Текст книги "Научи меня умирать"

Автор книги: Мацуо Монро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Мозг завопил, тело отреагировало на этот вопль выбросом адреналина. Я успел дико пожалеть о своем поступке. Но изменить ничего не мог. Дверь медленно ползла в сторону, в увеличивающуюся щель лился призрачный свет, а я стоял, не в силах пошевелиться или хотя бы закричать от ужаса.

Наконец дверь тихонько ударилась о стопор.

На столе у окна, прямо напротив двери, сидела обезьяна. Рядом с ней стоял бумажный фонарик. Он заливал комнату ровным красноватым светом.

Обезьяна посмотрела на меня и почесала бок.

Я зашел в комнату и закрыл за собой дверь.

Глава 11

Я закрыл за собой дверь. Сухой стук, щелчок замка.

Ну и что теперь делать? – промелькнула мысль. Ничего подходящего в голову не приходило. Все, что я смог сделать – вытаращиться на обезьяну. Ну и прислониться к стене. Так, на всякий случай. Вдруг мое спокойствие – это просто шок. Неизвестно, что будет, когда он пройдет.

Так миновало несколько минут. Я смотрел на обезьяну, она – на меня.

Идиотская ситуация. Донельзя идиотская.

И тут обезьяна превратила просто идиотскую ситуацию в фантастическую. Она еще раз почесала левый бок и сказала писклявым голосом:

– Не… принес… пива… ты?

Хорошо, что я прислонился к стене. Падать на кафельный пол было бы очень больно. А так я тихо сполз по стене вниз, и обошлось без ушибов.

Спокойно, сказал я себе, спокойно, это всего лишь галлюцинация. Самая обыкновенная галлюцинация. Глюк. Бред. Ничего особенного. Меня не устраивает объективная реальность, и я выдумал себе другую. В моей придуманной реальности обезьяны болтают и обожают пиво. Все объясняется очень легко.

Я судорожно сглотнул. Спокойно…

– У тебя… так… нет… пива? – повторила обезьяна.

Я помотал головой.

– Капельки ни?

Моя голова опять мотнулась из стороны в сторону.

Обезьяна разочарованно выпятила нижнюю губу.

Во всяком случае, мне показалось, что разочарованно. Как на самом деле обезьяны выражают разочарование, я не знал.

– Пива… принеси… следующий раз… придешь… когда, – недовольно пропищала обезьяна.

Слова она выговаривала быстро, но паузы между ними тянулись по несколько секунд. Словно она каждый раз вспоминала нужное слово. На их странный порядок я обратил внимание не сразу. Удивили почему-то именно эти паузы.

Я ничего не ответил. Заставить себя разговаривать с галлюцинацией было выше моих сил.

– Пришел чего? Бар приходить хотел не. А сюда пришел. Чего?

– Не знаю, – пробулькал я.

– Не знает. Не знает. Он. Не если знаешь, зачем приходить? У времени меня мало. Пришла раз прошлый я, ты молчал. Сам пришел, молчишь еще раз. Молчать некогда мне тобой с.

Обезьяна была явно раздражена. Раздраженная обезьяна – еще то зрелище.

– Кто ты? – спросил я.

– Видишь не?

– Не знаю… То есть этого ведь не может быть…

Обезьяна внимательно осмотрела себя. Будто желая убедиться в том, что она на самом деле существует.

– Как быть может не? А ты может?

– Что? – Понять ее было нелегко.

– Ты быть может? Ты есть?

Я пожал плечами. Сейчас я не был уверен ни в чем.

– Ты была за рулем того автобуса? Ну, который чуть не сбил меня? Мне не показалось? Это действительно была ты?

Обезьяна сложила губы трубочкой и зачмокала ими.

Видимо, это был какой-то специфический обезьяний жест. Человеку знающему он бы о чем-то сказал. Я же не понял ничего и повторил вопрос.

– Мы, – сказала обезьяна. У нее получилось «ми-и».

– Зачем? Ты хотела убить меня?

Обезьяна отвернулась. Хвост несколько раз нервно дернулся.

– Почему ты не отвечаешь?

– Не хотим. Бар приходи. Приходи бар.

– Записки – это тоже твоя работа?

– Ми-и, – кивнула обезьяна.

– А бар? Ты знаешь негра? Кто он? Что это вообще за место?

– Наше место.

– Твое?

– Наше. Ты, ми-и. Гости приходить можем. Жить можем. Наше место.

– Он на самом деле существует?

Обезьяна наклонила голову.

– Почему же я его не нашел тогда? – спросил я.

Ощущение неестественности происходящего немного притупилось. Я почти забыл о том, что нахожусь в здании клиники, в которой произошло двойное убийство. В пустом, опечатанном полицией здании, где-то в трущобах, на окраине города. И мой собеседник – обезьяна. К тому же ужасно говорящая по-японски.

Я устроился удобнее на полу, сняв куртку и подложив ее под себя.

Обезьяна молчала, но на морде у нее было написано, что она пытается найти нужные слова.

– Бар приходить один не можно не, – наконец сказала она. – Ми-и испугались. Спрятались. Женщина взял зачем?

– Но я потом пришел один…

Обезьяна опять почесалась. Я подумал, что у нее, наверное, блохи.

– Испугались ми-и. Испугались. Ушли.

– Как бар может уйти?

– Не спрашиваешь о том.

– Что? – не понял я.

До чего же странная манера говорить. Конечно, смешно предъявлять подобные претензии обезьяне. Но в тот момент мне было не до смеха.

Это все нереально, – пронеслось в голове.

Незаметно я ущипнул себя за бедро. Потом еще раз, сильнее. Было больно.

Я повертел головой. Кабинет как кабинет. В том смысле, что ничего странного в стенах и мебели я не заметил. Я попробовал фокусировать зрение на разных предметах. Оно отлично фокусировалось. К звукам тоже никаких претензий не было. Ничего необычного. Ни эха, ни каких-то резонансов. Все в полном порядке. Ничто не указывало на то, что я брежу.

Ага, кроме обезьяны.

Она что-то попискивала, но я упустил начало, и теперь ее слова превращались в труху.

– Что ты говоришь? Я не совсем понял.

Она замолкла и уставилась на меня. Абсолютно осмысленный взгляд. Даже осмысленнее, чем у собаки.

– Слушаешь не? – она спрыгнула со стола и пробежала по комнате взад-вперед, словно пытаясь успокоиться. Бежала на четырех лапах. Человек в такой ситуации прошелся бы, заложив руки за спину.

Приведя в порядок нервы, обезьяна легко запрыгнула на стол и почесалась.

– Вопросы, – сказала она. – Вопросы не те. Бар уйдет не. Подождать может, да. Другое спрашивай.

– Ты на все сможешь ответить?

– Ми-и не знаем… Женщина. Женщина, да.

– Что женщина?

– Женщина знает. Она ответить. Ми-и ответить не хотим. Пока. Спроси женщина. У.

– О чем я должен спросить женщину?

Обезьяна широко раскрыла пасть и заверещала. Клыки в ярко-розовой пасти были в половину моего указательного пальца. Я поежился. Если она вдруг вздумает укусить меня, мне придется несладко.

– Тыква у тебя, да. Голова нет. Как тыква голова пустая. Ты хотеть спросить. Хотеть что? Что хотеть, то спросить и, – пролопотала она настолько быстро, что я опять уловил только суть.

– Я могу спросить у нее все, что хочу?

Обезьяна энергично закивала. Кивки сопровождались бесконечными почесываниями.

Женщина – это Вик. Других знакомых женщин у меня сейчас не было. Если не считать коллег. Вик… К ней у меня не было никаких вопросов. Во всяком случае, таких вопросов, на которые хотелось бы получить от нее ответ. Все, что она могла сказать – «псих» и «придурок». Это меня не устраивало.

Все мои вопросы касались обезьяны и бара. Но не глупо ли спрашивать галлюцинацию о ней же самой? Наверное, глупо. Что она может ответить? Что бар – это совершенно реальное место. И сама обезьяна настоящая. Конечно настоящая… В созданной больным сознанием реальности.

Получалось, что говорить с обезьяной мне было не о чем.

Я посмотрел на нее. Она не растаяла, не растворилась в воздухе. У нее не вырос гигантский хобот. Она не превратилась в сморщенного карлика. Очень устойчивая галлюцинация. Сидит, болтает лапой. И смотрит на меня. Рядом фонарик. Говорящая обезьяна с фонариком. Китайский цирк плакал бы от зависти.

В голову пришла бредовая идея.

– А можно я тебя потрогаю? – спросил я.

– Не только щекотать.

– Не щекотать тебя? – пришлось уточнить мне. Привыкнуть к ее манере говорить было не так-то просто.

– Да. Не щекотать.

Я поднялся с пола и подошел к ней. Мне казалось, что она все-таки вот-вот исчезнет. Как Чеширский кот. Сперва хвост с лапами, потом туловище, потом голова… Останется одна ухмылка. И долго будет висеть в воздухе.

Но обезьяна сидела как сидела. Посматривала на меня настороженно, но пропадать никуда не собиралась.

От нее пахло, как, видимо, и должно пахнуть от нормальной обезьяны. Шерстью, мочой и еще чем-то… Наверное, специфическими обезьяньими выделениями.

Я осторожно протянул руку, ожидая, что та встретит пустоту. Но ощутил под ладонью мягкую теплую шерсть и каучуковые комочки мускулов. Чтобы убедиться получше, слегка ткнул пальцем в обезьянье плечо. Вместо того чтобы лопнуть, она взвизгнула и клацнула зубами около моей ладони. Я быстро убрал руку и вернулся на свое место.

Отличная галлюцинация. Мое больное сознание работало на славу. Все было совершенно правдиво. Если бы не уверенность в том, что обезьяны не умеют разговаривать, я бы принял все за чистую монету.

Впрочем, ведь психи обычно принимают свои видения за чистую монету, разве не так?

Мы сидели и молчали. В голове у меня была космическая пустота. Обезьяне, видимо, было безразлично, общаются с ней или нет. Она почесывалась, что-то вытаскивала из шерсти, совала это «что-то» в рот, вертела головой, снова почесывалась, выкусывала, вылизывала… Словом, вела себя как самая обыкновенная обезьяна. Вроде тех, что развлекают туристов в парке обезьян в Никко. На миг я даже почувствовал себя виноватым, что не захватил с собой каких-нибудь фруктов, чтобы угостить ее. Но тут же вспомнил, что она любит пиво. И может говорить. Вряд ли она обрадовалась бы обыкновенному банану…

– Ми-и устали. Хотеть домой.

– А где у тебя дом? – спросил я.

– Тама, – она неопределенно махнула лапой в сторону окна. – Не говорить хочешь, ми-и уходим.

Она взяла фонарик и спрыгнула со стола.

– Подожди… Ты мне кажешься, да?

– Ми-и не знаем. Ми-и приходим. Нужны приходим и. Как нужны, как настоящие, ми-и знаем не. Просто приходим.

– Ты мне нужна? Зачем?

– Знать откуда?

– Как ты можешь мне помочь?

– Ми-и помогаем не. Ми-и направляем, да.

– Куда направляешь?

Обезьяна опять запрыгнула на стол и уселась. Озадаченно почесала затылок. Совсем как человек. Даже выражение морды было вполне человеческое.

– Ми-и знаем так. Жизнь – паутина. Прямо нет. Нитей много, связаны все, да. И с другими паутинами связаны, да. Поворотов много. Повернешь как – по другой нити идешь. Раз еще повернешь. Потом еще. Куда дойдешь? Не знаешь. Повернуть куда правильно, чтобы дойти? Не знаешь. Ми-и помогаем. Можешь и по чужой паутине пойти, да. Думаешь твой поворот, а паутина там чужая. Тогда придешь никуда, нет. Ми-и распутываем… Разъединяем. Фу-у-у… говорить тяжело ми-и. Морда устает. Бар приходи. Там говорить.

Если бы речь шла о человеке, я бы сказал: он действительно выглядел слегка утомленным. Видно, ей и правда было тяжело говорить. Тем более что такую длинную тираду она произнесла почти правильно. Мне даже не пришлось переспрашивать.

– Все, – обезьяна опять спрыгнула со стола, – ми-и идти. Бар говорить.

Она взяла со стола фонарь и направилась к двери. Шла на двух лапах, держа фонарь над головой. И с убийственно серьезной мордой.

Дверь с щелчком закрылась за ней. Я оказался в темноте. Настолько плотной, что ее, казалось, можно резать ножом.

Постепенно глаза привыкли. Мне показалось, что кто-то снял с глаз повязку. Я стал различать контуры мебели. Справа белела дверь.

Потом луна выглянула из-за облаков и осветила кабинет. На полу, в нескольких сантиметрах от моих ботинок я увидел большое черное пятно. На этом месте зарезали якудза. Пятно было огромным. Наверное, из того парня вышла вся кровь. Меня передернуло.

Черт. Надо было убираться отсюда. Я осознал, где именно нахожусь. В здании, где убили, жестоко убили двух человек. А если вспомнить то, что говорила о нем Вик… Да тут, наверное, каждый день кто-нибудь умирал.

Мысль о привидениях вдруг показалась мне не такой уж идиотской. То есть идиотской-то она была. Но, тем не менее, ужас наводила такой, что я не мог заставить себя подняться с пола.

Перестань, говорил я себе, не валяй дурака. Никаких привидений быть не может. Ты уже не маленький мальчик, чтобы верить в подобную ерунду. Да, но говорящая обезьяна была? Была. Хотя это тоже невозможно. Не получится ли похожей истории с привидениями?

Заткнись. Это обыкновенная клиника. Встань и убирайся отсюда, пока тебя кто-нибудь здесь не застукал.

Но вот встать как раз и не получалось. Я сидел и смотрел на черное пятно передо мной. Оно было похоже на гигантскую кляксу. Будто кто-то разлил густую тушь.

Чем дольше я таращился на него, тем больше мне казалось, что с ним что-то не так.

Оно было слишком уж черным. Впечатление такое, что, дотронься до этого пятна рукой, под ладонью будет вовсе не холодный твердый пол. А что-то мягкое, ворсистое, теплое, живое… Да, именно живое.

Но почему это пришло мне в голову? Почему живое?

Я вгляделся в пятно внимательнее. До ломоты в висках… И отпрянул, ударившись о стену затылком.

Короткие, уродливо-кривые щупальца кляксы шевелились. Очень вяло, едва заметно, как водоросли на морском дне, только в десятки раз медленнее. Но все-таки шевелились.

Я не мог отвести от них взгляда.

Пятно явно приближалось ко мне. Очень, очень медленно. Когда я смотрел прямо на него, оно вроде не двигалось с места. Но стоило перевести взгляд куда-нибудь или просто на мгновение ослабить внимание, пятно оказывалось на несколько миллиметров ближе.

Я инстинктивно поджал ноги, будто боялся их промочить.

Промочить в чем? В пятне засохшей крови?

Не валяй дурака, этого не может быть. Пятна крови не могут двигаться…

Я еще раз внимательно посмотрел на него. Оно и правда казалось живым. В его целеустремленном движении была воля. Собственная воля. И оно действительно приближалось.

Минуты две назад я мог сидеть, вытянув ноги. Теперь я попробовал это сделать, но полностью разогнуть колени не удалось. Во время этого эксперимента носок ботинка случайно задел самый край пятна. По нему пробежала легкая дрожь. Как будто это было покрытое короткой шерстью желе. Какая-то гигантская волосатая амеба. Только способная мыслить. Отвратительное зрелище.

Но хуже всего было то, что теперь пятно двигалось быстрее. Оно почувствовало добычу.

Что будет, если оно до меня доберется?

Мне представилось, как нога случайно попадает в это пятно и вязнет в нем, как в болоте.

Черные щупальца расползаются по всему телу, медленно переваривая его. Пятно не торопится. Оно знает, что мне никуда не деться.

Чувствуя, как встают дыбом волосы на затылке, я оперся рукой об пол, подтянул ноги и начал медленно вставать. Спину холодил кафель стены.

Пятно как будто поняло, что добыча ускользает. Щупальца задвигались быстрее. По ним то и дело пробегала судорога.

Когда я встал, ближайшее щупальце было уже сантиметрах в десяти от моих ботинок. Я начал потихоньку, боком, двигаться в сторону двери. Мне нужно сделать всего три шага. Затекшие от долгого сидения ноги не слушались.

Прижимаясь к стене и стараясь не дышать, я преодолел половину расстояния. Пятно начало двигаться наискосок, собираясь отрезать меня от двери.

Я сделал еще полшага. Пятно было уже в трех-четырех сантиметрах от моих ног. Я по-прежнему не мог разглядеть его во всех подробностях. Пятно и все. Жирное, чернильно-черное пятно… Густое, как… Как свернувшаяся кровь. Мне даже показалось, что в нем и на самом деле плавают какие-то сгустки.

Борясь с тошнотой и ужасом, я сдвинулся еще немного вправо. Спина была мокрой от пота.

Всего полшага… Я вжался в стену так, будто хотел проломить ее телом.

И в этот момент луна скрылась за облаками.

Меня накрыла темнота. Пятно слилось с ней. Но не исчезло. Я чувствовал, что оно совсем рядом. Может быть, оно уже коснулась меня. Может быть, его щупальце уже ползет вверх по моей ноге…

Завопив, я бросился к двери. Мне было плевать, что будет. Выносить этот кошмар я больше не мог.

Когда я захлопывал за собой дверь, мне показалось, что в комнате кто-то тяжело и тоскливо вздохнул…

Как добрался до дома, я не помню. Словно меня накачали наркотиками. Все было в тумане. Вылез через окно, добрел до машины, вел ее как автомат. Ввалился в квартиру, доплелся до кровати и рухнул на нее, даже не раздеваясь.

И моментально уснул.

Где-то посреди ночи я проснулся. Как лунатик сходил в туалет, разделся и завалился обратно в постель. И спал без всяких сновидений до полудня.

Глава 12

По окну барабанил дождь. Это было первое, что я услышал, когда вынырнул из сна.

Шум дождя. Серый свет из окна. Я лежу в своей постели. Еще одно утро.

Сколько их было? Я посчитал в уме. Получилось одиннадцать тысяч семьдесят восемь дней.

Одиннадцать тысяч семьдесят восемь восходов. Столько же закатов.

Одиннадцать тысяч семьдесят восемь… Если перевести дни в часы – цифра расплющит меня, как кроссовок тинэйджера жестяную банку из-под кока-колы. Хрусть – и я плоский, как рисовая лепешка.

Хрусть…

Я вспомнил разговор с обезьяной. Удалось мне это безо всякого труда. Даже все интонации… Она сказала, что жизнь – это паутина. Нити пересекаются, расходятся, снова сходятся в неведомом человеку порядке. Каждая нить – дорога, которой можешь идти. Все-таки паутина – не совсем верное слово. Лучше сказать – лабиринт.

Множество ходов, перекрестков, ответвлений, ведущих в тупик. Или в лабиринт чужой жизни. Так бредешь себе, бредешь, свернул не туда, не в тот коридор, оказался в чужом лабиринте. И продолжаешь идти по нему, думая, что все в порядке. Что идешь туда, куда надо. А из того лабиринта переходишь в другой… В итоге оказываешься в такой дали от собственной жизни, что вернуться туда уже невозможно. Дорогу не найти.

Прозевать момент, когда свернул не туда, – проще простого.

Может быть и так, что кто-то заблудится и залезет в твой лабиринт. И будешь натыкаться на него то там, то тут. Не обойти, не обогнать… Идешь, а впереди чужая спина. Тоже ничего хорошего. Особенно, если человек не нужен тебе.

Но все-таки оказаться в чужом лабиринте куда хуже.

Я прокрутил в голове свою жизнь, чтобы понять, не заблудился ли.

Вышло, что заблудиться мог очень даже просто. Скорее всего, так и случилось.

Когда учился в старшей школе, больше всего на свете я хотел рисовать комиксы. Не могу сказать, что получалось у меня уж очень здорово. Но лучше, чем у некоторых моих приятелей, фанатеющих от манга.

Отец сказал, что это не занятие для молодого человека. И настоял на том, чтобы я поступил в университет.

«Одно другому не мешает, Котаро. Ты можешь учиться и рисовать свои картинки. Но профессия у тебя должна быть. Профессия – это уверенность в завтрашнем дне».

Мать молчала, но я видел, что она на его стороне. Еще бы!

Стандартная ситуация. Похожие слова говорят миллионы родителей миллионам детей во всем мире. И девяносто процентов детей поступают так, как от них требуют.

Я вошел в эти девяносто процентов.

Рисовать я, правда, не бросил. Но для того чтобы чего-то добиться в том или ином ремесле, нужно знать, что у тебя нет запасного выхода. Должно быть отчаяние обреченного. У меня его не было. Я знал, что, если не буду валять дурака в университете, получу хорошую работу. Поэтому так и не стал художником. То, что я рисовал, никуда не годилось. После нескольких неудач я махнул на это рукой.

Потом мне захотелось стать барменом. Бросить к чертям университет и начать протирать стаканы. Постепенно скопить на собственный бар…

На этот раз даже мать не молчала.

Можно было тогда плюнуть на все и сделать по-своему. Можно было. Но к тому времени я научился бояться.

Обычно на вопрос, почему не стал ни тем, ни другим, я отвечаю: не сложилось. И себе так говорю. Не сложилось. А на самом деле влез в чужой лабиринт. Свернул один раз не там, и все. Заблудился. Принял его за свой. Ничего примечательного в этой истории, конечно, нет. Не я один такой. Но от этого не легче.

Таких поворотов десятки. Если один раз сбился с пути, выйти на верную дорогу очень трудно.

Я тридцатилетний мальчишка. Моя жизнь – это лишь игра в жизнь. Единственное, что меня волнует – декорации и костюмы, в которых приходится играть. Если они хороши – значит, игра получилась.

Я прожил тридцать лет, так и не узнав, каково это – бросать в пике торпедоносец, заходя на цель, или удерживать последний рубеж обороны, будучи прикованным к пулемету. Все, что для меня важно, – купить новую дорогую игрушку или как следует развлечься. Даже не пытаясь по-настоящему узнать, чего я стою. Я проживу долгую тихую бесполезную жизнь в чужих лабиринтах и умру чужим для самого себя человеком. Умру, так и не испытав в этой жизни ничего, кроме ленивой скуки. И еще страха лишиться этой сытой жизни.

Я перевернулся на другой бок. Вставать не хотелось. Комната выглядела недружелюбно в свете серого дня. Сезон дождей…

Хандра. Это обыкновенная хандра. Слишком много на меня навалилось. Я запутался в чужих лабиринтах. Но как найти свой? Может быть, для этого и правда нужно сесть за штурвал торпедоносца?

Это обыкновенная хандра. Она пройдет. Обязательно пройдет. Нужно только дать ей время.

Иногда мне кажется, что меня уже нет. Я лишь плод чьего-то воображения. Искорка чужого сознания. Кто-то выдумал меня, выдумал мир, в котором я живу.

Существую ли я на самом деле, или я лишь призрак – всем безразлично. Даже мне самому. Те, с кем я соприкасался, воспринимали меня как мимолетный эпизод. Я сам к этому стремился, и у меня, судя по всему, неплохо получалось. Люди проходили мимо, бросали на меня недоуменные взгляды и исчезали в серой мутной дымке… Кто-то останавливался, чтобы перекинуться со мной парой слов, и тоже исчезал, пожав плечами в ответ на мои ответы… Я неприметный камень на распутье множества чужих дорог.

Лицо мокрое. Что это? Слезы? Капли дождя?

Я не плачу. Просто что-то сжимается там, внутри. Сжимается так, что кажется – на месте желудка, печени, кишок вот-вот образуется черная дыра. Я перестану существовать. То, что после меня останется, будет искривлять пространство и время.

Лицо мокрое. Это просто дождь. Черная дыра не может плакать. Это дождь…

Из депрессивного забытья меня выдернул телефонный звонок.

Конечно же, это была Вик.

Конечно же, с очередным оригинальным предложением.

– Привет. Как спалось?

Голос у нее был бодрый. Пожалуй, даже слишком бодрый. Я бы сказал, что она на взводе. В ее голосе слышался адреналин.

– Спалось… Не так, чтобы очень…

– Поехали кататься.

– Не понял?..

– Кататься. На машине. Есть такая штука, которая едет сама по себе, без вола. Называется машина. Поехали, покатаемся на ней.

– Не думаю, что хочу садиться за руль сегодня…

– Тебе не придется. Спускайся, я около твоего дома. Только быстрее… По-жа-луй-ста.

Щелчок. Гудки.

Вылезать из постели я не хотел. Но еще меньше я хотел объяснять, почему не хочу вылезать из постели.

Я встал, ополоснул лицо холодной водой, наскоро почистил зубы, оделся и вышел из квартиры. На сборы ушло минут пятнадцать. Никакого повода для упреков.

Вик нервно ходила взад-вперед перед черным Porsche 911. Я присвистнул. Эта машина стоит кучу денег. Не просто кучу, а очень большую кучу.

Porsche 911 … Легенда. Я о таком могу только мечтать.

Увидев меня, Вик махнула рукой и села на водительское место.

Надо сказать, смотрелась она там на удивление хорошо. Органично. Хотя представить такое было сложно.

Ее кое-как покрашенные волосы, торчащие в разные стороны, словно ветки засохшего куста, на который кто-то нацепил ярко-желтые ленты. Ее выцветшая футболка, потертая вельветовая куртка, будто снятая с чужого плеча. Наконец, ее лицо, на котором написано «идите в задницу, придурки»… Все это не вязалось с дорогой спортивной машиной. Но только до тех пор, пока Вик не села за руль. На водительском месте она выглядела так, словно всю жизнь только и занималась тем, что разъезжала на дорогущих тачках. Они идеально подходили друг другу. Как на американских рекламных плакатах, где блондинки смотрятся в дорогих норковых шубах так, будто в них родились.

Вик, похоже, родилась в черном «порше».

Честно говоря, я здорово удивился. И понял, что в этой девушке скрыто много такого, что я упустил. Первый раз я задумался об этом в клинике, когда увидел, как она разделывается с тем парнем. Второй раз – сейчас. Но если первое удивление было со знаком минус, то теперь я испытал что-то близкое к восхищению.

В машине сидела совсем другая Вик. Не та, которую я знал. Не запутавшаяся девчонка с кучей комплексов, а молодая красивая женщина, уверенная в себе, знающая, чего она хочет, и привыкшая получать это. Такая вот метаморфоза. И произошла она только благодаря машине. Вик не сделала себе прическу или макияж, не надела строгий деловой костюм. Ничего этого. Просто села в машину и небрежно выставила локоть из открытого окна.

Черт, я действительно ничего о ней не знаю. И чем дольше общаюсь, тем больше становится это «ничего».

– Ну что ты там стоишь с открытым ртом, придурок? Никогда не видел машин?

Все-таки она изменилась не так сильно.

Вздохнув, я сел в миниатюрный космический челнок. И не успел захлопнуть дверь – «порш» рванул вперед так, будто Вик на самом деле решила вывести нас на космическую орбиту.

Первое время я сидел, вжавшись в сиденье и время от времени вытирая мокрые ладони о джинсы. Иностранцы, с которыми мне довелось пообщаться, утверждали, что такого сумасшедшего движения, как в Токио, они не видели больше нигде. Может быть. Иногда и правда, впечатление складывается такое, что права здесь выдают только чокнутым. Судя по всему, Вик получила их без всякого экзамена.

Она ехала так, будто вознамерилась свести счеты с жизнью именно таким образом. Сидя за рулем шикарной машины. С пассажиром, трясущимся от страха.

Но, несмотря на экстремальный стиль вождения, она умудрилась выехать из города, не создав аварийной ситуации. Она вела машину уверенно и дерзко, на грани фола. И ни разу не облажалась.

Когда мы выехали на шоссе, я немного успокоился. Если бы я курил, сейчас обязательно потянулся бы за сигаретой.

– Где ты научилась так ездить?

– У меня был парень. Гонщик. Дал мне несколько уроков, – не поворачивая головы ответила она.

– Тот, который считал, что заниматься с тобой любовью – все равно, что заниматься онанизмом?

– Нет. Другой. Гонщик вообще, кажется, не знал, что с девушками можно трахаться. Он трахался со своими машинами.

– Кстати, откуда у тебя такая машина?

– Не отвлекай меня. Или хочешь, чтобы я куда-нибудь врезалась?

Я замолчал и проверил ремень безопасности.

Вик включила музыку. Сёкити Кина пропел: «Ну-ка, вставай-ка!»[40]40
  Песня с альбома IN LOVE (1992) группы Champloose.


[Закрыть]

Мы неслись по шоссе. Слева угрюмо вздыхало море. Я подумал, что только в пасмурную погоду море воспринимается как стихия. В солнечные дни – это лишь место для купания, дайвинга и прогулок на яхте. Большой бассейн. Аквапарк. Оно, несмотря на красоту, выглядит пронзительно жалким. Как тигр, посаженный в клетку. Тигр, в которого дети с веселым смехом тычут палками.

А вот когда небо затянуто тучами и ветер поднимается до трех баллов, вспенивая гребни свинцовых волн белыми барашками, море становится самим собой. Неподвластным человеку зверем. Оно не враждебно человеку. Ему до него вообще никакого дела. У него своя жизнь, свои цели и свои мечты. Нам их никогда не понять.

В пасмурную погоду море становится самим собой. Поэтому я и люблю иногда в дождь приезжать на побережье. Отличное средство от мании величия. Здесь очень хорошо понимаешь, что ты всего лишь человек. Пожалуй, только глядя на звездное небо и предштормовое море, до такой степени ощущаешь себя человеком,

– О чем думаешь? – спросила Вик.

– Да так, ни о чем конкретном. – Мне почему-то не хотелось делиться с ней своими соображениями насчет моря. Есть вещи, которыми лучше вообще ни с кем не делиться. Каждому нужны свои маленькие открытия. Пусть они вовсе не являются открытием для других.

– М-м-м, – промычала Вик.

Я посмотрел на нее. Все-таки она чертовски хорошо смотрится за рулем. Настолько хорошо, что кажется, будто ты оказался внутри рекламного буклета.

Мы съехали с шоссе на боковую дорогу, ведущую к морю.

Вик остановилась на самом берегу и заглушила двигатель. На меня навалился рокот волн и шум раскачиваемых ветром сосен.

Мы вышли из машины. Вокруг не было ни души. Даже рыбаки куда-то подевались. Мы были одни на усеянном серыми валунами берегу. Вик, не обращая на меня никакого внимания, побрела к воде. Лицо у нее было отсутствующим.

Я отошел в сторону и присел на камень. Вик стояла у кромки прибоя, засунув руки в карманы и опустив голову.

Серое море, серые камни, серое небо. Хрупкая фигурка девушки у воды. Картина под названием «Одиночество». Даже «порш» выглядел, как позабытый всеми старик.

Мне опять стало тоскливо. Слишком уж минорной получилась картина. Хотя, что веселого может быть в одиночестве? Ничего. От этой мысли стало еще тоскливее.

Я взял горсть гальки и принялся швырять маленькие, отполированные морем камешки себе под ноги. Занятие под стать настроению. Такое же унылое и нелепое. А главное, совершенно ненужное.

Подошла Вик. Села рядом.

– Зачем мы сюда приехали? – спросил я после долгого, очень долгого молчания.

– Захотела попрощаться.

– С кем?

– С морем.

– Почему попрощаться?

– Иногда ты ведешь себя как полный кретин. И вопросы задаешь кретинские.

– «Придурок» мне нравится больше…

– Плевать я хотела.

Ну что тут скажешь?..

Я попытался добросить камешек до воды. Ему не хватило пары метров.

– А я сегодня ночью с обезьяной разговаривал, – вдруг вырвалось у меня.

– М-м-м… И что она тебе рассказала?

– Ничего особенного. Так, поболтали… Что интересного может сказать обезьяна? Она и говорить-то толком не умеет. С трудом ее понимал.

– М-м-м…

Вик чуть запрокинула голову, подставив лицо ветру, и прикрыла глаза.

– Тебя это не удивляет?

– Что? То, что обезьяна не умеет толком говорить?

– Да нет… Вообще, что она разговаривает. Пусть плохо получается, но это ведь обезьяна.

– Я бы больше удивилась, если бы ты сказал что-нибудь умное, – хмыкнула Вик. – А так… Вы, наверное, здорово понимали друг друга.

– Я не шучу.

– Я тоже.

Мы снова замолчали. Честно говоря, мне было все равно, что думает Вик по поводу обезьяны. Пусть считает меня психом. Да, пускай, я и буду психом, черт возьми. Что тут такого? В этом мире противоестественно быть нормальным. А психом – в самый раз.

Я решил больше не возвращаться к этому вопросу. Чокнулся я или нет, теперь мне это было неважно. Съехал с катушек – и плевать. Жить мне это не мешает. Да и никому другому тоже.

Интересно, а найдется ли хоть один человек, которому я мешаю жить? Или мешал? Я перебрал в памяти тех, с кем мне доводилось общаться. Нет. Никому не помешал. И никому не помог.

Я неприметный камень на распутье дорог.

– Знаешь, – сказал я, – иногда мне кажется, что меня нет. Тело существует, мысли какие-то есть… А сам я далеко-далеко. Не ощущаю этого мира, понимаешь. Не чувствую, что нахожусь в нем. Где-то за пределами… Какую-то часть меня, самую нужную, отделили и выбросили в параллельный мир. Валяется там без всякого толку… А я без нее ничего почувствовать по-настоящему не могу. Осознания нет. Сделал что-то, а потом думаю – а зачем я это сделал? Разве хотел? Разве это было мне нужно?.. Всякий раз понимаю, что нет. Мог бы так и не поступать. Ничего бы не изменилось. Миру все равно, делаю я что-нибудь или сижу, сложа руки. С людьми то же самое. Есть кто-нибудь рядом или я один – без разницы. И людям и мне.