Текст книги "Жили-были. Русские инородные сказки – 7"

Автор книги: Макс Фрай

Соавторы: Сергей Малицкий,Петр Бормор,Алекс Гарридо,Юлия Зонис,Алексей Толкачев,Ольга Лукас,Елена Касьян,Юлия Боровинская,Марина Воробьева,Лея Любомирская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Юкка Малека

Про голубятника

Я днями в детстве жил у бабушки, хорошо кушал рассказы о голубятнике.

Слухов да толков много о нем тогда ходило по лестнице, каждый сосед по-своему привирал. Говорить тогда любили, безо всяких причин собирались на площадках, останавливали друг друга на крыльце болтать языками. Такое было время, что можно было в любое окно во дворе постучать и сказать ку-ку, чтоб из форточки дали конфету, и с конфетой во рту послушать взрослых.

Взрослые говорили, что голубятник чушь несет и место занимает. Говорили, что к нему на чердак пятеро шлюх ходят и пора прекращать. Потом говорили, что он за всю жизнь ни одной юбки не поднял и оно понятно, кто же к такому дураку пойдет. То выходило, что он детдомовский, ничей, то будто бы сын начальника ЖЭКа, и оттого его гнать нельзя. Больным обзывали, припадочным. Для одних – полудурок, для других – идиот.

И дядьки тоже договориться не могли. Дядька сверху, который нам машинку швейную чинил, говорил, вот, мол, какой же я алкаш, ты на голубятника посмотри. Дядька снизу, который воду пускал, ругался, что голубятник и стопки не выпьет, стыдоба, а не мужик.

Про голубей никто не говорил, разве про то, что гадят сверху.

Десять лет его весь двор бранил, потом позвонили, чтобы за ним машина приехала. Увезли из дома голубятника и вытолкали в окно голубей. Забили стекла фанерой, чтобы те не вернулись.

Это они все белье на чердаке вешать хотели. Двадцать лет их белье сушится.

Про опасность

В дом он обыкновенно входил с полными карманами, даже если с утра в них не было ни крошечки, потому что умел и любил подбирать.

Нос его на ходу тянулся к земле, за ним опускались глаза – наши улицы приятны зрению более, чем обонянию, – лицо его приобретало все более неестественное выражение, набухая с каждым шагом, и постепенно теряло какие-либо черты; друзья не сразу открывали ему на стук, шарахаясь от зрячей дырки в двери, а даже если и пускали в дом, то приветствовали только после того, как он подходил к какой-нибудь тумбочке или коридорному комоду и начинал по одной выкладывать свои находки: игральные карты, шахматные фигуры, бубны, пуговицы и оловянных солдатиков. Тогда все взмахивали руками: «Ах, Петр, ведь это вы!» – и наконец приглашали его пройти.

В двенадцатый день, когда он неспешно шел на службу по Советской улице, его взгляд уцепился за блеснувшую в строительном мусоре гильзу. Поворачивая за угол, он был счастлив, хотя уже позабыл про нее, и гильза бултыхалась в его кармашке одна. Было рано, и, кроме нее, в кармане не было даже руки. И хорошо, что не было.

Потому что, как только гильза согрелась о бедро, из нее посыпались крохотные черные жучки. Жучков было много, столько, что человек не сочтет, а жук и не подумает, и были они голодные – но на счастье эта порода не любила есть людей. Жучки ели шерсть, и ели хлопок, и были в восторге от фетра.

Когда он шагнул на порог своей конторы, служащие рассмеялись и смеялись так, пока он шел до кабинета, и продолжали смеяться, пока он не запер дверь изнутри. Дверь была застеклена, и когда кто-то переставал смеяться, ему достаточно было подойти к застекленной двери и легко, пусть даже мельком посмотреть сквозь нее – радость возвращалась. Он сидел за письменным столом в пиджаке, шляпе, сорочке и маечке под ней, и все это было мелко-мелко изгрызено, и одно выглядывало из-под другого, и дыры были тонкие и аккуратно круглые.

Петра прозвали Сыром и дразнили, выкрикивая это слово в розетку.

После обеда забыли об этом и случайно переназвали Салом.

В шутку включился директор и попросил его передвинуть стол поближе к холодильнику. Петр был дисциплинирован и передвинул.

Но внешней прохлады было недостаточно, и он все-таки начал нехорошо пахнуть к окончанию рабочего дня; тогда и ушел.

Про реакцию

Отложив ложку на противоположный край стола, человек громко и вдохновенно спрашивает:

– Ну, кто здесь главный?

И главный отвечает человеку:

– Я.

Вернее, он не то чтобы отвечает «я», он вырубает у него электричество и немного роняет стол, потому что одна из ножек держалась нехорошо и ее можно было выбить глобусом. Глобус для этого упал со шкафа, когда его задела кошка, когда кошке захотелось пить, когда из кухни повеяло свежей водой, когда чуть-чуть прорвало трубу.

Кроме ложки человек держал на столе блюдце, кружку и банку – да не удержал. Все из них вылилось, без света не соберешь, а спички намокли, а свеча закатилась под диван.

Хорошо, потухла в полете.

Главный добрый.

Юка Лещенко

Пузырек

Сначала у Лены ничего не болело, а просто было такое чувство, что внутри, где-то за ребрами, появился маленький воздушный пузырек. Он не мешал, только по ночам иногда мелко-мелко трепетал, и Лене снилось, что по нему проходит рябь и ёжит тонкую оболочку, собирает в нежные морщинки, но нужно было просто поглубже вдохнуть, пусть даже этого, теплого и сонного воздуха, и тогда отпускало, пузырек затихал и висел внутри совсем безопасный.

Она сначала не боялась: многие весной жаловались на такие пузырьки, говорили про простуду, влажный ветер, про витамины, про желтые цветы, которые раздражают радужку, про беспокойство от луж и солнечных пятен на асфальте, а кто-то даже пугал эпидемией. Но потом у всех проходило, город высыхал, луну по ночам чем-то завешивали, а старух с мимозами в холодных пальцах прогоняли милиционеры.

Уже был июнь, а у Лены пузырек стал расти, как будто надували внутри воздушный шарик, он касался сердца – неприятно, словно руками в резиновых перчатках, мешал дышать, комком становился в горле, как-то давил на слезные железы, и хотелось выкричать его из себя в тягучий воскресный полдень, где варили молодую картошку, смеялись телевизору и дети под присмотром веселых пожарных поджигали тополиный раздражительный пух.

Лена сходила в поликлинику, ее посмотрели со всех сторон, простучали и обслушали, укололи сердито в палец, еще взяли всякое стыдное в баночках. И успокоили: нет, у вас все в порядке, очень здоровый положительный организм. И только одна женщина, интимный специалист, побренькав карандашом по столу, сказала шепотом, что есть одна платная клиника, об этом, конечно, вслух не говорят, но есть адрес, потому что она сама однажды, так случилось, строго между нами, попала в такую неприятную ситуацию, тут не надо стесняться, это не опасно, если не запускать, и там есть доктор один, в общем, сходите, не откладывайте.

И Лена пошла, потому что пузырек внутри уже сильно просился наружу, толкался, иногда проступал под кожей и приходилось накрывать его ладонью. В приемной дали номерок, посадили в очередь, тихую, из пяти закрытых журналами лиц и беспокойных ног под стульями – ботинки, кеды, сандалии, поджатые тапочки, почему-то резиновые сапоги. Пахло йодом, над дверью мигала лампочка, и неловко было спросить про страшное: а что там делают?

Доктор был пожилой, в бороде и хрустящем халате, мягкий человеческий доктор положил Лену на кушетку, просветил синей лампой и покивал. Шапочка у него на макушке была смешная, с белыми червяками-завязками.

– А что со мной? – спросила Лена.

– Ну так, – сказал доктор, – ничего особенного. У нас это называется – любовь. Но пока еще маленькая, вы вовремя пришли. Некоторые тянут, и приходится оперировать, а вам мы сейчас вот тут… – и взял что-то блестящее, с хищным крючком.

– Это больно? – спросила Лена, поджала пальцы на ногах и закрыла глаза.

– Нет-нет, не дышите пока, вот так, вот и умница, ну все уже, все. Хотите посмотреть?

– Нет, – сказала Лена. – Да.

Она посмотрела в алюминиевый лоток. Пузырек немножко дрожал, внутри переливалось. Она аккуратно дотронулась пальцем, по пузырьку пробежала цветная рябь.

– А может, возьмете домой? – вдруг спросил доктор. – А что? Вырастите. Она всегда с вами будет. Ну, поухаживать, конечно, придется, она же слабенькая еще. Зато потом – такое чудо, они же ласковые, привязчивые, не знаю, почему их так все боятся, и жалко их очень, а?

– Нет, мне не надо, нет, – вежливо ответила Лена и застегнула босоножки. – У меня же кошка. Спасибо.

Пришла медсестра, накрыла лоток марлей и унесла. Доктор проводил Лену до двери, сказал: следующий, пожалуйста.

Он все понимал. Его самого ждали дома три меченосца и одна улитка.

Наука тишины

У мальчика чесалось за ушами от нежности, хотя мама говорила, что их просто надо чаще мыть – да-да, вот этой самой водой – и намыливать. Мама всегда знала, как правильно.

У мальчика была шумная жизнь – он тарахтел и жужжал, кричал «йо-хо-хо», и «руки вверх», и «сдавайся, подлый предатель», а когда он был пикирующим бомбардировщиком, слюдяные висюльки на люстре звенели и мама зажимала пальцами виски – там у нее жила какая-то мигрень, которую нельзя было беспокоить. Мама говорила – тише, ну тише. И огромную вечность было тихо – целых шесть минут, а потом – тыдым-тыдым-тыдым – мальчику приходилось отстреливаться от вислоухого монстра, подкравшегося из-за двери на ядовитых липучих ножках. Ради бога, тише! – опять говорила мама.

Кто такая «радибога»? – думал мальчик, вдруг она опасная.

В саду, куда мальчика мама отводила каждое утро, нельзя было прыгать в лужи и на хвосты голубей, ковырять в носу и рыдать от невозможного горя колючей помпонистой шапки. В саду у всех больших тоже, наверное, была мигрень. Они морщились и кричали: тихо, тихо, ну-ка тишина! И шлепали в тарелки овсянку. Она делала такой плюх и так шевелила мокрой спиной, что мальчик сразу понимал: она живая, а живое мальчик не ел.

Звуки накапливались в животе мальчика. Одна девочка в тихий час послушала теплым ухом и сказала: ого! Их было так много, что мальчику иногда казалось – он просто лопнет, и вот это будет такой бабах, что в Тихом океане все киты подскочат до неба.

А дома мама снова закрывала глаза, закрывала уши и говорила: я тебя последний раз прошу, посиди тихо! Тише, повторял себе мальчик, тише. И отступал в комнату, уводя армию на цыпочках, но какая-нибудь пушка все равно плевалась напоследок – бу-бум! – и мальчик замирал на одной ноге, как цапля в сползшем носке.

Потом он, знаешь, вырос. Конечно, женился даже. Я его встретила недавно, за неделю перед этим, он меня узнал, отвел в сторону и говорит: хочешь снова послушать? Но неудобно же посреди улицы лезть своим ухом к животу чужого человека, я сказала – не надо. Ну и все. А потом – это. Я в газете прочитала: «Таинственное исчезновение из служебного кабинета», еще в новостях показали: секретарша рыдает, ФСБ какое-то стоит с каменными лицами, «скорая» воет. Так и не нашли.

Мальчик подтянул носок, поправил галстук и выключил телефон. Вокруг было пёстренько от людей, и сквозь него уже три раза прошли, и разворошили бумаги на столе, и пахло валокордином. Но мальчика это уже не касалось. Он наконец научился сидеть тихо.

И стал сон

Ходит по городу некто, носит в заплечном мешке облака и трафареты, хочешь – вырезай пароход, хочешь – дракона. И выпускай в небо. Там, правда, и так уже тесно, в небе, и даже боженьке приходится стоять в очереди и бренчать мелочью в кармане, насвистывая что-то знакомое до мурашек, – у него же свистящий зуб с сотворения мира, когда он сам себя учил выговаривать все эти сложные слова: «суспензия», например, или «суслик», или «шла Саша по шоссе».

Вот он стоит в очереди за утренней булочкой – там делают такие булочки с сахарной корочкой, ради которых не стыдно стоять в очереди, – и вдруг слышит, как одно некто говорит другому некто: слышь, чувак, а эти облака реально на сны похожи, ну? – и шевелит выразительно растрепанными крыльями, так, что перья щекочут уши. Боженьке прямо делается смешно, и он тоже ёжится плечами, берет свою булочку и уходит посидеть на стене с видом в синее, там есть такая специальная стена, как бы разрушенная, с проросшей травой и хорошо настроенным кузнечиком, но никогда никто не сидит на ней, свесив ноги в нечто, только вот он с булочкой.

Боженька думает про сны – что это вообще ужасно несправедливо, что он ни разу ни одного не видел, потому что он же не спит, и утро там чисто номинальное. Просто так договорились уже давно, что пусть будет хотя бы утро, и один ангел даже научился кричать петухом под боженькиным окном, но слишком качественно, поэтому его отправили куда-то вниз поднимать сельское хозяйство, а вместо него подложили будильник, тоже с петухом, и еще брызгали всегда росой и меняли освещение на pinky, а боженька, чтобы не расстраивать их, ворчал – ну вот, опять спозаранку разбудили, и бросался подушкой.

Боженьке делается так грустно, что он отдает всю булочку кузнечику, а тот не знает, что с ней, куда ее, но весь скрежещет от благодарности, и обоим неловко. И траву пора поменять, говорит боженька, чтобы заполнить паузу, и уходит искать психотерапевта, чтобы тот прописал ему снотворное. Долго мается на кушетке, пока тот профессионально барабанит по столу кончиками пальцев и показывает кляксы на бумаге – а это на что похоже?

Боженьке очень скучно, но он сам придумал игру и играет честно, и в награду получает большую белую таблетку, спешит домой – у него есть такое специальное место, называется «дом», – запивает водой, ложится креветкой и торопливо шепчет волшебные слова: и сказал Он – да будет сон, и стал сон.

Данин ковчег

Нянечки обедают киселем и курой, разложив надоедливых детей по кроватям, тихий час, всем молчок и рты на замок, у нянечек мир и покой, они вздыхают и жалуются:

– Что у вас в десятой группе творится? Опять этот Даня всех баламутит? Что за гиргару он там строит из стульев?

– В десятой, ты, Рита, прости, у вас все вообще дикие, как кони. Вчера иду мимо, вижу – сидят трое и что-то замышляют, я их шуганула – чо, кричу, делаете. Они отвечают – в дочки-матери играем. Я успокоилась и пошла себе дальше, потом думаю – какие дочки-матери, когда там три пацана?

Рита моргает и перекладывает грудь – жарко, муха ползет по стеклу, пробуя его на прочность лапками, на батарее сушится вафельное невкусное полотенце, пахнет сном и овсянкой.

– Корабль какой-то строит, – оправдывается Рита и вытирает кисельные сладкие усы. – Этот Даня меня доведет до инсульта. Спрашивает сегодня утром, из чего сделаны стулья. Я ему говорю – из дерева, из чего еще. Он опять – а из какого такого дерева? А я откуда знаю. А он – может, гофер?

Нянечки возмущенно плещут руками.

– Что за дети пошли, вы подумайте, – продолжает Рита, – прямо в саду матюгаются.

Даня подслушал нечаянно. Они шли с прогулки, и у него развязался шнурок. Вообще зачем людям шнурки – это отдельный разговор. Тот, кто их придумал, не любил детей, это точно. Пока Даня справлялся со шнурком – очень извилистым и упрямым, – за дверью начальницы садика что-то бубнило, и Даня не слушал. Потом там что-то ударилось и хрипло закричало, что прорвет все трубы к едрене фене смоет всех в Москва-реку а Степа опять отвечай за этот потоп идите все лесом.

Потом дверь стукнула Даню по попе, и в коридор выпал сердитый дядька в телогрейке, штанах и страшных резиновых ботах, похожих на заляпанных грязью усталых динозавров.

– Ты чо тут, пацан? – спросил дядька.

– Шнурок, – объяснил Даня. – А что такое потоп?

У дядьки лицо собралось складками, и он загудел, как электричка, – Даня плохо понимал речь электричек, но там точно было что-то про то, куда все опять должны идти, но уже не лес, а другое.

За обедом, замирая от ненависти к рыбной котлете, Даня спросил у Маши, что такое потоп. Маша подумала – она вообще была очень умная – и сказала, что потоп это когда лошадь уже убежала, а топот еще слышно, так и называется – потом топот, сокращенно – потоп. Даня уважал Машу за подробные ответы, но решил на всякий случай спросить еще у Йосика. Йосик тоже был очень умный, нянечка Рита так ему и кричала: а этот чернявый самый умный опять! Не то что бы с восторгом кричала, но нянечку Риту вообще было очень трудно чем-то обрадовать, кроме совершенно чистой тарелки и сухих колгот. Йосик авторитетно ответил, что потоп – это, как минимум, много воды и суеты и пусть Даня не мешает ему насыщаться углеводами.

Дома Даня допросил с трудом уловленную маму. Так он обычно не очень ее ловил, потому что в уловленном виде мама тут же начинала чистить ему уши, учить английскому алфавиту и кормить картофельным пюре. Но тут мама оказалась какая-то вялая, небоеспособная и все рассказала подробно, правда, два раза вымыла Дане голову – про запас, наверное, – и передала папе, чтобы тот подвел под мамины объяснения научную базу. Папа запихал Даню под одеяло, улегся рядом, сказал: «Так вот, касаемо Ноя…» – и как-то затих. После трех насильственных папиных пробуждений Даня все понял, отпустил папу и начал шепотом советоваться с клетчатой собакой Тяпой о плане спасения детсадовских книг. Кубики выплывут, думал Даня, дети и нянечка тоже, а вот про книжки никто не вспомнит. Поэтому надо построить для них ковчег и тогда уже ждать обещанного сердитым дядькой потопа. Потому что потоп, чувствовал Даня, неминуем. Дядьки в телогрейках зря не обещают.

С ковчегом все получилось – Даня соорудил его из стульев, надеясь, что фанера тоже сойдет (попутно вспомнив про какой-то ужасный корабль из ногтей, вскользь упомянутый мамой, и поклявшись себе на собственном молочном зубе, что никогда больше не допустит надругательства над своими личными ногтями). Ковчег Даня обмотал для надежности скакалками. Потом погрузил на него книги, огорчаясь, что не получается «каждой твари по паре», потому что книги были по одной, кроме воспиталкиных методичек, но Даня решил, что они не спасутся.

Согруппники очень удачно отвлекали нянечку Риту: Славик облился сгущенкой и прилип, хмурый Йосик везде мотался за Ритой и рассказывал ей о правах детей, а девочки не поделили новенького Сашу, оборвали друг другу банты и рыдали буквально по всем углам.

В тихий час, когда все затихли, Даня прокрался в игровую. В батареях так мрачно шумело и булькало, что он сразу понял – пора. Вот-вот сомкнутся горячие воды, хлынут на ковролин, ветер надует паруса, погаснет лампа, и ковчег, потрескивая и кренясь, закачается на волнах. Так оно и случилось.

– Мой дедушка, Посторонним В., – рассказывал Пятачок, опасно свесившись за борт, – был моряком. Поэтому морская болезнь передалась мне по наследству.

Муми-тролли слушали невнимательно. Им пора было впадать в спячку, а сосновых иголок нигде не было, даже в сумке у Муми-мамы. Муми-папа высматривал хаттифнатов и порывался вести порочный образ жизни с Чебурашкой, в котором признал своего предка.

– Уши только постриги, – убеждал он Чебурашку.

– А мы тогда будем пионеры? – спрашивал Чебурашка. – А ты умеешь собирать металлолом?

Крокодил Гена ревниво нашептывал Чебурашке, что этих мелких бегемотиков не примут даже в октябрята, и стучал хвостом по палубе.

– Вообще-то я всегда до пятницы совершенно свободен, – объяснял Пятачок фрекен Снорк, имевшей устойчивый розовый цвет по причине качки, – но вот сегодня как-то особенно.

На ковчеге оказалось шумно и тесно. Пеппи везде таскала на плечах свою лошадь – у лошади было обреченное лицо, она вожделела Страшилу и делала губами тоскливые чмокающие звуки. Алиса постоянно откусывала от гриба и препиралась с белым кроликом, а он вообще был не по этим делам, к тому же заяц, и у него где-то остались четыре сыночка и лапочка дочка. А невидимый нарисованный барашек так истошно блеял из ящика, что его отнесли в трюм. Еще всех ужасно раздражали голова Чеширского кота с неуместной, какой-то глумливой улыбкой и Ежик со своим туманом, на которого натыкались в самых неожиданных местах. Ежик был колючим, кричал «псих» и прятал можжевеловые веточки на груди.

С Туттой случилась цыплячья истерика, когда вместо одного знакомого лисенка она увидела двух, причем второй постоянно канючил, что теперь она за него в ответе. Малыш оплакивал потерю Карлсона – тот быстро сообразил, что вареньем здесь не пахнет, и улетел обниматься к бабушке. Буратино тыкал носом в корму, как дятел, пока ему не пригрозили, что сделают из него спасательный плотик. И где-то в кильватере плыли Золотая рыбка и Медвежонок, думавший, что он старенький подслеповатый кит.

Даня очень устал. Пассажиры шумели, ссорились и хотели есть.

– Пчел надо найти, – убеждал всех Вини-Пух, – пчелы – они такие…

– Типа бабочек? – заинтересованно уточнил Хемуль, уже засунувший в банку фею Динь-Динь и какого-то кузнечика с вывихнутым плечом.

– Псих! – сказал Ежик.

– А вот луковицу можно погрызть, – предложил хозяйственный Матроскин, выволакивая из угла уже слегка проросшего Чипполино. – Если у вас коровы тут нет.

На ковчеге явно готовился бунт, а никакой горы Арарат, ни даже просто кусочка земли видно не было. Голубя, кстати, тоже не было, и Даня пожалел, что им не читали сказку про принцев-лебедей. Или хотя бы про гадкого утенка.

Пеппи положила лошадь на палубу и шагнула к Дане.

– По бим-бом-брамселям, – сказала она мрачно, – мой папа тоже капитан, отзынь от штурвала.

– Сама отзынь, – не растерялся Даня. – Это мой ковчег.

– А вот и нет, – встрял Чебурашка, – теперь он общий!

– И называться будет «Иван Федорович Крузенштерн», – добавил Матроскин. – Я, между прочим, тоже в полосочку не просто так.

– А мой дедушка… – начал Пятачок, но его быстро замолчали, потому что он все-таки был Очень Маленьким Существом.

– Можно посадить вот этого, – Муми-папа показал на тоскующего Даню, – на крокодила. И пусть найдут землю.

– Псих, – сказал Ежик.

– Я так не играю, – возмутился крокодил Гена, – пусть сам плывет. Он это устроил, вот пусть и плывет.

И все как-то сразу согласились и стали теснить Даню к корме – он обреченно пятился, но вдруг споткнулся о Винни-Пуха.

– Шшшш, – прошептал Винни-Пух. – Я слышу жжж, и это жжж неспроста.

Все задрали головы, даже голова Чеширского кота. Высоко в небе виднелась крошечная точка, и точка эта действительно жужжала и приближалась.

– Пчелы, – нежно сказал Винни-Пух.

– Псих, – сказал Ежик.

– Комета, – сказал Муми-тролль.

– Пионеры, – сказал Чебурашка.

– Карлсон! – сказал Малыш. – Он вернулся!

И он действительно вернулся. Пыхтя и заваливаясь на бок, Карлсон опустился на палубу, неодобрительно огляделся и выплюнул изжеванный масличный лист.

– Поведешься с вами – научишься есть всякую гадость, – пробурчал он. – А теперь – может, у вас найдется самая большая банка варенья?

Даня стоял на мостике и смотрел в горизонт. Где-то впереди, за синими ковролиновыми волнами, была земля. Нянечка Рита вполне сойдет за Арарат, быстро придумал Даня. И нянечка вполне сошла.

Вечером, умытый и упижамленный, Даня лежал под боком у папы и слушал про мифы и легенды Древней Греции. У Дани зрел новый план, и главное было – не уснуть и успеть обсудить его с клетчатой собакой Тяпой.