Текст книги "Сказки старого Вильнюса III"

Автор книги: Макс Фрай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Улица Доминикону
Dominikonų g.
Лучше не спрашивай как

Лучше не спрашивай, как я живу, потому что вот прямо сейчас я стою на пороге, и в левой руке у меня ключ, чтобы запереть за собой внезапно обнаружившийся выход, а в правой чаша с горячей хмельной сладкой кровью августа, не успевшего наступить и уже уходящего, как последняя электричка, опоздав на которую мы, помнишь, смеялись, сидя на рельсах, хохотали до слез, изнывая от сладкого жара внутри, а снаружи, ты помнишь, тогда был февраль. Южный февраль, такой же ласковый, злой и короткий, как северный август, почти бесконечный, почти после смерти, веселое перепутье, лукавый рубеж, начало начала конца.

Тогда, в феврале, мы с тобой, помнишь, вышли на трассу, остановился автобус до города, билеты по десять копеек, с нас взяли всего за один, сколько там было ехать, двадцать, может быть, километров, не о чем говорить, мы бы дошли пешком, если бы захотели, вернее, если бы не захотели так сильно кофе, который варили дома, с перцем, корицей и тараканами, бегающими по пачке, завернутой в целлофан, мы их не убивали, а просто выбрасывали в окно, не потому что были помешаны на ценности всякой жизни, даже вопрос так не ставили, просто считали, убить таракана – слишком жалкий поступок, недостойный, ничтожный повод впервые свести знакомство со смертью, наполнить ею глаза и руки: будь со мной, действуй через меня, смотри.

Но я сейчас говорю не о смерти, только о кофе. Тогда мы, помнишь, варили его в дурацкой зеленой кастрюле, просто потому что она была с толстым дном и чуть-чуть меньше прочих, но все равно слишком большая, скорее для супа или компота, и это было невероятно смешно и нелепо – когда один из нас, обернув руку полотенцем, снимал кастрюлю с огня и разливал по чашкам адский черный густой компот, благоухающий, впрочем, как тысяча райских садов, в одном из таких садов я сейчас и сижу, как праведник, не то чтобы взятый живым на небо, но ежедневно туда забегающий – на чашку кофе в компании ангела, который уткнется нимбом в плечо, шепнет: «Как ты сейчас живешь?» – и услышит в ответ: «Лучше не спрашивай, лучше купи мне еще один кофе, и давай притворимся, будто мы просто сидим где-нибудь в городе, в кафе на улице Доминикону, угол Швенто Игното, за столиком на двоих, мне так будет спокойней, а то все прикидываю, где у вас лестница, по которой спускают с небес на землю, и как бы незаметно обрезать ее, если веревочная, разбить, если стеклянная, поджечь, если деревянная, а если каменная, можно хотя бы попробовать стать одним из ее камней, ну что ты смеешься, тоже мне ангел. Нет, плакать – тем более перебор».

Лучше не спрашивай, как меня спустят на землю – мирно, по обоюдному соглашению, или с громким скандалом, сотрясающим небеса, так что деревья, люди и звери там, далеко внизу, поднимут к небу вечнозеленые, пожелтевшие от зноя, потемневшие в сумерках, серебряные от смеха глаза, скажут: «Гроза приближается», – но не пойдут по домам, останутся в летнем кафе, где все столы на двоих, будут ждать, пока первые, самые сладкие, самые тяжкие капли дождя овеществятся на их ладонях, затылках, за шиворотом и на моих щеках, потому что в этот момент я буду лежать во дворе четырнадцатого дома по улице Доминикону, в колкой сухой августовской траве, вдыхая запахи мяты, полыни, кислых яблок, упавших на землю в следующем сентябре, роз, расцветших у тебя на веранде когда-нибудь завтра, тысячу лет назад, не знаю, вечно путаюсь во временах, всякий язык иностранный для того, кто молчит обо всем, хотя бы поэтому лучше не спрашивай, все равно совру, выбрав не те слова, которые надо, да просто – выбрав слова.

Лучше не спрашивай, как я живу, потому что ответ на этот вопрос не только умножают на отвечающего, но и делят на личность спросившего, и тогда придется признать, что я ежедневно делю на ноль все, что со мной происходит, недопустимая математическая операция, если выполнять ее, не отлынивая, тысячу лет подряд, реальность однажды сдастся, и тогда отменится время, останется только август, пространство сожмется до размеров разогретого солнцем двора дома номер четырнадцать по улице Доминикону, где всегда пахнет можжевельником и кипарисами, где северный летний день становится южной ночью, а в густой зеленой траве лежит твоя голова, белая, словно вылепленная из снега, который выпал вчера, когда нам казалось, что лучше нет развлечения, чем сидеть, болтая ногами, на самом краю снеговой тучи и толкать друг друга локтями, коленями и щекотать, выясняя, кто на этот раз свалится первым, кто упадет на землю, тот будет дурак.

Улица Исландийос
Islandijos g.
За черной-черной стеной

Нёхиси в ярости.

На него порой находит; к счастью, редко, а то где бы мы все были.

– Что не так? – спрашиваю я.

– Угадай с трех раз, – огрызается он.

Число попыток может быть увеличено хоть до сотни, это мало что изменит. Нёхиси вполне предсказуем во многих вопросах, но привести его в ярость может все что угодно. В том числе вещи, которые всего четверть часа назад вызывали умиление и даже восторг.

Поэтому спрашиваю почти наобум:

– Тебе настолько надоела ярмарка?

Ну, просто потому, что именно по ярмарке мы ходим уже часа полтора. И лично мне уже порядком наскучило глазеть на игрушки, примерять меховые шапки, пробовать колбасу, леденцы и малину, жареный миндаль, пиво и мед. А ведь у меня почти ангельский характер. Ну, по сравнению с некоторыми.

Нёхиси удивленно приподнимает бровь. Дескать, надо же, соображаешь. Но вслух говорит:

– Сами по себе ярмарки надоесть не могут. Как, скажем, не может человеку надоесть дышать. Ярмарка – основа основ, фундамент любого города, ты что! А если есть где-нибудь на земле город, в котором никогда не устраивают ярмарок, не хотел бы я там оказаться. Даже на одну сотую секунды. Ни за что! И не уговаривай.

Уговаривать мне бы и в голову не пришло. Уж я-то знаю, что в некоторых вопросах Нёхиси уперт, как стадо круторогих баранов. Причем я говорю «в некоторых» только потому, что мы пока не успели обсудить все на свете. И я вполне могу допустить, что рано или поздно найдется такой удивительный предмет разговора, который позволит Нёхиси проявить покладистость.

Я вообще оптимист.

– Тогда что тебе не так? – снова спрашиваю я.

Нёхиси демонстративно воздевает глаза к затянутым тучами сентябрьским небесам. «Ну почему вечно приходится объяснять очевидные вещи?!» – написано сейчас на его лице.

– А тебе все так?

Надо подумать.

– Глинтвейна почему-то нет, – говорю я. – И кофе в киосках просто ужасный. Мне его даже нюхать не надо, не то что пробовать. Достаточно посмотреть на лица людей, которые пьют эту бур…

– Ну наконец-то! – восклицает Нёхиси.

– Что «наконец-то»?!

– Наконец-то ты понял.

– Извини, но тебе показалось.

Нёхиси награждает меня взглядом, исполненным страдания. Очень мило с его стороны. Мог бы и голову откусить.

– Ну так лица же! Сам сказал, достаточно посмотреть на лица. И кофе тут совершенно ни при чем, хотя в киосках он и правда дрянной. За ближайшим углом в тысячу раз лучше. И глинтвейн – это серьезное упущение, твоя правда. Вторая неделя осени на исходе, время варить вино, чего они все ждут?

– Спасибо тебе, дорогой друг, – говорю я, едва сдерживая желание благодарно повиснуть на его шее. – Давно бы так!

И бегом устремляюсь к источающей дивный аромат палатке, где уже начала выстраиваться очередь желающих попробовать глинтвейн, сваренный, как написано на прибитом к прилавку куске картона, с гвоздикой и гречишным медом по какому-то загадочному «кулумяйскому рецепту». Спорю на что угодно, село Кулумяи буквально пару минут назад возникло из небытия, однако выглядит так, будто стоит на этом месте чуть ли не со времен крещения князя Миндовга. [2]2
  То есть с 1251 года.


[Закрыть]И археологи, если хорошенько покопаются, найдут там немало интересных вещей, способных свести с ума пару-тройку особо трепетных ученых. И на всех картах Литвы, включая старинные, это село теперь есть, и даже в каких-нибудь учебниках упоминается, спорю на что угодно. Мало к чему на свете Нёхиси относится так серьезно, как к дурацким розыгрышам.

Ужасно забавно стоять в очереди за глинтвейном, который всего пару минут назад появился по слову твоему. Точнее, по нытью твоему. Но все равно.

– Надо было сразу пожаловаться, а не молча страдать, – говорит Нёхиси, принимая из моих рук пластиковый стаканчик с горячим вином. – У меня голова вечно чем-то не тем занята, ты же знаешь.

– Ну так и у меня не тем, – смеюсь я. – И ты это знаешь тоже… Но перед тем, как с нами случился этот прекрасный глинтвейн, ты что-то говорил про лица. Чем они тебе сегодня не угодили?

Обычно в таких случаях Нёхиси заводит волынку: «А ты сам посмотри». Или: «А тебе, надо понимать, угодили?» А то и вовсе: «Ну, если не видишь, о чем тогда разговаривать». Но глинтвейн творит чудеса. Особенно в пасмурный сентябрьский день, за два часа до начала первого затяжного осеннего дождя. Поэтому Нёхиси отвечает прямо:

– Выражением. Посмотри, сколько хмурых, усталых лиц. Хуже того, тревожных. И даже перепуганных. Это на ярмарке-то! Куда по идее приходят повеселиться, пожрать, похвастаться нарядами, поглазеть на других, купить чего душа пожелает и еще пару пустяков в придачу. Ярмарка – это праздник. А на празднике люди должны радоваться, иначе это какая-то бессмысленная ерунда. И я больше не понимаю, зачем мы с тобой тут нужны.

Оглядываюсь по сторонам:

– Слушай, похоже, мы находимся на двух разных ярмарках. Ты сейчас где и когда?

– Я сейчас в субботе, четырнадцатого сентября, в городе Вильнюсе. И ты тоже, я точно знаю, меня не проведешь! Просто очень любишь спорить. Не лучшее твое качество.

Ох, кто бы говорил.

– Тогда я не понимаю, что тебя не устраивает. Посмотри… да хотя бы на эту девушку в зеленой шапке. Которая выбирает куклу. Какая счастливая!

– Еще бы. Она приехала в Вильнюс только сегодня утром. И сразу попала на ярмарку. Глазам своим поверить не может, думает, тут все только ради нее. И по-своему права. Но одна счастливая девушка – это слишком мало для городского праздника.

– А пара рядом с ней?

– Туристы, – отмахивается Нёхиси. – Приехали из Варшавы. Знаю, знаю, кого еще ты хочешь мне показать. И девочка в желтой куртке, и ее отец, которые хохочут, передразнивая друг друга, тоже приезжие. И тот длинный блондин, и рыжий мальчишка, который тащит его к палатке с жареным миндалем. И толстуха в юбке с дюжиной карманов, и ее подружка с лицом грешницы, внезапно попавшей в рай. И очкарик с дудкой, и кудрявая девица с фотоаппаратом – эта, в отличие от прочих, живет в Вильнюсе уже пятый год, но все равно, как ни крути, приезжая. В том-то и штука! Почти все счастливые рожи на этой ярмарке принадлежат приезжим. За что им, конечно, большое спасибо и благословление на сто лет вперед, авансом – всем, кто нас навестит. Однако это не новость, в Вильнюсе всегда полно счастливых туристов – как, впрочем, везде.

– Ну уж – как везде.

– Ладно, справедливости ради признаем, больше, чем во многих других городах. Человек, если он не совсем пропащий, попав сюда впервые, сразу чувствует запах того самого меда, малый глоток которого обычно дают только в обмен на жизнь, а у нас – бесплатно, пей сколько влезет, если сумеешь ловко подставить чашку или хотя бы ладонь. Задержавшись на несколько дней, неоднократно заснув, ни разу толком не проснувшись, некоторые начинают понимать: реальность в наших краях столь тонка, что то и дело рвется в самых неожиданных местах. И пока мы с тобой, отложив неизбежную штопку до завтра, зачарованно смотрим, как рваные края расходятся все дальше и дальше, эти хитрецы не теряют времени даром, флиртуют с неведомым, как с незнакомцем на вечеринке, где все подвыпили и все друзья – до утра, которое когда-нибудь да наступит, но пока гремит музыка и льется вино, кто поверит в скорый рассвет? Только не я. И не ты, я тебя знаю.

– Знаешь, – киваю я. – Впрочем, когда рассвет все-таки наступает, непременно оказывается, что это совсем не конец веселья, а новый его виток.

– О том и речь. И наши зачарованные гости ходят потом, чуть не плача от счастья, по колено в собственной радости, по горло в тумане, по самую макушку во сне. И некоторые, справедливо рассудив, что от добра добра не ищут, изыскивают способ остаться с нами подольше, а другие уезжают домой, но потом возвращаются снова и снова…

– Как на место преступления, – ухмыляюсь я.

Но Нёхиси не собьешь с толку.

– А тут у нас и есть место преступления. Здесь нарушают законы природы, придуманные специально для того, чтобы их нарушать. И все это, конечно, очень хорошо. Но совершенно недостаточно – вот о чем думаю я сейчас, глядя, как жители города, хозяева всех сокровищ, бродят по ярмарке с такими угрюмыми рожами, словно пришли просто на рынок, да еще без гроша в кармане, и никак не могут решить, что стащить: луковицу или репу? И долго ли станут дубасить, если поймают? Что толку от праздника, где веселятся лишь гости, а хозяева безучастны. И что проку от города, где горожане отлынивают от священной обязанности быть частью ежесекундно свершающегося чуда? Я не знаю. И я очень сердит.

– Ты несправедлив, – говорю я. – У нас тут полным-полно замечательного народу. И если не все они пришли сегодня на ярмарку, чтобы своевременно попасться тебе на глаза, это не значит, что…

– Это означает одно: не все пока таковы. А мне надо, чтобы все. И слушать ничего не желаю!

– Ну знааааешь…

Тянуть гласные я могу очень долго. И вид при этом иметь чрезвычайно укоризненный. У меня, можно сказать, врожденный талант. Но Нёхиси этим не проймешь.

– Мне надо, – упрямо повторяет он.

– Ну так заколдуй их тогда нахрен, – легкомысленно ухмыляюсь я.

Это глинтвейн сделал наконец свое дело. А то бы я, пожалуй, не стал сейчас дразнить Нёхиси. Так и погоду испортить недолго – до самого конца сентября.

Он мрачно пожимает плечами:

– Нельзя же взять да и переделать всех по собственному вкусу. Переделывать себя, выворачиваться наизнанку, сияющей сутью наружу, каждый обязан сам. И ты это знаешь. А то бы давно уже весь белый свет заколдовал. У тебя-то нрав покруче моего.

Оп-па.

Ладно. Лучше промолчу.

– Мы не можем заколдовать горожан, – заключает Нёхиси. – Зато все остальное в нашей власти. С другой стороны, что толку переделывать город? Как по мне, и нынешний чертовски хорош, а им все равно не живется. Вот о чем нам надо подумать, дружище. Идем.

Теперь он тащит меня за рукав, как ребенок отца, только не к прилавкам со сластями и игрушками, а в противоположном направлении – прочь отсюда, прочь! Я не возражаю, от ярмарок мне обычно нужен только глинтвейн, а его я уже получил, стало быть, день прожит не зря.

Единственное, что смущает меня: идем мы почему-то вовсе не в сторону Заречья, где так хорошо думается и говорится обо всем на свете в кафе «У ангела». К нам там давно привыкли, делают вид, будто не замечают, только ставят на стол табличку «Зарезервировано» – на всякий случай, для тех, кто действительно не заметит.

Но вместо того, чтобы идти к Кафедральной площади, мы сейчас сворачиваем на улицу Вильняус, удаляемся от реки, ускоряем шаг, почти бежим. Лично я никуда не спешу, но Нёхиси по-прежнему тащит меня за рукав, и получается, как будто спешим мы оба. Чудом не врезавшись ни в витрину, ни в столб, ни даже в оранжевый велосипед, задумчиво катящийся нам навстречу без седока, сворачиваем наконец на Исландийос, где идет ремонт и дома отделены от тротуара длинной черной фанерной стеной, разнообразия ради заклеенной пестрыми плакатами; без них, пожалуй, была бы совсем тоска. В нескольких местах в стене аккуратно вырезаны прямоугольные проходы, за которыми скрываются двери подъездов, вход в магазин, бар «Берлин» – видимо, совсем новый, прежде я его тут не видел; впрочем, я редко хожу по Исландийос, здесь заканчивается Старый город, это граница, черта, переступать которую, разумеется, можно, но так редко бывает нужно, что считай – почти никогда.

Кстати, может быть, зря.

Так или иначе, но сейчас мы тут, и Нёхиси тащит меня прямехонько в бар «Берлин», где царит полумрак и все выкрашено в черный – стены, пол, потолок, темнота отражается в мутных зеркалах гардеробной, и от этого кажется, будто мы вошли не в фанерную стену даже, а в ее цвет. И если так, то мы – что-то вроде пестрых плакатов. Забавная роль.

Юный охранник смотрит на нас округлившимися глазами и почти отпрыгивает в сторону, чтобы освободить проход. Его можно понять. Обычно, собираясь в город на прогулку, Нёхиси бывает настолько восхищен самой возможностью выглядеть хоть как-то, что не особо заботится о деталях. Вот и теперь он являет себя миру в долгополом красном пальто, с растрепанными волосами цвета слегка пожухшей травы, глаза надежно прикрыты круглыми стеклами розовых, как перья фламинго, очков – ну хоть тут окружающим повезло, устоят на ногах. Как выгляжу я, об этом лучше вообще не задумываться, не уверен, что хочу это знать, во всяком случае не сейчас, когда мы вошли в бар, где не бывали прежде, и внезапно оказались в центре внимания. Счастье еще, что в этом благословенном городе так много художников. Пока есть художники, существа вроде нас могут беспрепятственно гулять по улицам, не трудясь становиться невидимыми, – сколь бы причудливо мы ни выглядели, объяснение готово заранее: это просто художники, вы их, наверное, редко встречаете, поверьте, эти еще в пределах нормы, вполне можно жить.

Очень удобно.

А все-таки лучше бы мы отправились к «Ангелу». В некоторых вопросах я консерватор, каких свет не видывал.

Спрашиваю сварливо:

– Ну и куда ты меня привел?

– В другой город, – ухмыляется Нёхиси. – Видел, над входом написано: «Берлин»? Вот и отлично. Я очень сердит. Будем считать, что вышел вон, разгневанно хлопнув дверью. Все лучше, чем гулять в таком настроении по Виленским улицам.

Тут не поспоришь. Так действительно лучше для всех.

– Будем сидеть здесь, пока не придумаем что-нибудь дельное, – твердо говорит Нёхиси, и я мысленно хватаюсь за голову.

Перспектива застрять навек в баре «Берлин» радует меня, но лишь своей новизной. Я люблю, когда что-то происходит со мной впервые, но все же не настолько, чтобы, скажем, утопиться в болоте. Во всем хороша мера, вот о чем я размышляю сейчас, а надо бы совсем о другом, потому что Нёхиси смотрит в мои глаза, внимательно, как заглядывают в колодец, куда уронили ведро: ну и где оно там? Как будем вытаскивать?

Иногда мне кажется, что Нёхиси говорит только то, что ему удается из меня выудить. И если так, я ему сейчас не завидую, слишком много там, на моем дне, негодного барахла.

Предлагаю:

– Надо, что ли, выпить и успокоиться. А еще лучше, отправиться сразу в завтрашний день, где уже все решено. Заодно и узнаем, что мы придумали, лично я умираю от любопытства, а ты?

– Ишь какой хитрый, – смеется Нёхиси. – Ну уж нет, будем жить по порядку. Сразу в завтрашний день – это любой дурак может, а мы способны на большее, скажешь, нет?

«Нет» не скажу, конечно. Я размышляю совсем о другом.

– «Жить по порядку» сейчас – в любом случае не вариант. Потому что унылые горожане на ярмарке взбесили тебя сегодня. И если мы хотим не просто поднять тебе настроение, а обнаружить, что оно оставалось прекрасным весь день, надо менять то, что с ними уже случилось. Переписывать прошлое или хотя бы то, что помним о нем.

– Я тоже об этом сразу подумал, – неохотно кивает Нёхиси, разглядывая содержимое поставленной перед ним рюмки, да так сосредоточенно, будто впервые увидел жидкий огонь. – Но, слушай, прошлое – это такая скользкая тема. Вроде было, а вроде и не было, веры ему, сам знаешь, нет, а памяти – тем более, особенно нашей с тобой. Через какое плечо обернешься назад, то и увидишь, и никаких гарантий, что новое воспоминание хоть когда-нибудь было правдой. Прошлое – зыбкая топь, наваждение, которое длится и длится, овеществляясь в каждом нашем вдохе и выдохе, вот прямо сейчас. Ты рискнешь переписать невнятную запутанную повесть, в финале которой мы с тобой вот прямо сейчас сидим в баре «Берлин»? Не слишком довольные происходящим, но в целом вполне в порядке, потому что мы все-таки есть и этого достояния у нас никому не отнять.

Пожимаю плечами:

– Тоже мне подвиг. Конечно, рискну. А если ты опасаешься, что я все испорчу, давай договоримся заранее, что это – не окончательные поправки. Пробная версия, черновик. Не понравится, перепишем заново, что-то вычеркнем, что-то досочиним, добавим новых подробностей, будем переделывать снова и снова, пока все не станет таким, как было угодно нам. Отличное развлечение, куда веселей, чем сидеть в этом баре до ночи и думать, и думать, и думать – хрен его знает о чем.

– Черновик? – с интересом переспрашивает Нёхиси. – Звучит неплохо, руки будут развязаны, а полная безответственность всегда великий соблазн.

И почти укоризненно добавляет:

– Все-таки ты очень хитрый. Как будто родился с лисьим хвостом.

– Да их была целая дюжина!

И мы наконец-то больше не ухмыляемся, не улыбаемся в половину бесчувственного лица, как вежливые хозяева дома, приветствуя вот уже третью сотню условно долгожданных гостей, не корчим веселые рожи, способные обмануть кого угодно, кроме нас самих, а просто дружно смеемся, как школьники, услышавшие от учителя слово «жопа», как самые беззаботные на всем белом свете счастливые малолетние дураки. Не потому, что хороша шутка, а просто от радости быть.

– Значит, так, – говорю, не задумываясь, лишь бы начать. – Пять лет назад посреди января в городе расцветут каштаны. И анютины глазки в вазонах под тающим снегом. И еще эти смешные цветы, желтые, как пасхальные цыплята, пучками, на голых ветках промерзших кустов, – как их?..

– Форзиции, – подсказывает Нёхиси. – А ты, однако, хорош! Чуть что, сразу о погоде, далась же она тебе.

– Еще бы, конечно, далась! Из всех языков, на которых боги разговаривают с людьми, погода – самый простой и внятный. Единственный, который все понимают. И захочешь, а не отвертишься, когда всякое послание небес дано тебе в ощущениях. Поэтому слушай, каштаны будут цвести снова и снова, и три, и два года назад, а с ними вся остальная компания, слово мое твердо, учти!

– Ладно, учту.

Нёхиси, похоже, почти не слушает, мечтательно улыбается, будто вспомнил внезапно о первой, самой счастливой любви; впрочем, возможно, именно так и есть.

– Зимние грозы! – наконец говорит он. – Если уж речь зашла о погоде, пусть у нас были зимние грозы; толку от них, прямо скажем, немного, зато в новом прошлом я буду счастлив гораздо чаще. Надо же и о себе позаботиться, верно я говорю?

– Еще бы. И толку от счастливого тебя будет, пожалуй, побольше. То есть, конечно, было. Бегал небось по ночам, писал на стенах приветствия, радостные пророчества и просто смешные слова. Чтобы с утра, спросонок, спеша на работу, некоторые прохожие читали на вчера еще серой стене: «Привет», «Я тебя люблю», «Твоя жизнь будет очень счастливой» и даже «Тебе предстоит великое множество приключений». Некоторых подобные обещания настораживают, я знаю, но с ними все-таки будет, вернее, уже стало лучше для всех. А пока горожане веселились, читая на стенах и тротуарах: «Скоро увидимся», «Я по тебе скучаю», «Ты никогда не умрешь», – ты среди бела дня носился по городу на одноколесном цирковом велосипеде, раскрашивал блестящей золотой краской самые ветхие двери подъездов, прятал подарки в пустых цветочных горшках, менял булыжники мостовой на круглые зеркала, да чего только ты не творил, до сих пор вспоминаю – вздрагиваю. Никакого сладу с тобой как не было, так и нет.

Вздергивает подбородок:

– Лучше скажи спасибо! Пока ошалевшие от сюрпризов прохожие пялились по сторонам, высматривая, что еще новенького им намерены показать, кое-кто беспрепятственно подмешивал в стекла речного тумана, совал многозначительные записки под чужие блюдца в кафе, переводил городские часы, то заставляя время пускаться вскачь, то замедляя его так, что за час у новорожденного младенца мог вырасти первый зуб, а это уже ни в какие ворота, с временем шутки плохи, даже когда хороши.

– Кто бы сейчас говорил! Потому что не знаю, как ты, а я распрекрасно помню, как каждое лето один мой знакомый подвешивал в небе вторую луну, а потом наблюдал, сидя на крыше: кто первым заметит? И ликовал, когда удавалось свести хоть кого-то с ума.

– Ну, предположим, с ума от моих проделок сходят самую малость, ровно настолько, чтобы утратить уверенность – сплю я сейчас или бодрствую? Или даже так: на каком я теперь яву?

– Но этого тебе было мало, – торжествующе говорю я. – Тебе же всегда мало, сколько ни дай. И тогда минувшей весной ты отравишь – то есть уже отравил! – воду в обеих реках, во всех окрестных озерах, родниках и ручьях. Ее даже пить не обязательно, достаточно просто смотреть, как течет, как льется, как рябит от всякого дуновения ветра, как расходятся круги от брошенного камня, от каждой капли дождя. И если смотреть слишком долго, можно навсегда утратить способность забывать собственные сны. А потом, чего доброго, научишься вспоминать чужие, и с этого момента твоя жизнь пойдет таким веселым радужным прахом, что только держись.

– Да, отличная была идея, – кивает Нёхиси. – И ты мне тогда очень помог. Отравил на всякий случай кофе во всех мало-мальски путевых кафе и, страшно сказать, в автоматах в аэропорту и на вокзале, путешественники, даже невольные, – твоя давняя слабость, я знаю. Помнится, пощадил ты только самые гнусные забегаловки; подозреваю, просто не сумел заставить себя туда войти.

– Ничего, – говорю примирительно, – это мы тоже исправим потом, когда усядемся заново переписывать наш черновик. Обещаю, обязательно вспомню, как в прошлом, к примеру, году я мужественно вошел в привокзальную чебуречную, или даже…

– Ты очень храбрый, я знаю, – улыбается Нёхиси, накрывая своей ладонью мою. – Но вполне может статься, что обойдется без жертв и переписывать не придется, потому что у нас и так получи…

И мы исчезаем, не расплатившись, как распоследние жулики; впрочем, если рассуждать по уму, мы просто никогда не заходили в бар «Берлин» на улице Исландийос, за черной-черной стеной, а значит, все в порядке, мы уже никому ничего не должны.

– …лось. Смотри!

Мы сидим на крыше, откуда открывается дивный вид на проспект Гедиминаса, где, как каша в чугунном котле, закипает, булькает, с шумом ворочается, соблазнительно пахнет осенняя ярмарка, слаще и гуще которой нет ничего.

И Нёхиси добавляет, заговорщически подмигивая:

– Совсем неплохо. Не забывать сны – этого и правда зачастую достаточно, чтобы не смотреть один и тот же скучный кошмар наяву. Прекрасная идея, даже жаль, что почти не моя. Но знаешь, я думаю, надо еще чего-нибудь добавить. Прямо сейчас, не дожидаясь нового позавчерашнего дня.

Лицо у него при этом такое самодовольное, что впору назвать его рожей. Но у меня слишком хорошее настроение, чтобы обзываться. Я даже спорить не стану, хотя обычно завожусь с пол-оборота, мне только повод дай.

Нёхиси берет кусок черепицы и, размахнувшись как следует, со всей дури швыряет его вниз, в праздничную толпу. Я почти хватаюсь за голову: что он, засранец, творит! Но черепичный обломок, не долетев до земли, снова взмывает к небу, и девочка в бархатном платье с двумя аккуратными толстыми косами роняет на землю новую куклу, подпрыгивает, задрав голову, дергает мать за полу серебряного дождевика:

– Там самолетик, смотри! Оранжевый самолетик! Я тоже такой хочу! Кто его запустил?

И тогда я говорю Нёхиси:

– Ты такой прекрасный дурак, как сама жизнь.

И он отвечает:

– На себя посмотри.

Мы сидим на крыше, кидаемся черепицами, и разноцветные самолеты один за другим взлетают в пасмурное сентябрьское небо, которое разразится затяжным осенним дождем уже через пару часов, никогда, никогда. Никогда.