Текст книги "Бал-маскарад"

Автор книги: Магда Сабо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Лицо Цинеге вытянулось.

– Ты получила медаль на международных соревнованиях. Ты великолепно фотографируешь. Нельзя, детка, никак нельзя. Тебе не годится участвовать. Все подумают, что ты ради себя устроила этот конкурс и выставку, что ты хочешь еще и школьный приз получить. Ты можешь быть только устроителем, участницей – нет.

Цинеге грустно сказала, что понимает. Тетя Ева сошла с кафедры и – почти небывалый случай – на секунду притянула к себе голову Цинеге, прижала к своему плечу.

– Конечно, это нелегко, я знаю, – сказала она тихо. – Но некрасиво браться за что-либо, зная заранее, что ты непременно выиграешь. Это стыдно.

Кристина смотрела на нее округлившимися глазами, с таким выражением на лице, что Рэка, дернув ее за юбку, спросила, не дурно ли ей.

Разгадка была ужасной. Больше она не услышала на этом уроке ни слова.

Значит, если человек кого-то перевоспитывает, например какого-то мужчину и какую-нибудь девочку, то как только воспитание закончено, он должен отослать их прочь, потому что человек не имеет права воспитывать их для того, чтобы потом они стали его семьей. Это было ужасно, и тем не менее абсолютно ясно. Ну, конечно же! Тетя Ева выдает бабушку замуж, Кристине все время объясняет, что папе нужна жена; что она говорила папе, Кристи не знает, но, очевидно, что-нибудь вроде того, что Кристине тоже нужна мать, а папа в ответ на это попросил или хотел попросить ее руки! Господи боже мой, как же найти из этого выход? Ведь они любят друг друга, но тетя Ева при таких обстоятельствах никогда не скажет «да».

Тетя Ева не сказала, конечно, правду отцу, ибо тогда все сложилось бы иначе. Если бы тетя Ева могла сказать всю правду, папа не принял бы это так просто, папа боролся бы. Тетя Ева сказала что-то другое. Она, Кристи, никогда не узнает что, но что-то ужасное.

Нет, выхода нет. Логика тети Евы непобедима, это признала и Цинеге. На сердце у нее легче не стало, но с доводами тети Евы она согласилась.

Как помочь им?

А что если бы папа еще раз попросил тетю Еву выйти за него замуж, она снова отказала бы ему?

Но ведь может случиться так, что со временем сопротивление ее ослабеет? Ведь и по ней видно, как она несчастна! А это было видно, было, хотя она делала все, чтобы ничего не было заметно.

Надо их снова свести вместе.

А вдруг еще одна встреча, разговор…

Но как?

Кристина не такая уж изобретательная: ты ведь знаешь ее. Часами ломала она себе голову, покуда что-то придумывалось, и каждый вечер жаловалась Таде, что все напрасно.

Она просила папу пойти в школу и поинтересоваться, довольны ли ею учителя. Это было чрезвычайно рискованное предприятие, свидетельствовавшее о готовности Кристины к любым жертвам, так как в школе не забыли ее неудачного ответа тете Мими на уроке естествознания и, кроме того, за это время Кристи, которая была вне себя от горя, написала контрольную по грамматике с самым плачевным результатом. Папа послал вместо себя бабушку, и бабушка пошла, а потом устроила ей хорошую выволочку. Потом Кристина пригласила тетю Еву прийти к ним поглядеть, что за чудо-аквариум сделала она по заданию звена для подшефных первоклашек, – тетя Ева забежала полюбоваться этим произведением искусства утром, то есть когда (она это точно знала) Эндре Борош на работе. Кристине никак не удавалось свести их вместе. Тогда уже, в полном отчаянии, она сказалась больной.

Очень прошу тебя, не говори тете Еве, но в начале января, когда Кристина два дня отсутствовала и бабушка написала в дневнике, что у нее были головные спазмы, она симулировала.

Знаешь, это тоже было нелегко. То есть вообще-то легко, хотя не такая уж простая это вещь. Ты, может быть, обратила внимание, что Кристина обычно никогда не болеет, словно все Жужино ни за что пропавшее здоровье досталось ей, словно она решила посмеяться над обстоятельствами, при которых родилась на свет. Кристина за все время, что учится в старших классах, ни разу не пропустила ни одного урока и, не считая редких случаев насморка и легких недомоганий, не знала даже, что такое болеть.

Однажды она сообщила бабушке, что заболела. А сама была совершенно здорова.

Пожалуйста, не думай о ней плохо! Но только иначе у нее ничего не выходило! Ты не видела Эндре Бороша дома, не видела этого пустого застывшего взгляда. И не видела тетю Еву, которая с утра до вечера делала вид, что она весела и беззаботна, а между тем ее горе было написано у нее на лице. Кристи не могла не солгать, но она поклялась, что как только будет можно, она расскажет тете Еве о том, что сделала. Не сердись на нее! Прошу тебя, Маска, не сердись на нее!

И кроме того, она уже пожалела об этом, и теперь стыдится того, что сделала. Сейчас ты услышишь почему.

В день своей «болезни» Кристина села в угол и давай стонать да вздыхать. Ей дали аспирин – не помогло. Папа ее опять пришел домой с тем же пустым взглядом, который стал для него обычным в последнее время. Папа молчал, но взгляд его говорил теперь яснее слов: «Ну, вот еще и девочка заболела! Разве может со мной случиться что-нибудь хорошее – только этого вот не хватало. Что же еще может выпасть на мою долю, как не смерть, болезнь, несчастья?»

– Что у тебя болит? – спросил он Кристину.

Она молчала. На вид казалась совершенно здоровой, градусник тоже ничего не показывал. Впрочем, болезнь могла начаться и без температуры.

– Переждем ночь, – тревожно сказала бабушка. – За это время что-нибудь определится.

Эндре Борош запротестовал. Надо немедля позвать врача. Одну уже потеряли, потому что она не получила помощи своевременно. Он не допустит, чтобы то же случилось теперь еще и с другой. Кристи никогда не болеет, и если сейчас чувствует себя больной, значит на то есть причина. Кристи готова была провалиться сквозь землю от стыда.

– Но ведь температуры нет, – проговорила бабушка.

– Все равно!

«Сейчас еще и доктора придется обманывать», – подумала Кристина и чуть не заскулила. Нет, лгать – это ужасно. Никогда, никогда больше не пойдет она на это!

Все-таки ночью вызывать врача не стали, бабушка сказала Эндре Борошу, что Кристина уже большая, может, потому и голова болит, такое бывает. Папа покраснел, хмыкнул что-то. Кристина распласталась на постели и всякий раз, когда папа или бабушка наклонялись над ней и спрашивали: болит ли еще, – отвечала: болит. Ее терзали вопросами до поздней ночи, потом дали еще аспирину и болеутоляющее – в животе от него так и забурчало.

Утром папа ушел на работу с потемневшим лицом, а бабушка позвонила врачу. В школу Кристи не пошла, сказала, что книг ей не надо, – так болит голова, что просто глаза не смотрят… Это было страшно трудно, ведь она прямо умирала со скуки.

Дядя доктор сказал: не знаю, что бы такое могло с нею быть. Возможно, назревает какая-то болезнь. Пусть лежит, лекарств пока прописывать он не будет, только болеутоляющее. Если подымется температура, пусть его тотчас известят. Странный случай, очень странный.

Бабушка была смертельно бледна.

Вечером пришлось еще раз вызвать дядю доктора, потому что боли у Кристины стали невыносимыми. Бабушка вся тряслась от страха, а у Эндре Бороша даже губы побелели. Дядя доктор сказал, если завтра больной не станет лучше, он положит ее в больницу на обследование. Такого случая у него еще не было!

«В больницах вечно не хватает мест, – думала Кристина. – Очень много больных». Она презирала себя за ложь. Неужели ее повезут в больницу и она займет место настоящего больного? Нет, сегодня к вечеру она все устроит. Только вот удастся ли?

Каждые полчаса ей ставили градусник – температуры, конечно, не было. И все-таки Кристи стонала, все жалостнее и надрывнее. Эндре Борош сидел с нею рядом, гладил лоб, держал за руку. В эту минуту он не думал ни о ком другом, ни о Жуже, ни о тете Еве, только о своей дочурке. Кристи было приятно, хотя в то же время и стыдно.

Часов около восьми Кристи замолчала, сделала вид, будто уснула. Ужасно это было нудно и утомительно, все нервы у нее были напряжены. В десять она вдруг открыла глаза, но на вопросы почти не отвечала, а около одиннадцати вдруг произнесла: «Тетя Ева».

– Господи! – сказала бабушка Борош. – Она зовет свою учительницу!

– Тетя Ева! – повторила Кристи. Теперь, когда ей удалось, наконец, произнести это имя, мышцы ее расслабились, она почувствовала облегчение. Она даже чуть не разревелась оттого, что, наконец, можно было покончить с этим кошмарным напряжением.

– Чего ты хочешь от тети Евы? – спросила бабушка.

Эндре Борош молчал, но рука его, державшая кисть дочери, дрогнула.

– Пусть тетя Ева придет! – прошептала Кристи.

– Уже двенадцатый час, деточка. Подожди до утра.

– Сейчас, – выдохнула Кристи. – Сию минуту.

Бабушка Борош растерянно взглянула на зятя. Он не поднял глаз, уставился на одеяло.

– Собственно говоря, она славная молодая женщина, Эндре. Должно быть, очень порядочная девушка, иначе ребенок не тянулся бы так к ней, особенно после того, что произошло на том воспитательском часе. Если бы ты пошел за ней или позвонил, она приехала бы.

– Звонить не буду.

– Тетю Еву… пожалуйста! – сказала Кристи.

– Слышишь? Бери трубку! Речь идет о ребенке!

– Тетю Еву!

Теперь Кристи чуть не плакала. Фотограф поднялся, достал из гардероба пальто.

– Ты куда? За нею? Приведешь ее?

– Нет, – сказал Эндре Борош. – Пройдусь немного, проветрюсь. У меня тоже разболелась голова.

– И ты способен покинуть больного ребенка? – Голос бабушки звучал возбужденно, хотя она говорила шепотом. – Нет, сынок, никуда ты не пойдешь! Тут будешь сидеть, рядом с Кристиной, и присматривать за ней. Я позвоню учительнице Медери; если она действительно такая, какой считает ее девочка, она придет. К такой девочке, к сироте, у которой нет матери, она не может не прийти!

Губы Эндре Бороша дрогнули. Бабушка пошла к телефону, и по ее ответам можно было понять все, что говорила тетя Ева. Она еще не спит, гостей у нее нет, нет, нет, не побеспокоили, совсем нет. Болезнь, надо надеяться, не серьезная? Хочет видеть ее? Правда? Последовали короткие уговоры, а потом – ну что ж, тогда она сейчас выходит, вызовет такси и сразу же приедет.

– Ей не очень-то хотелось приезжать сюда, – сказала бабушка, когда положила трубку. – Ну, конечно, после того скандала, когда она так нехорошо поступила с ребенком… Едва уговорила.

Эндре Борош направился к выходу.

– Об этом не может быть и речи, дорогой мой. Ты дождешься учительницы, побеседуешь с ней, нельзя оставлять меня здесь одну. Ведь какая ответственность! Да я изведусь вся. Учительница видела уже множество больных детей, вдруг да и скажет что-нибудь толковое. Если и у тебя болит голова, вон лекарство. Я не останусь одна с этой бедной маленькой страдалицей.

А бедная маленькая страдалица следила за всем из-под одеяла, словно рысь.

Когда раздался звонок, кровь так и бросилась ей в лицо, словно она и вправду была больна. Фотограф стоял у окна, спиной к кровати, и смотрел на снег. Он тоже слышал звонок, и спина у него как-то странно дрогнула.

– Наконец! – сказала бабушка. – Наконец-то!

XV
Визит тети Евы к Борошам. – Ложь не может принести желанных результатов

– Да, я помню это, – сказала Маска. – Помню, то есть знаю об этом. Я ведь обо всем знаю, о чем знает тетя Ева. В этот вечер тетя Ева испугалась дважды: первый раз при мысли, что ей придется идти к Борошам, второй раз потому, что Кристина больна. Сперва она решила, что не поедет – это говорил в ней ее первый испуг, но потом второй оказался сильнее первого, и она тут же вызвала такси. Так что если ты будешь говорить с Кристиной Борош, скажи ей, что по дороге тетя Ева думала уже только о ней, только о том, что Кристи нужна помощь и, если она чувствует сейчас, что с тетей Евой ей станет легче, то тетя Ева отправилась бы этой ночью куда угодно, как бы далеко это ни было, и не только на такси, а хотя бы и пешком или на телеге. Как угодно!

Войдя, она даже и не заметила Бороша, хотя он стоял тут же, в комнате. Кристи лежала с закрытыми глазами, а на ночном столике у ее постели сидел какой-то гадкий мишка.

«Глаза у меня были закрыты, потому что мне стыдно было смотреть на тебя, ведь я вас всех обманывала, – думала Кристи. – И Таде не гадкий вовсе, только старый. Пожалуйста, не говори, что он гадкий. Он правда не гадкий. Потрепанный только».

– Кристина! – сказала тетя Ева. Ресницы Кристины дрогнули.

– Ты зачем звала меня, Кристи? – спросила тетя Ева.

Кто-то подтолкнул ей стул, очевидно фотограф, потому что бабушка Борошей стояла в дверях и сморкалась.

– Что с тобой?

– Мне очень плохо было, – сказала Кристина, все еще не открывая глаз.

– Что у тебя болит?

– Сейчас ничего. Сейчас хорошо.

– Бредит, – сказала бабушка. Тетя Ева потрогала лоб больной.

– Температуры у нее нет, отчего бы ей бредить? Да она не выглядит тяжелобольной. Что же ты людей пугаешь, девочка?

Кристина подняла на нее глаза. Взглядом сказала что-то, но тетя Ева не поняла, о чем она просит. Увидела только, что глаза не больные, – у больных детей глаза блестящие, неуверенные и усталые. Эти же смотрят пытливо, смущенно и в то же время моляще. Что, в самом деле, мучит ее? Почему нужно было мчаться к ней среди ночи? Только сейчас тетя Ева по-настоящему поняла, до чего испугалась.

– Папочка!

Кто-то шевельнулся.

– Подойди ко мне, пожалуйста…

Место нашлось только по другую сторону кровати. Теперь они сидели друг против друга, тетя Ева и Эндре Борош. Оба смотрели только на девочку и не подымали глаза друг на друга.

– Мне кажется, к завтрашнему дню я поправлюсь, – сказала Кристина. – Пожалуйста, не сердитесь, что я хныкала. Очень было нужно, чтобы тетя Ева пришла сюда.

– Ну, видишь, вот я и здесь. К завтрашнему дню поправишься?

– Думаю, да, – и она улыбнулась улыбкой прежней, здоровой Кристи.

Бабушка Борош смотрела, не веря своим глазам. В самом деле уже не болит голова? И жара нет? Ах, боже мой, как она боялась, а вдруг детский паралич… Надо бы угостить чем-нибудь бедную учительницу, может быть, кофе? Эта дурешка получила свое, уснула. И как спокойно посапывает, слава богу! Так она сварит чашку кофе, нельзя все-таки требовать от педагога, чтобы… Ей совестно, что она заставила учительницу приехать, но ведь для бабушки внучка – главное, особенно в этом печальном доме… Эндре развлечет гостью, пока она приготовит кофе.

«Очень трудно рассматривать лица, когда ресницы закрыты, – думала Кристи. – Но все-таки можно. А впрочем, через крохотную щелочку между ресницами все видится резче».

Папа сказал:

– Спит.

– Дети всегда так засыпают, без всякого перехода, – отозвалась тетя Ева.

– Мне просто стыдно, что мы заставили вас приехать сюда. Представляю, как это было вам трудно.

– Для меня нет ничего трудного, если это нужно моим ученикам.

Наступила ужасная тишина. Кристине показалось, что тетя Ева словно по лицу хлестнула папу этой фразой, как будто крикнула ему: «Я не из-за тебя приехала, не принимай этого на свой счет, дело не в тебе! Меня интересует только твоя дочь!» Как это ужасно! Не может же Кристи болеть недели напролет. Нет, она не сумеет притвориться по-настоящему умирающей, чтобы задержать здесь тетю Еву. Она вздохнула.

– Ты все же не спишь? – спросила тетя Ева.

– Пожалуйста, останьтесь еще немножко… – прошептала больная.

– До тех пор, пока ты не заснешь по-настоящему. Но не задерживай меня долго, Кристина! Завтра у меня уроки начинаются в восемь. На перемене я позвоню вам.

– Хорошо…

Она снова закрыла глаза. Дышала глубоко, медленно, равномерно, словно спала.

– Давно мы не виделись, – услышала она голос папы.

Тетя Ева не ответила.

– Ужин был вкусный?

«Что за ужин? – ломала голову Кристи. – Что за ужин? В этом вопросе нет никакого смысла! Человек представляется умирающим, ведет себя недостойно, и вообще разве это дело для пионерки – врать да еще уроки прогуливать, какие бы высокие цели она ни преследовала! Но уж если все-таки решаешься и идешь на все это, то пусть они тогда хоть не разговаривают об ужине! Ужин! Что бы это могло быть?»

Тетя Ева опять не ответила.

– Вы все-таки, конечно, были не правы, – сказал папа. – Позднее я понял, что вы так и не дали мне хорошего совета.

– Вполне возможно, – прошептала тетя Ева.

– Спишь, Кристи? – спросил Эндре Борош.

Даже на экране люди не спят так правдоподобно, как спала Кристи.

– Не стоит изменять жизнь человека, если он уже стар.

– Это еще что за глупости?

Голос у нее был совсем как у тети Луизы. Если бы Кристи действительно спала, то проснулась бы тут же, но она продолжала мирно посапывать. Взрослые уже не обращали на нее внимания.

– Прежде всего – вы не стары. И потом человек начинает жить заново столько раз, сколько хочет.

– Да, я испытал это.

Снова тишина. В соседней комнате суетилась бабушка, приготавливая кофе.

– Не думаю, что было бы разумно переложить на какого-то чужого, ни в чем не повинного человека всю ту горечь, что накопилась во мне с годами.

– Мудрые слова!

Голос все-таки был странный: хотя она говорила шепотом, в нем слышалось раздражение.

– Как будто есть что-нибудь лучшее на свете, чем восстанавливать разрушенное, собирать и склеивать осколки, чтобы снова составить целое. Что вы понимаете в этом, Эндре Борош? Вызовите такси и отпустите меня, наконец, домой!

– Почему же вы тогда не помогли мне? Вы прекрасно знаете, о чем я прошу.

«Говори же, – думала Кристина. – Говори, потому что я не могу больше лежать так, и потом я так волнуюсь, что того и гляди начну икать или кашлять. Разрешите это все как-нибудь, ведь в воздухе уже такое напряжение, что я дольше не выдержу».

– Все, что зависело от меня, я сделала. И тогда и сегодня. Но я должна заниматься вашей дочерью, а не вашими проблемами. Мне не хотелось бы быть невежливой, но я считаю, что вы требуете слишком многого от классного воспитателя.

Теперь Кристина и в самом деле почувствовала себя плохо.

– Ни за что на свете, – произнес фотограф каким-то натянутым голосом. – Боже избави меня обременить вас чем-либо, что не имеет отношения к вашим обязанностям.

Он отвел взгляд от тети Евы и уставился в угол, словно там, над комодом, было что-то интересное. Конечно, не это ему следовало делать, а присмотреться, хорошенько присмотреться к тете Еве, – тогда бы он увидел, что ее губы дрожат. Но Эндре Борош даже не взглянул на нее, он продолжал созерцать стену, овальное бабушкино зеркало.

– Пульс у девочки неровный, – сказала тетя Ева.

«Сейчас станет ровным, – думала Кристина. – С чего бы ему и быть ровным, если вы тут убиваете друг друга у моей постели и ничто не помогло, даже то, что я, наконец, свела вас вместе».

Две головы снова низко склонились к кровати, пришлось по-настоящему закрыть глаза.

«А что бы сейчас было, – ломала голову Кристи, – если бы я вдруг села в постели и сказала им ясно и твердо: «Папочка, тетя Ева думает, что она не имеет права любить тебя, раз она моя учительница, и еще думает, что не должна воспитывать ребенка только для того, чтобы он сразу стал ее собственным».

– В такое время вдвойне тяжело, что у нее нет матери, – проговорил фотограф.

– Я сказала же, дайте ей мать, – прошептала тетя Ева, и шепот этот прозвучал словно свист хлыста.

Скрипнула дверь, Кристи услышала запах кофе и почувствовала, что взрослые с облегчением повернулись к бабушке.

– Чашечку кофе…

– Не стоило беспокоиться… Очень поздно уже…

Звякнули ложечки. «Теперь все, кроме бабушки, играют комедию», – думала Кристи. Она сама играет больную, а папа с тетей Евой улыбаются, кивают, всем видом показывают, что все хорошо, хотя сердца их чуть не разрываются. Вот сейчас надо бы подняться в постели и высказать им всю правду.

Невозможно.

Эндре Борош стал вызывать по телефону такси, тетя Ева попрощалась. Прощалась тихонько, чтобы не беспокоить больную. Бабушка предложила зятю проводить учительницу до дому. Тетя Ева запротестовала, папа не промолвил ни слова. Тетю Еву провожала в прихожую бабушка, папа, произнеся несколько слов благодарности, снова подсел к Кристи. Дверь захлопнулась, немного погодя стало слышно, как тронулось такси. Дул ветер, в комнате становилось прохладнее.

Хитрость не удалась.

XVI
Цыганочка рассказывает, как Кристина пришла к мысли, что доклад о мире все-таки надо сделать

Взрослые улеглись. Бабушка сразу же, папа попозже.

Кристи наблюдала за папой, видела, как он ходил туда-сюда, пошел в ванную, отвернул кран, почистил зубы, пополоскал горло, снова вошел. Звякнул стакан, должно быть, он принял что-нибудь, наверное снотворное. Бабушка заснула не сразу и, уже лежа в кровати, тихонько продолжала говорить о том, как она рада, что девочка стала спокойнее и что, возможно, теперь уже нет причин для тревоги.

– Хорошо, мама, – сказал фотограф, – спокойной ночи!

Свет погас.

Вскоре бабушка начала похрапывать равномерно, тихонько, как обычно, темно стало и в другой комнате, у Эндре Бороша, но Кристи чувствовала, что он не спит. Было что-то нехорошее в этой ночи, что-то неспокойное, тревожное, враждебное.

Скрипнула дверь, и вошел папа. Его совсем не было видно в темноте. Очевидно, он надел войлочные туфли, потому что шагов не было слышно; он словно тень проскользнул к кровати. Бабушка мирно спала: когда она заснет, ее и пушками не разбудишь.

– Спишь, Кристи?

Кристи выдохнула:

– Нет.

Она подвинулась, чтобы он мог сесть с нею рядом. Папа осторожно присел, кровать тихонько скрипнула под ним. Кристи нащупала его руку и, найдя, положила ее на свое лицо. Это было очень приятно, руки у Эндре Бороша всегда такие душистые и прохладные от частого мытья.

– Я хочу попросить тебя о чем-то, – сказал Эндре Борош.

Кристи молчала. Она чувствовала, что ничего хорошего у нее не попросят, что она не будет рада выполнить эту просьбу.

– Если с тобой случится что-нибудь… что бы с тобой ни случилось, прошу тебя, не зови к нам тетю Еву и меня не посылай к ней.

У Кристины даже горло перехватило от волнения.

– Я очень рад, что ты любишь ее, но не принуждай ее приходить к нам. Тетя Ева красивая молодая женщина, у нее свои заботы и планы, не годится обрушивать на нее еще и наши. И потом, если она любит тебя, это вовсе не значит, что и мы ей симпатичны. Со мной, например, она не очень охотно бывает вместе. Я стесняю тетю Еву. Ты ставишь ее в неприятное положение, заставляя встречаться со мной. Прошу тебя, не делай этого.

– Понимаю, – с пересохшим ртом проговорила Кристина. И добавила: – Прости меня, папа!

Фотограф поцеловал ее и вышел, а Кристи с головой накрылась одеялом, словно кто-то мог увидеть ее ночью, в этой темноте. Сейчас она и вправду почувствовала себя больной.

Ей так хотелось все исправить, а вышло что-то скверное, ужасное. Голос у папы был усталый, чужой и такой надломленный, словно у старика. Если папа хочет этого, то план ее не только не улучшил, а даже ухудшил положение.

Но в чем ее ошибка?

– Маска, ты никогда не слышала, как тетя Ева ведет урок?

А я слышала. Она учит своих воспитанников думать, учит, что, если ты в чем-то ошибся, надо отыскать корень ошибки. Кристи мяла и вертела ухо Таде и раздумывала до тех пор, пока не нашла разгадку. А когда нашла, то ей стало так стыдно, что она еще и маленькой подушечкой лицо покрыла, одеяла было уже недостаточно.

«Я словно подшутила над ними, – думала Кристи. – Врала, притворялась, напугала бабушку, оторвала от работы тетю Еву, встревожила папу. Как могла я думать, что из этого может выйти что-нибудь хорошее? Ведь они же не дети, они взрослые, папа столько выстрадал, и тетя Ева уже не девочка! Да как же я могла думать, будто она такая слабая, что стоит ей еще раз увидеть папу и сопротивление ее будет сломлено? Тетя Ева сильная. Тетю Еву можно убедить в чем-нибудь только разумным путем.

Но вот как я могу убедить ее?

Не могу же я пойти к ней и сказать: «Пожалуйста, не избегайте моего папу, если вам хорошо с ним», – ну, как сказать такое своему собственному классному руководителю? Не могу я сказать об этом вот так просто…»

И в этом тоже виновата война, в этой ужасной ночи, и во всем, что причиняет, людям горе. Если б не было ее, семьи остались бы целыми, и люди не попадали бы в такие тяжелые положения. Если бы ее не было, не пришлось бы классному руководителю думать над тем, как научить какую-то девочку смеяться, и не приходилось бы говорить кому-то «нет» вопреки собственным чувствам и желаниям. Нельзя ни за что на свете допустить войны. Если бы можно было рассказать, что случилось, ну, например, хотя бы с их семьей, все поняли бы, что надо быть бдительными. Но может ли человек предостеречь других людей?

Может ли?

Неужели нет?

Бабушка посапывала равномерно, словно говорила: «Как так! Как так!»

Ухо у Таде было холодное, привычное. Конечно, возможность нашлась бы, горестно размышляла Кристина, только люди иногда бывают такими глупыми. Думают, что есть дела общественные, из которых складывается история, а есть дела личные, и одни с другими не связаны. А между тем выясняется, что все и со всем связано. И если человек занимается жизнью общества, он обнаруживает за нею личную жизнь миллионов и миллионов людей.

«Ничегошеньки я не сделала ни ради кого, – говорил Кристи ее внутренний голос. – Ни ради Жужи, ни во имя ее погубленной молодости, ни ради папы, ни ради бабушки, ни ради тети Евы. Если бы я тогда сделала доклад и сказала бы, что долг живых исправить то, что наделала война, залечить нанесенные войной раны, – тогда не возникло бы у тети Евы мысли, что она воспитывает нас для себя и что, придя к нам в дом, она, собственно говоря, поступила бы так же, как Цинеге с этим фотоконкурсом. Если бы я сказала ей о «долге», – она поняла бы это. На обман тетя Ева не поддалась, но если перед ней стоит какая-то задача, она все понимает и все делает, чтобы ее выполнить».

Кристи сделает этот доклад. Не только ради своих близких, а ради всех. Пусть никогда больше не будет на земле детей, которым придется мучиться над такими проблемами, пусть никогда не будет другой девочки, которой пришлось бы называть свою маму «Жужей», потому что она никогда не была для нее настоящей, живой мамой.

Только для этого сбора нужны такие слова, которые будут понятны всем, чтобы класс понял: на свете нет только личных дел, а тетя Ева поверила бы, что ее ждет большая задача – сказать «да» там, где война однажды сказала «нет».

Где найти Кристи такие слова?

«Жужа! Тебя уже нет, и я никогда не коснусь тебя рукой, но ты все-таки есть, – ведь тетя Ева учит, что человек остается жить во всем, что делается на свете, и, значит, ты тоже существуешь, есть и твоя доля в том, что построено после войны. Жужа, помоги мне! Сегодня я сделала ужасную глупость, помоги мне исправить ее!

Где твое письмо, Жужа?

Где твое письмо?

В ночь перед смертью ты написала письмо в старой тетрадке, и бабушка отдала его папе, потому что ты взяла с бабушки слово во что бы то ни стало сохранить письмо и передать, – ведь это было твое завещание. Как я ни просила, папа не разрешил мне прочитать его, сказал, что он сам лишь однажды нашел в себе силы прочитать его до конца, и то у него чуть не разорвалось сердце; он не мог бы еще раз сделать это, сознавая, что той, которая писала его, уже нет на свете; к тому же я еще мала – вот подрасту, тогда другое дело. Папа не знает, что в пятнадцать лет человек, собственно говоря, взрослый. Еще не очень умный, нескладный, часто ошибающийся, но все же взрослый.

Сегодня ночью мне необходимо письмо Жужи. Жужа знала те слова, с помощью которых можно бороться против войны, да и как же ей было не знать их, если она и умерла из-за войны.

Я добуду сегодня это письмо и прочту его – это не кража, не обман, нет. Она была моя мама, и я имею право знать, о чем она думала в последние часы своей жизни; она была моя мать, и она имеет право помочь даже из могилы, если мне нужна ее помощь. Она была моя мама! Моя мама».

Улаживать что-то, притворяться, врать… какой позор! Какой позор, что Кристине раньше не пришел в голову этот выход – письмо Жужи.

Никто не услышал, как встала Кристи. Она сунула ноги в мягкие туфли, завернулась в халат и, словно дух, проскользнула мимо стола, шкафа. Старательно тикали стенные часы бабушки, их добродушное серьезное «тик-так» казалось более громким, чем обычно.

Где может быть это письмо?

Среди бабушкиных вещей его нет. Все, что связано с Жужей, бабушка хранит отдельно, в специальном ящике, но там только всякие безделушки, серебряные украшения, жемчуг, ленточки – там нет никаких записок. Письмо может быть только у папы, в другой комнате, в письменном столе, который он всегда запирает на ключ.

«Не сердись, милый мой папочка, – думала Кристина, пробираясь в комнату Эндре Бороша, – это не любопытство. Я ничего не буду рассматривать или читать у тебя в столе, потому что у каждого могут быть свои личные секреты и выведывать их нечестно. Я ищу только завещание Жужи, чтобы попытаться исправить то, что сегодня вечером чуть было совсем не испортила».

Папа спал и даже не пошевельнулся, когда Кристи наклонилась к ночному столику; возле стакана для воды действительно стоял наполовину пустой пузырек из-под снотворного. Можно было не бояться разбудить папу, можно включить ночник, и все-таки сердце Кристи отчаянно билось, пока она копалась в ночном столике. Папка для бумаг, мелочь, которую папа не хочет держать в кошельке, часы, ключи… Ключ от письменного стола был другой формы, чем остальные, она сразу узнала его.

Папа никогда не опускает жалюзи в своей комнате. Сейчас это было очень кстати, потому что уличный фонарь давал достаточно света и можно было без труда передвигаться по комнате. Ящик письменного стола громко скрипнул, когда она потянула его к себе; Кристи обернулась, прислушалась, но с кушетки, где спал папа, не донеслось ни звука. Ну да, ведь он принял снотворное…

Сперва она не могла найти того, что искала. Наткнулась на собственные фотографии, локон своих первых волос, удостоверения, какой-то диплом, полученный Эндре Борошем за хорошую работу, несколько иностранных фотожурналов. Нашла две коробки с письмами Жужи; рука Кристины даже поколебалась немного над этими коробками: в самом деле, о чем может писать жена мужу, когда оба они еще ничьи не родители, а просто женщина и мужчина… Но она не вынула ни одного письма. Когда-нибудь все равно узнает, когда сама будет писать… кому-нибудь… Только она не хочет, чтобы ей пришлось писать на полевую почту.

Последнее письмо Жужи, ее завещание, она обнаружила в среднем ящике: над письмом были фотографии, великое множество фотографий – портреты Жужи. Она сразу поняла, что это то самое, что она ищет: тетрадка была совершенно не похожа на ее школьные тетради – она была в другой обложке; листы, качество бумаги, даже спиралька – все было другое. Тетрадка была старинная, и на ней – имя Жужи: Юхас Жужанна.