Текст книги "Рассказы (СИ)"

Автор книги: Маккуро Катанака

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Катанака Маккуро
Рассказы

Катанака Маккуро

Некрофилия

1.

Проникнуть в страх жертвы, трепетать, как жертва – залог того, что завтра кого-то не спохватятся на работе, в семье, в заведении, куда он ходит каждый вечер, чтобы выпить кофе или в любом другом месте, где тот успел оставить след своей оборвавшейся вдруг жизни. Когда ты идёшь по траве, и эта трава шепчет под тяжёлой поступью, то ты должен бояться, бояться самого себя, как боится тот, кто идёт тут же, в темноте, но не по обочине, а по холодному асфальту, слыша и шёпот, и размеренное дыхание, надеясь, что это лишь игры воображения в ночном мраке. Или когда ты сам идёшь по асфальту чуть позади, и Луна смотрит на вас обоих, и та, что впереди – она чувствует панику, она хочет побежать, но не бежит, потому что ей подумалось вдруг: "Если я побегу, а тот человек позади – на деле не тот, за кого я его считаю, то оскорблю ли я непроизвольно его, дав ему понять, что посчитала его именно за того, кем он не является на деле?" А быть может, ей просто стыдно, что она не может найти другого способа, кроме как бежать? Может, ей стыдно бежать, потому что это обличит её страх? Но страх не спрятать – страх воняет, и иногда он воняет приятно, и когда ты привыкаешь к этому запаху, то хочется вкушать его снова и снова, так что порой ничего и ненужно даже, кроме как просто идти вот так позади и слушать трепет.

Можно нанести удар или порез быстро, оборвав нить жизни одним моментом лишь, и это – проще, но ведь искушённому этим делом вскоре хочется больших зрелищ и больших переживаний, и жертва встаёт перед ним лицом к лицу, смотря напуганными глазами в такие же напуганные глаза. А вы думали, убивать не страшно? Конечно не страшно, до того момента, когда пути назад нет. А пути назад у тебя нет уже в тот момент, когда страх жертвы стал твоим страхом, и запах паники овевает всё пространство вокруг. И когда ты – жертва, и ты – боишься, и ты стоишь на коленях в траве, и ночь поёт тебе последнюю колыбельную в твоей жизни, что тогда? Вы думаете, что жертвы чувствуют лишь желание сохранить способность дышать ещё этой самой колыбельной ещё хотя бы немного, ещё хотя бы несколько мгновений дольше? Да, есть заблуждение, что жертва хочет лишь спастись, но никто на самом деле не думает о спасении в этот момент. Их глаза думают о чём-то другом. Да, они бегают в разные стороны, из них льются слёзы, но в этих глазах – размышление лишь: "достоин ли я жить дальше?" Ха! Вы думали, что все на смертном одре уповают, что Господь даст им ещё один шанс, ведь кто-кто, а они-то вели жизнь более праведную, чем другие мерзавцы? Чепуха! Все вспоминают лишь, почему они должны умереть. И вы, о, не сомневайтесь, вы вспомните тогда всё, за то достойны умереть, ведь на деле кто-кто, а вы-то часто размышляли о том, чтобы сделать то, что теперь делают с вами.

Почему? Потому что всё начинается тогда, когда ты чувствуешь страх жертвы. И когда ты – жертва, и когда ты наставляешь нож против себя, то ты спрашиваешь себя, и в глазах твоих рефлексируют весы, сотканные из нитей случайных воспоминаний, и на весах – главный вопрос, и вопрос этот решён уже тогда, когда пути назад нет.

2.

Первое убийство подобно первому поцелую во всём, и невозможно найти более удачной аналогии. Ведь человек не может целовать в первый раз абы кого – и первый раз должен быть особенным, первый поцелуй должен быть поцелуем с Богиней. Стремление целовать всех подряд – это амбиция психически нездорового человека, которого сочтут либо за психа, либо за идиота. Мы выбираем, – о! – по первой любви тех, кому хотим посвятить (или у кого хотим забрать?) первый поцелуй; тех, с кем хотим воссоединить наши губы и языки, слившись в удовольствии от самих себя – от того, что нам удалось, от того, что мы красивы для кого-то, от того, что мы отдали кому-то этот поцелуй и что мы у кого-то этот поцелуй забрали, и это красиво и романтично. Ведь поцелуй – не односторонний процесс, он двухстороннен как минимум. Он обоюден. Убийство – непременно, безоговорочно – обоюдный процесс, в котором принимает участие как убийца, так и жертва, и исход сие действия зависит от обоих в той же степени, в какой зависит пьеса от актёров. Вопрос лишь в том, все ли будут играть по написанному сценарию. Кем он написан – не важен. Они играют лишь для него, и это на данный момент – их жизнь, и как герои книги не размышляют о том, какому нездоровому уму пришло в голову поместить их на страницы своего молескина, так и актёры не должны рассуждать о том, чьё перо определило их действия на сцене. И пускай все зрители мертвы, пускай все прожекторы разбиты, а сценария как не было, так и не будет – плевать! Ведь нет гарантии, что это – не часть грандиозного замысла!

Первый поцелуй всегда страшен. Мы можем размышлять о нём неделями, представляя в деталях стенки ртов, по которым стекаются смешавшиеся липкие слюни; и мы можем спать и видеть сны о том, как в любви рождается поцелуй, а поцелуй пораждает любовь, а потом просыпаться и ненавидеть себя – за то, что мы есть, за то, что у нас есть вообще возможность видеть сны, за то, что достичь того, о чём мы мечтаем, мы достойны лишь во сне, а здесь, в реальном мире – и облик наш, и мысли – ужасны и вызывают рвотный рефлекс. Но знание этого не умиляет желания всё того же, и если уж червь пытается, то пытается уже с мыслью, что терять ему нечего. Да, он не боится последствий, он боится лишь неудачи, ведь эта неудача способна убить возможность надеяться на что-то даже в мире грёз. Что если этот кто-то, волшебный и дорогой, о ком мы так мечтаем, кто так тепло обходится с нами в наших мечтах, окажется ещё уродливее чем мы сами и оттолкнёт от себя в самый первый момент после попытки объединить губы; свои и его? Нет, это невозможно, как невозможно под сомнение поставить святость Божества – это значит лишь, что душа твоя – мертва и импотентна, будучи неспособной воздавать должным образам молитвы к нему. И это – истинный страх, это страх, который испытывает и неумелый любовник, и начинающий убийца. Проблема в том, что начинающих убийц не бывает, как не бывает "начинающих людей" или "начинающих мертвецов" – убийцами становятся раз и навсегда, и даже не всякому необходимо совершать это самое действие, чтобы считаться таковым. Но принцип первого убийства точно таков, как и принцип первого поцелуя – ни шагом правее или левее. Нужно просто это принять. Мы принимаем позицию того, что или сейчас – когда у нас есть шанс, или никогда потом, и всю нашу жизнь мы будем страдать о том, что не сделали это, когда была возможность. У нас есть идеальный объект; у нас есть объект, который, кажется, единственный подходит для нашей цели; которого никогда раньше не было в нашей жизни до этого момента, и которого, быть может, никогда не будет – зачем же упускать шанс? Ведь мы потеряем гораздо меньше, если наша попытка не удастся, чем если мы даже не предпримем попытку самую эту. Ожидание не даёт ничего; это действие само длится лишь пару мгновений, все размышления перед ним – ни в счёт, и никогда не были в счёт, как и пустые мечты, не нужные никому, кроме нас самих.

И какими бы красочными ни были мечты, первый поцелуй всегда краток и неказист...

3.

Мы убиваем других, потому что ненавидим себя. Мы не боимся смерти, потому что сами готовы встретить её. Мы будем уходить и скрываться от неё до самого конца, но когда она придёт, когда пути назад не будет, мы примем её с радостью. Не как жертва принимает смерть от рук убийцы; но с благодарностью. И она с такой же благодарностью возьмёт нас. Потому что мы понимаем её, и мы влюблены в неё, ведь она – единственная в мире вещь, которая с такой любовью принимает таких уродов. Да, мы ненавидим себя, и я знаю точно, и это относится ко всем нам – хотя бы раз и невзначай, но серьёзно и крепко – мы считали, что будет, – да! Благородным дать Смерти овладеть нашим телом ненадолго, чтобы та нанесла последний удар, который мы не решаемся нанести самим себе. Но потом же мы и понимали, хотя бы даже и подсознательно, что служить Ей ещё, пока можем – это есть лучшая благодарность за то, что мы получим в конце концов, закончив наш путь боли и страданий в Её объятиях. Она радуется, и мы радуемся, когда очередная кровь проливается во имя Её. А потом мы ненавидим себя вновь. Они могут думать, что мы убиваем, ненавидя их, но мне бы хотелось, чтобы они поняли, что мы ненавидим себя точно так же.

И если мы можем сделать больше, чем всадить нож в шею – мы делаем, и Тёмная Богиня радуется! Тёмная Богиня ликует и хвалит нас, когда мы насилуем, бьём плетью, ломаем им суставы и заставляем делать всё, что им противно, и лишь под угрозой лишения жизни. И это – тоже служение Смерти, и даже нет необходимости всегда убивать, чтобы сделать её счастливой от осознания собственной значимости. Она просто смотрит, как после упоминания одного лишь имени Её всё дрожит и пресмыкается, и Она даёт нам силы, чтобы мы служили и дальше. Чтобы мы слышали её голос и наслаждались жизнью хотя бы время от времени.

4.

Я могу научить людей жить. Я не психолог и не сектант, но я могу, просто потому, что я один из тех, кому это дано. Смерть должна быть повсюду. Смерть должна окружать тебя со всех сторон. Каждая вещь рядом с тобой должна дышать смертью. Воздух вокруг тебя – чувствуй, как он умирает сразу, как ты его вдохнёшь – и ты увидишь, что тот воздух, который ещё не коснулся тебя – живой. Похорони все свои воспоминания, чтобы увековечить их в эпитафиях и сохранить навсегда. Смерть станет твоей богиней, и тогда ты увидишь, с высоты того, кто служит Ей, что такое жизнь; как она презренна и как надо жить в этой презренности, чтобы поистине наслаждаться ей. До тех пор, пока ты ценишь жизнь, ты будешь так стараться сохранить её, что не сможешь существовать в мире, боясь расстаться с ней. Но любя Смерть, ты чувствуешь наслаждение каждое мгновение своей жизни, предвкушая встречу с Богиней. И ты наслаждаешься – о, да! Полюби жизнь, и подохни в страхе. Полюби Смерть, и живи в надежде.

Стремление любого здравомыслящего человека – смерть. И когда меня спросят, что отличает человека от животного, то отвечу: животное не может стремиться к смерти, потому что Господь обделил его душой; человек же, в отличии от оного, может и должен думать о смерти постоянно, и в этом проявляется его божественная природа. Среди животных нет и никогда не будет такого культа смерти, как у людей; и никто не смеет отрицать это; даже если и попытается, то, чем дольше будет исследовать этот предмет, тем больше будет понимать, что был не прав. Ни одно животное не станет рыть могилу для умершего сородича; ни одно животное не станет проводить ритуал над мёртвым телом; ни одно животное не станет создавать религию, основываясь на представлениях о загробной жизнью. Вы живёте, считая, что жить – ваша главная функция, но тот, что стремится к Единому, Абсолюту, не может жить не анализируя. Анализируйте все вещи вокруг, и увидите, что почти все они мертвы. И может станется даже так, что ваш разум дойдёт до понимания того, что и он сам уже давно нежизнеспособен; что все его воспоминания и желания – кладбище мыслей, которые не имели никакой ценности при жизни, но обрели таковую, испустив дыхание.

5.

Когда жертва хватается за жизнь, она хочет убедить маньяка, что тот поступает неправильно; хочет надавить на жалость; выкарабкаться, надавив на жалость. Но ни одной жертве ещё не удавалось спастись таким способом.Потому что невозможно найти и надавить на жалость в человеке, который убил её раньше, чем кого-либо другого.

Одна моя жертва, валяясь в грязи, умоляя, причитала:

–Как ты можешь забирать жизни других, когда как просто лишь сохранив жизнь, ты уже получишь многое.

Я ответил, что не получу тогда ничего. Я ответил, что в человеческой природе нету способности вершить жизнь. И я ответил это произвольно, а когда шёл домой, то задумался. Ежели найдёт человек на дороге мёртвое животное, сможет ли оживить его, как бы он сильно этого ни хотел? Никогда. Но живое животное – да хоть человека! – физически убить может практически любой, и значит, так ограничил Господь – он дал право давать жизнь лишь себе, а тем, кто живёт здесь, дал лишь право её забирать; и коль скоро сам Господь даровал нам этот дар, то каким же нужно быть идиотом, чтобы не использовать его?!

На самом деле убийцы почти никогда не разговаривают с жертвами, если те не связаны или не ограничены в движениях как-то по-другому. А это возможно, когда убийство происходит не на улице, а в каком-нибудь заброшенном помещении или дома. И уж тогда-то можно натешиться вдоволь!

Неспособность

"Смотри, вот то, чего ты ждал, ликуй! Она сидит перед тобою, а рядом – ни души!"

И что же, неужели это – момент, когда решиться должно всё?

"Давай, ведь нож в кармане у тебя, и она сидит вон там, в шести метрах, и открыты и шея её, и плечи; и можно разглядеть, как смуглая кожа стелется холодным покрывалом на фарфоровые ключицы, и лицо её спокойно; и на всём третьем этаже мы с ней одни!" Но что же станется, ежели те, со второго этажа, запомнили меня? Что, если они видели, как я поднимаюсь; и видели ведь, должно быть, как поднимается она. и знают, что мы одни сейчас, так что тот факт, что кругом никого, помогает лишь до момента, пока не найдут тело.

"Ничтожный трус, наивные отговорки не способного ни на что! Бессмысленные оправдания труса, который не дышит жизнью бесконечной Богини. А ты ведь сегодня, между прочим, взял с собою нож!"

Да, это правда, и нож я сегодня с собой взял, но не был готов с ответственностью к тому, что применить сегодня мне его будет необходимо. И да, я трус, и мне известно самому хорошо, что я же и ничтожество; но вот она ведь здесь, сидит передо мной, и я пытаюсь всеми силами убедиться подойти сейчас же, нанести ей удар справа в шею. А можно и слева, ведь так подумают, что это левша; тем не менее, тело мне оттащить придётся всё равно, и потом-то уже нельзя будет сказать с уверенностью, спереди или сзади был нанесён удар? А потому сторона не так уж важна. В такую шею умиротворённую и грустную – она готова будто, ароматом своим шепча: "Подойди ко мне милый, ведь нож в правом кармане твоём, и он – для меня. Подари мне его, как если бы ты подарил девушке сорванную морозным утром одинокую розу, которая всю жизнь свою готовилась умереть – тем самым утром!"

Но если бы я знал вчера, а ведь убийство совершается не просто так, ах, если бы чуть позже, после занятий хотя бы – и тогда я был бы готов, ах, может, сегодня ещё станется так, что мы вновь останемся одни, и тогда – буду ли я готов, сумею ли настроиться за это время? Ежели мне представляется так явно, как делаются углубления в рельефе смуглого тела; ежели я хочу так этого, то почему – ведь это Воля моя – Вселенная не помогает, а ведь должна в таком случае; тогда, быть может, это испытание, и я сейчас думаю и хочу сделать правильно, получа воздаяние, которого заслуживаю – озеро крови этого существа в шести метрах от меня? И мне надо лишь преодалеть этот страх, и тогда-то, о! – Вселенная поможет мне так, как не помогала никогда ранее?! И поможет убить ту, и та сидит, и та знает. И о чём думаю, и о чём чувствую; но сидит же, не поднимая взгляда вовсе в мою сторону, ни посмотря даже как бы невзначай в сторону эту, ни сказав слова случайного, хотя бы пустякового – конечно, как же я могу просить большего – , будто я умер и улетел в окно, растворившись как опиумный – именно опиумный, и никакой другой – пар, освободив сам себя в атмосферу. Хи-хи-хи. Гонконгская блядь. А может, и вправду я умер – а мой призрак тут, ничего не подозревая, готовится лишить жизни, хотя и сам лишился её только что. Сразу после того как сказал: "доброе утро". А тебе отвечают "Привет". Конечно, а как же иначе, когда тебе пожелали доброе утро. А потом забывают. Конечно, а как же иначе, если ты умер.

Однако я-то не подозреваю ничего; пускай даже и мёртв. Ведь мёртвые не могут подозревать; а ежели даже подозревают, то и не мертвы потом оказываются вовсе. Но догадывается ли она, что этот день может стать последним для неё? Осмелюсь ли я поставить точку? А ведь мне думалось, что я избавился от этого! И мне думалось, что во мне больше нет желания убить, и что нож я ношу лишь по старой привычке, однако же – нет! В убийстве её – жизнь, но коль скоро сие – жизнь труса, втройне сложнее выполнять свою Волю во имя её, Всевышней, Всетёмной, Всебогохульной и Всеизвращающей. И она с улыбкой погружает меня обратно в гуталин, как мать кладёт в колыбель грудного ребёнка – с нежностью и надеждой, что из него-то вырастет кто-то, и будет достоен! Ах, быть достойным! Достойны ли призраки чего-нибудь хотя бы? Хотя бы смерти?

Не способный ни на любовь, ни на убийство.

Кенотаф счастья

一

Когда тело входит в стадию, когда неумолимо начинает разлагаться, то человека считают мёртвым. Все говорят о важности души, но никто не считает человека мёртвым, когда разлагаться она начинает раньше тела. Наверное душа не является показателем жизни? Или она не может умереть а приори, а потому никто и не верит в её разложение?

Один голос в пустой комнате сказал мне той ночью, что нет ни души, ни тела. Он сказал мне другой ночью ещё, двумя сутками позже, что этот мир наполнен теми, кто является никем, и тем, что является ничем. И что лишь когда это нико и ничто встретит смерть, родится настоящая жизнь, и никто станет кем-то, а ничто станет чем-то. Так сказал.

Но поскольку не было ни голоса, ни комнаты, я не воспринял всерьёз ни слова, ни тишину. Потому что так. И так было лучше. Так было спокойнее.

А потом вспомнил тех двоих девушек опять, и мне стало плохо. То есть, ещё же даже хуже, чем было. Если человек вспоминает что-то вдруг, то ему может стать хуже. А если не вспоминает, то может не стать. И вроде бы во внешней жизни ничего не меняется, но какая на деле происходит разница в отношении ко всему в мире. И этот мир вокруг, он же определяется нами. Не мыслями; может, даже и не действиями; а просто нами – как есть; каждый получает ту иллюзию, которую заслужил. И я искренне верю, что действия – не залог того. Мы можем получить всё, ничего не делая, а можем не получить ничего, прикладывая все усилия. Мы будем проклинать богов и самих себя, и от этого не скрыться. Да, восхвалять богов, когда они помогают; проклинать, когда они всё отбирают – природа человека, и я не хочу в это верить, но я так знаю. Мне не уйти от знаний так, как я могу уйти от веры. А потому верить – так восхитительно, ведь в любой момент я могу отказаться от этой веры. Но знания непоколебимы – их не может сломать ни одно слово и ни одна вера; и благодарю каждое приятное воспоминание, лелея над ним так, как лелеет мать над своим ребёнком, даже зная, что они бессмертны. Да, верю, что они будут бессмертны даже когда я умру; но это лишь вера, и пытаюсь сохранить все их, ведя бесконечные записи, храня каждую вещь, с которой связано хоть что-то, о чём мне приятно думать.

Тело может разложиться, но информация разложиться не может; действия, которые мы сохранили и чувства, которые пережили разложиться не могут. Но мне так охота! Мне так охота переживать эти воспоминания о временах, когда я был счастлив, даже после смерти. Не осталось больше ничего, кроме них. Счастье мертво; навещаю могилу его в прямых лабиринтах воспоминаний; и я не в силах сделать что-то большее; не в силах воскресить счастье, выкопав его из могилы, как не в силах создать новое. Занавес.

二

Раз счастье мертво, хочу к нему; я верю, что мы встретимся там где-то, и оно примет с радостью того, кто навещает его могилу уже так много времени, скорбя и рыдая, уткнувшись в кенотаф, предаваясь приятным воспоминаниям. Его призрак навещает меня время от времени; быть может даже станется так, что это оно говорило мне теми ночами; зовя к себе. И я верю, что лишь то, что мертво, способно на вечную жизнь.

Так я решил стать призраком.

Да, я волен в любое мгновение принять любое решение, но не волен в любое мгновение это решение исполнить. Чтобы стать призраком, мне нужно знать больше. Мне нужно знать как и когда. О, Боги, внемлите моему скромному желанию! Есть ли на свете более скромная просьба чем знание о том, как стать призраком? Да, это чудесно – ходить по местам, где хочешь остаться вечно; преследовать тех, кого не хочешь покидать; но я же не глупец, и мне нужна гарантия. Мне нужно знать, а вера может сыграть злую шутку, подобно паразиту заставив меня сделать то, что я не должен.

И исследовал и изучал; и провёл много часов, понимая, осознавая, разговаривая с собой и не только с собой; и много увидел и услышал многое тоже, а потом мне позвонила она, а я как будто забыл о ней до этого момента, насколько вообще можно забыть самого важного человека в своей жизни. И когда она позвонила, я забыл о том, что счастье мертво, и о том, что я хочу быть призраком; потому что это так, и так происходит всегда, когда она говорит со мной, но я-то знаю, что с её стороны это не так; и что когда я говорю с ней, это для неё совсем не то, что для меня, а я продолжаю верить, что дружба не может быть безответной. Дружба ведь не может быть односторонней, в отличии от любви? Я верю так.

И когда она позвонила, вспомнил, что хочу с ней быть всегда, и не хочу покидать её, и хочу целовать её, уставшую от меня, в щёку, когда она спит, слышать её голос, которым она всегда говорит, что я ненормальный; смотреть на её фирменное выражение удивления, которое она всегда показывает, сгибая обе руки и разводя их в стороны;

а потом понял, что этот звонок был два месяца назад, и это был последний звонок; и его я завершил, бросив трубку, потому что не хотел, чтобы она слышала, как я застонал и свернулся на полу из-за того, что от меня отрёкся кто-то последний живой, и кто-то последний из тех, кто был этим самым "кто-то".

И как и тогда, вспомнив теперь, я проклинаю эту жизнь, как будто она может быть проклята ещё больше. То. что я узнал, когда исследовал и изучал, было чудесно и восхитительно. Я узнал, что мне нужно выбрать место, где мой дух будет ходить после моей смерти; мне нужно выбрать людей, к которым мой дух будет приходить после моей смерти; мне нужно умереть, осознавая, как много ещё дел будут гнить, ожидая, пока их кто-нибудь сделают, но так и не дождутся, потому что я буду мёртв. И теперь мне стало всё равно, насколько это правда, потому что терять – нечего, но зато обрести – есть возможность, напротив, то, что станет для меня самым бесценным даром, который я получил за свою... жизнь? Жил ли я? Этот вопрос поставил точку. Лучше ли эрзац-жизнь, чем полноценная смерть?

三

Последний раз, когда я к ней пришёл, она посмотрела на меня какими-то растерянными чуть испуганными глазами, и моя улыбка сразу превратилась в смущённую ухмылку. Я не привязываюсь к людям; я привязываюсь к местам. Но она и её квартира – это единственное место, про которое не могу сказать наверняка. И когда я вдруг решил прийти, мне показалось достаточным оповестить об этом самого себя; места ведь не оповещают. А на её реакцию мне просто хотелось посмотреть. Просто хотелось проверить.

Когда автобус остановился на той улице, облака посинели, превратившись в какое-то подобие ядовитого дыма, и сказали: " ". А я не знал, что им ответить, кроме как "я вернулся". Да, тут всё по-другому, не как в городе, это место дальше от него, и ждало меня, мне так показалось, даже асфальт как будто ждал. Но ждал не так, как люди ждут дорогих им с дальней поездки; а ждал как ждёт безмянная могила кого-нибудь, кто остановится рядом и положит цветок; или просто обратит внимание; а я сначала и не заметил, что асфальт именно этого и ждёт, и просто прошёл дальше, как ходят по нему другие люди, не обращая внимания совсем. Но всё место – всё место было таким, что невозможно было объять своей тоской всё, что вызвало оно в воспоминаниях о временах, когда счастье жило в действиях, а не в умерших вещах.

Я не умею ходить в гости. Я купил печенье. Мне показалось, так делают иногда. И зашёл в прогнивший подъезд, дышащий смрадом смерти и разложения, и я испытал эйфорию, и она открыла железную дверь своей квартиры на четвёртом этаже, и я вошёл, и я увидел недоумение, я понял, что никогда она меня не ждала и никогда впредь не будет ждать; что это место меня хочет, но она сама хочет моей гибели; что когда она зовёт меня пройти в комнату, она схватила всё то, что действительно хотела сказать, ледяными руками своего интересного серого вещества, и вывернула наизнанку; что когда она сидит передо мной, подложив одну ногу под себя, а вторую поставив на стул, то смотрит в сторону или в пол, или в стену; или в потолок; а иногда и в окно или просто на свою коленку, но не в глаза, которые висят тут, в двух метрах от неё, только не туда; ах, великая матерь наша, чёрная владычица мрака! боже упаси, я не хочу в них смотреть; ах, зачем он пришёл; ах, почему он жив ещё; ах, мне не вывернуть ли обратно всё то, что я извернула, вынудив пригласить?

Спасибо тебе. Ты улыбаешься. Ты устала. И я всё равно люблю тебя. Я верю в нашу дружбу. Это – единственное, во что я верю. Ты даже выходишь проводить меня до остановки. Но я знаю, что ты больше никогда не будешь меня ждать. Но место будет. И это ужасно, ведь это место принадлежит тебе. Но лишь до тех пор, пока жива ты. Или пока жив я.

四

Для моего тела больше не было места; мне надо было пока найти место для моей души; и я бродил, проклиная себя за свои знания. Я знаю слишком много, чтобы уметь это использовать. Я знаю слишком много, но это не помогает; я – беспомощный бог, презирающий собственную жизнь. Cлишком много учил вселенские, запрещённые, законы, те, что за гранью – да, по своей воле, но что в итоге дало это? Вокруг лишь те, кто не знает и десятой части того, что известно мне, но почему – они такие счастливые, наивные; обмануть их чтобы – достаточно одного взгляда, но зачем? Почему они улыбаются и удивляются почему так несчастен я? Ах, если обмануть их так легко, то почему не обменять у них свои знания на счастье?

Мне показалось так, а потом я решил иначе; потому что так; и так было легче. Потому что это был тот момент, когда всё равно. Хватит. Всё мертво. Все умерли вокруг, и потому на лицах у них улыбки. Мои воспоминания мертвы, и потому к ним так приятно возвращаться. Спасибо, Смерть! Я люблю тебя. Ты даёшь мне всё. Я знаю, что когда паду в твои объятья, то буду вечно счастлив с тем, что умерло здесь давно уже, и живо лишь для меня. И хоть и знания мои бесполезны здесь, они, я верю – но это пока вера одна лишь – пригодятся там; с другой стороны.

Ходил по местам, в которых любил; вот место, где живёт та, которую я любил, и вот место, где я говорил с той, которую любил; сейчас здесь всё это покрыто густым слоем гуталина, в который могу нырнуть только я; все остальные – вне этих мест; и я тону, и рад бы утонуть там, но жизненная слабость вытягивает меня обратно; ждал слишком долго, и слишком долго боялся быть незваным гостем. Но извини, меня, Смерть, и скоро прими.

Я знаю, что как и сейчас – я обещаю – я буду возвращаться к той, кто для меня друг, и к той, которая воплощает собой вкус мазохизма. Знаю – им обеим плевать, но всё же – так. И как при жизни я прохожу мимо ваших домов, два моих милых ангела тьмы, смотря, горит ли свет в ваших окнах; щёлкая зажигалкой, надеясь, что вы поймёте, что это я, и может, что вам даже станет вдруг страшно – так будет при смерти, я клянусь.

В тот вечер я пришёл в свою смердящую квартиру, и увидел, что в ванной лежит моё гниющее тело.

Друг

Я хочу поблагодарить тебя, милая, за то, что ты тут, рядом.

И не всегда у меня получается не сердиться и не обижаться по пустякам, но я же прощаю всё тебе; и даже когда говорю про себя, что ни слова больше не будет сказано в твой адрес от меня, что я более не хочу знаться с тобой, я потом прощаю всё. Конечно, ничего тебе не говорю, ведь причины, по которым я могу друга сделать врагом – нелепы порой. Но я принимаю полностью тебя, такая, какая ты есть; и я знаю, что тебе приходится стократ сложнее, чтобы принять меня таким, какой я есть, без усмешек и наигранного снисхождения. И это та причина, по которой ты для меня – настоящий, единственный друг. Это та причина, по которой я спокойно смотрю, как все остальные отворачиваются от меня; но стоит лишь на мгновение представить, что от меня отвернулась ты, как внутри сжимается всё, будто только что зачитали приговор мне; за совершение всего того, о чём я мечтаю порой тёмными вечерами, гуляя под окнами дома твоей подруги. Я смотрю, как от меня отрекаются те, кто раньше считал другом, и кого я сам раньше считал другом, и чувствую, как избавляюсь от балласта, и мне становится легче. А потом я смотрю в твою сторону и говорю про себя: "Главное – ты, останься хотя бы ты". Ведь иначе я потеряю единственного человека, связывающего меня с тем миром, где я был по-настоящему счастлив.

И я знаю, что бываю навязчив; и я благодарю тебя за то, чо ты терпишь и это; и я хочу сказать лишь, что навязчив так потому, что просто рад, что есть человек, которому я неотвратителен столько, что он готов быть моим другом. Стараюсь быть ненавязчивым, поверь мне, пожалуйста. Моя навязчивасть уже сослужила мне злую службу когда-то; но порой слова сами вырываются, а у меня ведь не так много людей вокруг, чтобы поделиться всем, чем хочу; а у тебя этих людей больше, и поэтому ты, наверное, не понимаешь иногда. Но ты всё равно принимаешь и это; и то, что кажется нормальным мне, но не кажется нормальным тебе, ты тоже принимаешь; и ты-то признаёшь все мои девиации, но – за что я благодарен бесконечно – не так, как другие, а по-настоящему, со спокойствием и пониманием; пониманием именно меня, а не девиаций этих. Когда вижу в глазах твоих сомнение и страх, то лицо твоё и действия всё равно говорят мне: "Как знаешь, ты – это ты, и моё Я всегда будет пытаться понять твоё Я, сколь бы сложно не было", а моё лицо отвечает тогда: "Всё хорошо, ты можешь и не пытаться, главное – будь рядом".

И я чувствую уют рядом с тобой, ты для меня – уютный человек. Когда мне было плохо, – а такое было часто – я представлял, что лежу головой на коленях твоих и рассказываю всё; о том, как мне сложно с подругой твоей; как я устал жить; как хочу вернуться в прежние времена; и я даже плачу, и мне становится легче лишь от того, что я представляю это. Но ты не знаешь, конечно. Когда я внезапно заваливаюсь к тебе домой, то вижу недоумение и сержусь опять, как идиот, а потом вспоминаю, что у тебя-то в мире по-другому всё, и что я не должен так; но не могу иначе; и для меня естесственным кажется в любое время суток – дня и ночи – приехать к тебе домой, просто хотя бы для того, чтобы побыть в уюте с моим единственным уютным человеком. Мне немного больно иногда понимать, что я не настолько уютен для тебя, но мне всё равно кажется, что тебе приятно со мной, и это всё, что нужно, чтобы почувствовать себя счастливым. Знать, что тебе приятно рядом, что я для кого-то приятный человек.