжает он, – и даже полезно для всякого города. Но сто сорок девять, мелкий. Сто сорок девять дворов! Я считал. Какого черта?

– Ну так они же были совершенно ужасные, – отвечает младший. – Заходишь, и сразу становится та-а-ак тоскливо! Хоть плачь. А некоторые люди всю жизнь там живут, от рождения до самой смерти, представляешь? А другие просто ходят мимо – тоже не сахар. И им с каждым днем становится все тоскливее, а плакать они уже давно разучились, так что вообще никакого выхода. Но я все исправил!

– Да уж. Исправил – не то слово. А сколько народу теперь нам на голову свалится, ты подумал?

– Ой, да никто никуда не свалится. Они и не заметят ничего. Ну, может, кто-нибудь иногда, если очень повезет. Пару раз в год, например. И это будут хорошие гости. Удачливые и храбрые. Представляешь, как они удивятся? И как удивимся мы. Жалко тебе, что ли?

Такой важный и рассудительный, как будто роль играет. Когда-то я смотрел забавный кинофильм, где дети изображали взрослых гангстеров, джазменов и певиц. [14]14
  «Багси Мэлоун» ( англ.«Bugsy Malone») – фильм Алана Паркера, мюзикл-пародия на тему гангстерского Чикаго, примечательный тем, что все роли в нем исполняют дети, а убийства совершаются из крем-автоматов кремом для тортов.


[Закрыть]Маленькие актеры были чрезвычайно убедительны, но, кстати, без драки кремовыми тортами в финале все равно не обошлось. Так что лучше бы мне не терять бдительность.

Старший мальчик тем временем вздыхает и качает головой. Молча. А жаль. Так интересно мне не было с тех пор, когда мы с другом Мишкой сидели на чердаке его дома, среди развешенных на просушку простыней и ждали, когда появится хоть одно из обитающих тут привидений, о которых по большому секрету рассказала нам Мишкина старшая сестра Беата.

Так и не дождались, кстати. До сих пор обидно.

– Совсем не обязательно вот так беспокоиться, – говорит младший мальчишка. – Что сделано, то сделано. А дальше – как получится. Зачем портить себе удовольствие? Нечестно, если только мне весело, а тебе – нет. Мы так не договаривались.

– Дворы в промышленном количестве наизнанку выворачивать мы тоже не договаривались, – ухмыляется старший.

– Конечно не договаривались. Потому что и без всяких договоров заранее ясно, что так все равно будет. Они же практически сами при виде меня выворачиваются. Но до сих пор это всегда было к лучшему, скажешь, нет?

– Смотря что считать лучшим… Ай, ладно. Что сделано, то сделано, действительно. Чего это я.

* * *

В этом дворе есть ветхая беседка, построенная под старыми яблонями. В беседке стоят две лавки и стол. Стол в любое время года усыпан мелкими зелеными яблоками; если взять одно из них, вытереть, как в детстве, рукавом, и откусить, обнаружишь, что слаще этого яблока нет ничего на земле.

Съев яблоко, следует взять с собой косточки и закопать их в землю в своем дворе или любом другом месте, какое покажется подходящим. Яблони из этих семян вырастут быстро, им не будут страшны ни морозы, ни засуха, ни насекомые, ни болезни, а посидев под их сенью хотя бы несколько минут, любой человек сможет избавиться от печалей и тревог, даже тех, для которых есть серьезные основания.

К сожалению, в наше время мало кому приходит в голову сажать семена, в противном случае весь город с окрестностями давно уже стал бы островом радости и покоя.

Из книги Мартинаса Радкевичюса

«Неполный каталог незапертых дворов»

* * *

Мне очень хочется вмешаться. Сказать: «Мальчики, о своем поведении вы распрекрасно можете поговорить дома. А здесь, сейчас, пока я вас подслушиваю, извольте рассказывать интересное. У меня кофе едва на донышке, надолго эти слезы не растянешь. Не заказывать же еще одну чашку, тем более что в этом дурацком летнем кафе на Одминю варят, как выяснилось, исключительную, бессмысленную бурду. А я еще сказку хочу. Я их, кажется, тысячу лет уже не слушал. Что там у вас в запасе, кроме драконов, единорогов и вывернутых наизнанку дворов? И кстати, что это означает – наизнанку? Швами наружу? И что это за швы, если речь идет не о штанах, а о дворах? Давайте, выкладывайте, да поскорей».

– На самом деле я бы тут еще пару-тройку сотен дворов наизнанку вывернул, – мечтательно вздыхает младший мальчишка. – Но с запертыми никакого смысла возиться.

– Твоя правда, – кивает старший. – Все-таки запирать дворы – дурацкая затея. Все равно что здоровую руку туго перевязывать, препятствуя течению крови. Что люди не могут гулять, где захотят, это еще полбеды, но от городов, где запертых дворов больше, чем открытых, отворачиваются обидчивые ветры, а это уже настоящая катастрофа. К счастью, всегда остаются окраины, спальные районы с огромными общими дворами, которые захочешь – не обнесешь забором, не запрешь. Это хоть как-то выравнивает баланс.

Надо же, как они рассуждают. Запертые дворы в Старом городе и меня огорчают до невозможности, всегда кажется, что там сокрыто самое интересное, и ужасно обидно, что нельзя поглядеть. Выходит, мое мнение разделяют ветры и эти странные дети, которые с каждой минутой нравятся мне все больше. Хоть действительно вторую чашку скверного кофе заказывай, лишь бы никуда отсюда не уходить.

* * *

В этом дворе, когда ни зайди, непременно встретишь старушку, которая сидит на лавке, окруженная клубками разноцветной шерсти, и вяжет длинный узорчатый шарф. От дождя старушку и ее рукоделие защищает деревянный навес, когда становится темно, она зажигает керосиновую лампу, если холодает, надевает валенки и пестрые перчатки-митенки; впрочем, даже в самый лютый мороз, когда не заводятся автомобили и отменяют занятия в школах, температура воздуха в ее дворе едва ли ниже нуля. Хорошо, что об этом почти никто не догадывается, а то цены на квартиры в ветхих двухэтажных домах, чего доброго, подскочили бы до небес.

Старушка обычно не обращает внимания на посторонних, но изредка все же поднимает голову от вязанья и, глядя прямо в глаза незнакомцу, требовательно спрашивает: «Синий или зеленый?» А то и вовсе: «Какой сейчас цвет?» И, получив ответ, берет соответствующий клубок.

Говорят, будто узоры, которые вывязывает старушка, непостижимым образом влияют на ход истории – то ли самого Вильнюса, то ли какого-то иного неведомого города. Есть, впрочем, версия, что она просто вяжет шарф вымышленному внуку, который непременно вернется домой в тот день, когда работа будет закончена.

Из книги Мартинаса Радкевичюса

«Неполный каталог незапертых дворов»

* * *

Личинка антихриста тем временем начинает беспокойно ерзать на стуле и как-то подозрительно на меня коситься. Неужели заметил, что я их подслушиваю? Странно, обычно мне удается сохранять более-менее невозмутимый вид. А сейчас еще и телефон держу в руке, со стороны должно казаться, будто я что-то сосредоточенно там читаю. Очень удобная штука эти телефоны, а все-таки обычная газета гораздо лучше: развернув ее, можно укутаться практически с ног до головы, не опасаясь, что ваше лицо станет в какой-то момент слишком уж заинтересованным.

И кстати, если уж на то пошло, я вообще никого не подслушиваю. А просто сижу в летнем кафе на Одминю, не спеша пью кофе и заодно слышу доносящиеся до меня голоса. Не затыкать же демонстративно уши, ну в самом деле.

Мальчишка что-то неразборчиво шепчет на ухо брату, тот хмурится и громко спрашивает:

– Мелкий, ты что? Зачем?!

– Иногда должно случаться и такое, – отвечает тот. – С тем, кому повезет, в городе, которому посчастливится. Это же как лотерея. Не обязательная, но возможная для всех, в любой момент, в каком угодно месте. Родиться – все равно что купить билет. А дальше – как получится.

Боюсь, к этому моменту от моего якобы невозмутимого вида уже и следа не осталось. Ну да что тут поделаешь.

* * *

Если в этот двор случайно забредут влюбленные и один из них скажет: «Я тебя люблю», второй ничего не услышит. Невелика беда, прочтет по губам, увидит в глазах, поймет, расшифровав ритм сердечных ударов. Зато когда много дней спустя во двор зайдет одинокий человек, он, если остановится там хоть на миг, непременно услышит: «Я тебя люблю». И улыбнется неведомо кому, и уйдет – спасенный.

Из книги Мартинаса Радкевичюса

«Неполный каталог незапертых дворов»

* * *

Рыжий мальчишка залезает на стул, а потом и на стол – с ногами. Поднимает руки, и я вдруг понимаю, что он не просто так сжимает кулачки, а держится за конец толстого каната, свисающего… А откуда, собственно говоря?

Ну, в общем, откуда-то свисающего. Не с неба же, в самом деле.

И мальчишка начинает по этому канату карабкаться. Только не спрашивайте меня, куда именно. Я и сам себя об этом спрашивать поостерегусь. Просто по канату. Вверх, точка.

Люди за соседними столиками не обращают на его выходку никакого внимания, только братец укоризненно качает головой да я сижу с распахнутым ртом, как последний дурак. Или как первый. Смотря с какого конца нас, дураков, считать.

Одолев несколько метров бесконечного пути к небу, мальчишка останавливается и заговорщически мне подмигивает. И зачем-то показывает язык. И громко говорит:

– Изнанка – это просто та часть правды, которая не на виду. А наизнанку – это значит, что все секреты вдруг оказываются снаружи. Чего тут непонятного, Мартинас?

И лезет дальше. Я смотрю, а он все лезет и лезет, а я все смотрю и смотрю, пока не понимаю, что больше ничего не вижу, потому что из глаз текут слезы – с чего бы, интересно?

Похоже, я просто слишком долго смотрел в небо, напрочь забыв о необходимости иногда моргать.

Проморгавшись всласть и утерев слезы салфеткой, я, конечно, обнаруживаю, что ничего нет. Ни противного рыжего мальчишки, ни дурацкой веревки, ни, кстати, его брата-сказочника. Этот-то, интересно, куда делся? Просто встал и ушел? По всему выходит, что так.

«Чего только не примерещится от жары и скуки», – почти сердито думаю я. И тут же обрываю себя: «Цыц, дурак! Почему это сразу – „примерещилось“? Есть другой прекрасный глагол: „произошло“. Чего только не происходит время от времени, да? По-моему, так гораздо лучше».

В кои-то веки у меня есть возможность выбирать.

«Для галлюцинации, – думаю я, – это как-то чересчур глупо. Зато для события, случайного эпизода, крошечного фрагмента жизни – в самый раз. Чего только порой не случается, ну правда».

«И кстати, – думаю я, – это можно проверить. Согласно моей галлюцинации, сто сорок девять незапертых дворов в центре города вывернуты наизнанку. Секретами, стало быть, наружу – что бы это ни означало. Целых сто сорок девять, эй! Если задаться целью найти хотя бы один, вряд ли это окажется так уж сложно. Ну, или дня через три станет окончательно ясно, что никаких мальчишек не было и несли они при этом полную чепуху. Что вполне простительно: поди расскажи что-то толковое, когда ты – просто чужая галлюцинация».

«Стоп, – говорю себе я. – Ничего подобного мне ясно не станет. Ни через три дня, ни через неделю, ни через год. Никогда. Если уж в кои-то веки у меня есть возможность выбирать, я выбираю, что мальчишки – были. И дворы найдутся. Возможно, не все сто сорок девять, но кое-что найдется, а дальше – как получится. На что спорим?»

На весь мир и новые коньки, как обычно.

* * *

В дальнем конце этого двора стоит стопка узких высоких зеркал, целых, но так потемневших и искривившихся от непогоды, что иной любопытный прохожий, заглянув в одно из них, чего доброго, не узнает свое отражение. И, кстати, будет совершенно прав: оно и есть чужое. И, строго говоря, вообще не отражение, а отдельное самостоятельное существо, одно из обитателей зазеркального пространства, всерьез говорить и даже думать о котором у людей не принято; это табу изредка нарушают лишь дети, безумцы и математики.

Бояться в любом случае не надо. Подсматривающие за нами с той стороны вовсе не враждебны человеку, они, как говорится, не «злы», впрочем, и не «добры» в общепринятом значении этого слова, просто любопытны. Однако следует знать, что взгляд зазеркальных соглядатаев целителен, и всякий, кому посчастливилось быть замеченным, станет тем прекрасным существом, которое увидели их беспристрастные, привычные к чудесам глаза, – самим собой.

Из книги Мартинаса Радкевичюса

«Неполный каталог незапертых дворов»