Текст книги "Стихотворения. Проза"
Автор книги: Мацуо Басё
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Мацуо Басё
Стихотворения. Проза
Басё – наше всё
Не будет большим преувеличением сказать, что Басё для нас – самый известный японский поэт. Само собой, не единственный. Отечественный читающий читатель знает Иссу с его улиткой, ползущей по склону; Фудзи (это, кстати, переводческий домысел), и знает он его, не исключено, благодаря Стругацким. Благодаря им же мы слыхали имя японской поэтессы Ёсано Акико,1 правда, это уже совсем не трёхстишия, а новейшая японская поэзия начала двадцатого века. Кто ещё? Я открываю школьную программу по литературе и обнаруживаю, что современному семикласснику показывают трёхстишия Танэды Сантока (опять же современник Есано Акико) в переводах А.А. Долина. Школа на школу не приходится, но сам по себе факт примечательный. Припоминаю, что я в своё время повстречался с Басё, а именно с его хрестоматийными лягушкой и вороном, аж в пятом классе вполне заурядной перестроечной школы.
И всё-таки Басё. Как так вышло? Вопрос сразу же распадается на два других – как так получилось у нас, но для начала – как так получилось у них. В научной историко-литературоведческой традиции в таких случаях пишут примерно такую фразу: ответы на эти вопросы заслуживают отдельного исследования, и в рамках данного предисловия нет возможности раскрыть, показать, выявить и т. д. И всё же вкратце хотя бы пара слов.
Любая страна рано или поздно сталкивается с проблемой формирования национальной литературы. В лучшем случае выбирается самое-самое из уже имеющегося, написанного в прошлом, и постулируется как таковое, в худшем – происходит искусственное создание, написание этой самой литературы на ровном (неровном) месте. Пример последнего рода – всякие «малые» литературы на «малых» языках. Пример Японии, к счастью, относится к первой категории случаев. Формирование (но не возникновение!) японской национальной литературы, как и всего «японского», чем можно с полным правом гордиться и показывать Западу, пришлось на время правления императора Мэйдзи (1868–1912), до этого же проблемы чего-то «национального» не возникало, вопрос так не стоял. А как только встал – сразу же в народной и государственной памяти всплыли литературные памятники прошлого, начиная с полумифических летописных сводов, продолжая многотомным куртуазным «Гэндзи» периода Хэйан, многочисленными поэтическими антологиями, военными и историческими хрониками и т. д. Понятно, что для Басё, при жизни признанного гения трёхстишия периода Эдо (1603–1868), было уготовано почётное место в японском литературном пантеоне.
Время показало, что не только в японском. В послевоенные годы в Европе и Америке одна за другой стали появляться антологии японской короткой поэзии хайку. Среди переведённых авторов, разумеется, был Басё. Популярности хайку на Западе способствовали, среди прочих, такие переводчики и культуртрегеры, как англичане Б.Х. Чемберлен (1850–1935) и Р.Х. Блис (1898–1964), а также американец Х.Г. Хендерсон (1889–1974). Современный исследователь японской поэзии Марк Джэвэл замечает, что хайку – один из самых успешно экспортируемых японцами на западный рынок товаров. Популярность хайку на Западе удивительна: существуют сообщества энтузиастов, которые пытаются писать хайку на английском. В последние годы мода на сочинительство «японских трёхстиший» докатилась и до нас. Некоторые примеры на грани шедевров. Цитата:
«На организованном авиакомпанией JAL конкурсе коротких японских стихов хайку, который проводился с учётом национальной специфики и потому назывался «Хлеб насущный даждь нам днесь», среди благодарственных адресов боженьке и РПЦ было и такое:
Однако вернёмся на узкие японские тропы. Факт остаётся фактом: Басё – великолепный мастер жанра хайку, его реформатор, а по мнению некоторых критиков, – чуть ли не его родоначальник. Однако не надо забывать, что при жизни он был также известен своими стихотворениями и эссе, написанными на китайском языке, который играл роль языка литературы и культуры примерно как латынь в средневековой Европе. Писание стихотворений на классическом китайском языке вэньяне являлось статус-кво для любого образованного, склонного к изящной словесности японца начиная с периода Нара (710–794). Огромную роль в развитии этой традиции сыграл Сугавара Митидзане (845–903), пожалуй, самый выдающийся знаток, литератор, переводчик и комментатор китайской классики, учёный-конфуцианец, а также государственный деятель, живший в эпоху Хэйан (794-1185), который посмертно был признан синтоистским божеством и по сей день почитается как покровитель всевозможных учёных занятий. Китайский классический канон, в том числе поэтический, высоко ценился в Японии всегда. Вплоть до XX века всякий уважающий себя литератор считал своим долгом не только глубокое проникновение в китайскую литературную традицию, но и собственные пробы пера в её русле. Известны примеры стихотворений в китайской манере, написанные такими известными японскими писателями XX века, как Акутагава, Танидзаки, Нацумэ Сосэки.
Басё в этом смысле не исключение. Насколько можно судить, будущий поэт получил представление о китайской классике с ранних лет. Его родители (об отце можно судить с большей достоверностью) происходили из бедных безземельных самураев, отец получал жалованье в виде рисового пайка. Как правило, такие люди вынуждены были распрощаться с привычным занятием и искать другие способы заработка. В основном они становились врачами либо учителями. Так, отец и старший брат поэта преподавали каллиграфию, что уже само по себе говорит о культурном уровне семьи. Хотя из всех «интеллигентских» занятий Басё в итоге выбирает поэзию как основной вид деятельности, детское пристрастие к искусству письма останется с ним. Так, в прозаической миниатюре «Надпись на столе» поэт свидетельствует: «В часы покоя беру кисть и вступаю в сокровенные пределы Вана и Су». Имеются в виду знаменитые китайские каллиграфы Ван Сичжи (321–379) и Хуай Су (725–785), а под «вступлением в сокровенные пределы», скорее всего, надо понимать изучение каллиграфического наследия двух классиков путём переписывания их произведений в стиле, наиболее близком к оригиналу, – основной способ постижения искусства каллиграфии, высокое и благородное занятие.
Помимо приобщения к каллиграфии, уже с детства Басё знакомится с творчеством китайских поэтов династии Тан, таких, как Ду Фу, Ли Бо, Бо Цзюйи, и других. Подобный «культурный бэкграунд» вполне мог служить достойной базой для дальнейшего совершенствования на избранном пути.
Поэт Мацуо Басё (1644–1694) жил, как уже упомянуто, в эпоху Эдо, то есть во время правления сёгуната Токугава (1603–1868). Время это было мирным, особенно по сравнению с предыдущими веками феодальных войн. Развитие городской культуры в Эдо (современный Токио) сказывалось и на литературе. Именно в период Эдо хайку становится самостоятельным литературным жанром. Появление чего-то лёгкого и шутливого (так и тянет сказать «частушечного») стало явной характеристикой новой городской литературы, живой, простой и, что называется, близкой к народу.
Здесь, я думаю, как раз самое время и место разобраться с терминами. С японской поэзией не всё так просто, и тремя строчками тут не обойдёшься. Но начать стоит даже не с японской традиции, а с китайской, с которой в своё время начал Басё.
Китайские классические стихи называются по-японски словом «канси» – «ханьское стихотворение». Таким образом, иероглиф «си» (стихотворение) означает в первую очередь стихотворение на китайском, в китайской традиционной форме. К ней как раз относятся образцы поэзии Ли Бо, Ду Фу и других. Этот же иероглиф «си» стал в двадцатом веке использоваться при обозначении новой и новейшей японской поэзии – киндайси и гэндайси соответственно. Это поэзия тоже не совсем японская, почерпнувшая многое из европейской традиции, там порой даже подобия сонетов встречаются. В некотором промежуточном итоге мы имеем, что в японском языке «стихотворение» – это что-то пришедшее или из Китая, или из Европы. Слово «поэт» по-японски пишется с тем же иероглифом «си»: «сидзин», то есть «человек стиха».
Собственно японская поэзия, какие бы её формы ни имелись в виду, обозначается в основном другим иероглифом – «ка (га)» или, другое чтение, «ута», что переводится как «песня». Например, нанизанные строфы «рэнга» – следующие друг за другом, составленные в ряд (точнее, в столбик) песни – японский вариант придворного буриме. Классические «высокие» придворные стихи танка – короткая песня, пятистишие. Стало быть, с самого начала японские формы поэтического высказывания предполагали устное публичное «оглашение»,3 тогда как китайские относились к области письменного. Вообще, тема соотношения устного и письменного крайне важна, и о ней ещё будет сказано.
Наконец, что такое хайку (хокку, хайкай)? Всё это примерно одно и то же, но не совсем. Общее для всех трёх терминов – единая, всем известная силлабическая структура 5-7-5. То есть для нас это «трёхстишия». Если же вспомнить, что трёхстишия эти возникли не на ровном месте, а были изначально частью более длинного коллективного произведения «хайкай-но рэнга»,4 всё становится яснее. Окончательную ясность в этом вопросе внёс японский поэт Масаока Сики (1867–1902), который посвятил множество критических работ истории и теории японской поэзии вообще и творчеству Басё в частности. Именно Масаока Сики предложил термин «хайку» для обозначения самой короткой формы японского поэтического высказывания – трёхстишия в нашем понимании. А за словом «хокку» сохранилось основное значение: трёхстишие в качестве зачина коллективного опуса рэнга (или хайкай-но рэнга) или танка.
Как бы то ни было, человека, слагающего танка или хайку, не называют словом «сидзин». Пишущий танка – «кадзин», а мастер, работающий в жанре хайку, – «хайдзин». Получается, что это не собственно поэзия, а нечто иное в жанровом отношении. Хотя, конечно, и китайское стихотворчество, и японское нанизывание слогов, строк и строф традиционно относят к области поэзии.
И здесь уместно вернуться к теме устного и письменного.
Читатель настоящего сборника обнаружит, что сюда вошли не только уже известные хайку Басё в ставших классическими переводах Веры Марковой, но и проза, перемешанная со стихами, в переводах Татьяны Соколовой-Делюсиной. Интересен сам феномен этой прозы. Играя роль пояснения, обрамления, обширного комментария, как будто взятого непосредственно из жизни в её исходной форме, эта дневниковая, документальная в фактическом отношении, но художественно написанная проза вводит читателя в контекст основного текста-высказывания (собственно хайку), рисует атмосферу, в которой была создана миниатюра. Слово «рисует» здесь не случайно, потому что наряду с прозой «хайбун» по мере развития жанра хайку возникла традиция пояснительных картинок «хайга» к трёхстишиям-хайку. Сосуществование поэзии, живописи и каллиграфии имеет давнюю традицию, уходящую, как водится, в Китай. Так что здесь налицо очередная реализация вполне традиционного, уже укоренённого в культуре феномена. Важно другое: японская поэтическая миниатюра настолько ситуативна, до такой степени привязана к конкретному хронотопу, что неизбежно нуждается в комментарии. Прозаическом либо изобразительном. Последний в данном случае, к сожалению, исключён по соображениям типографского характера. Однако наличие в сборнике авторской прозы, путевых дневников Басё имеет своей целью компенсировать у читателя недостаток необходимого зрительного ряда.
Когда японец, пусть даже современный, читает хайку, перед его мысленным взором сразу же возникает более-менее однозначная картина происходящего. Ему дан кусочек мозаики, а всю картину он достроит сам исходя из своего опыта. Если же такового нет или не хватает, требуется литературный комментарий. Все сборники хайку Басё, издаваемые в современной Японии, снабжены подробнейшими, иногда даже кажется, что излишними комментариями. Эта комментаторская традиция очень сильна. Как будто считается, что без прозаического комментария стихотворение ничего не стоит, и поэтому комментариями дополняют даже современные стихи, верлибры-гэндайси.
Свой собственный растительный и животный мир, равно как и топология, известны японцам в достаточной степени. Люди имеют общее «природное» прошлое; годовой цикл, с учётом всей протяжённости страны с севера на юг, всё же обозрим во всех своих красочных сезонных изменениях, включая всевозможную живность. Сезонность, обилие деталей природного характера – известные характерные черты японской поэзии вообще и хайку в частности. Все эти вещи уже настолько прочно закреплены в литературном каноне, что трудно сказать, узнаёт ли о них японец из жизни или из книги. За определёнными местностями прочно закрепились свои устойчивые смысловые коннотации. Например, любому японцу с рождения известно, что самое красивое цветение сакуры наблюдается в Ёсино (доказательством является упоминание места в классических антологиях), в то время как самое красивое буйство красных клёнов можно узреть, разумеется, в Нара, в районе реки Тацута. Даже если на самом деле всё не так, это никого особо не волнует. Преемственность, инерция культуры очень сильна. Равно как сильна традиция воспевать одни и те же традиционные «поэтические» места. Понятие genius loci было знакомо не только древним римлянам, но и древним японцам. Совершались паломничества, места приобретали свою «намоленность». Традиция поэтических странствий – важная составляющая поэтического освоения страны и формирования представлений о том, что, где и когда бывает красиво. Неутомимые странствия Басё наследуют этой литературно-географической японской традиции.
Ни в коей мере не претендуя на роль биографа, я не стану подробно останавливаться на «этапах большого пути» длиной всего в пятьдесят лет. Общие сведения доступны.5 Интереснее представить себе живого человека без лишней бронзы. В бедном платье, в дырявой шляпе, с котомкой и дорожным посохом. Дзэнского монаха, чудаковатого странника. Вообразить себе трудности с документами во время проверки на какой-нибудь очередной заставе, внезапный дождь, промокшую бумагу, случайную тихую радость при виде печальной в своём увядании красоты, так остро ценимую чувствительными японскими натурами. Общение с учениками, общение с учителями, поэтические компании, поэтические турниры, вся специфика человеческих отношений. Проза Басё содержит богатый материал для романа о нём.
Такому типу личности, как Басё, совсем не к лицу официоз признания, пафосно изданное полное собрание сочинений, прочие рукотворные памятники. Скорее тут подходит замечательный образ, с японской тщательностью созданный Юрием Норштейном для первой миниатюры (как раз именно хокку) коллективной мульти-рэнга «Зимние дни». И всё же выходит очередная книжка, какой-никакой факт признания, да ещё за рубежом. Пожелаем этому сборнику благодарного и благосклонного читателя, а чтобы придать этому вступлению налёт хайбуна, приведём в конце стихотворение замечательного историка-японоведа Александра Николаевича Мещерякова.
* * *
Мацуо Басё
Никакого мяса —
только кости и кровь,
только гора и вода.
Пусть города
вздымаются плотью
и дымится в котлах жратва,
только дымка туманит глаза.
Хотел стать камнем —
превратился в слова.
Александр Беляев
Стихотворения
* * *
Луна – путеводный знак —
Просит: «Сюда пожалуйте!»
Дорожный приют в горах.
* * *
Ирис на берегу.
А вот другой – до чего похож! —
Отраженье в воде.
* * *
Сыплются льдинки.
Снега белая занавесь
В мелких узорах.
* * *
Вечерним вьюнком
Я в плен захвачен… Недвижно
Стою в забытьи.
* * *
Бутоны вишневых цветов,
Скорей улыбнитесь все сразу
Прихотям ветерка!
* * *
Ива свесила нити…
Никак не уйду домой —
Ноги запутались.
* * *
Перед вишней в цвету
Померкла в облачной дымке
Пристыженная луна.
* * *
Покидая родину
Облачная гряда
Легла меж друзьями… Простились
Перелетные гуси навек.
* * *
Роща на склоне горы.
Как будто гора перехвачена
Поясом для меча.
* * *
О ветер со склона Фудзи!
Принес бы на веере в город тебя,
Как драгоценный подарок.
* * *
Прошел я сотню ри,
За дальней далью облаков
Присяду отдохнуть.
* * *
Новогоднее утро
Всюду ветки сосен у ворот.
Словно сон одной короткой ночи
Промелькнули тридцать лет.
* * *
«Осень уже пришла!» —
Шепнул мне на ухо ветер,
Подкравшись к постели моей.
* * *
На голой ветке
Ворон сидит одиноко.
Осенний вечер.
* * *
В небе такая луна,
Словно дерево спилено под корень:
Белеется свежий срез.
* * *
Все выбелил утренний снег.
Одна примета для взора —
Стрелки лука в саду.
* * *
Как разлилась река!
Цапля бредет на коротких ножках,
По колено в воде.
* * *
Тихая лунная ночь…
Слышно, как в глубине каштана
Ядрышко гложет червяк.
* * *
Богачи лакомятся вкусным мясом, могучие воины довольствуются листьями и кореньями сурепки. А я – я просто-напросто бедняк
Снежное утро,
Сушеную рыбу глодать одному —
Вот моя участь.
* * *
Во тьме безлунной ночи
Лисица стелется по земле,
Крадется к спелой дыне.
* * *
Все в мире быстротечно!
Дым убегает от свечи,
Изодран ветхий полог.
* * *
Мой друг Рика прислал мне в подарок саженцы банановой пальмы
Бананы я посадил.
О молодой побег тростника,
Впервые тебе я не рад!
* * *
Росинки на горных розах.
Как печальны лица сейчас
У цветов полевой сурепки!
* * *
В хижине, крытой тростником
Как стонет от ветра банан,
Как падают капли в кадку,
Я слышу всю ночь напролет.
* * *
Ночной халат так тяжел.
Чудится мне, в дальнем царстве У
С неба сыплется снег…
* * *
Старик Ду Фу
Вихрь поднимая своей бородой,
Стонешь, что поздняя осень настала…
«О, кто на свет породил тебя?»
* * *
Ответ ученику
А я – человек простой!
Только вьюнок расцветает,
Ем свой утренний рис.
* * *
Где же ты, кукушка?
Вспомни, сливы начали цвести,
Лишь весна дохнула.
* * *
Ива склонилась и спит,
И кажется мне, соловей на ветке —
Это ее душа.
* * *
В печали сильнее почувствуешь, что вино – великий мудрец; в нищете впервые познаешь, что деньги – божество
Пируют в дни расцвета вишен.
Но мутное вино мое бело,
Но с шелухою рис мой черный.
* * *
Топ-топ – лошадка моя.
Вижу себя на картине —
В просторе летних лугов.
* * *
Далекий зов кукушки
Напрасно прозвучал. Ведь в наши дни
Перевелись поэты.
* * *
Стихи в память поэта Сэмпу
К тебе на могилу принес
Не лотоса листья святые —
Пучок полевой травы.
* * *
Напутствие другу
О, если ты стихов поэта не забыл,
Скажи себе в горах Сае-но Накаяма:
Вот здесь он тоже отдыхал в тени!
* * *
Недолгий отдых в гостеприимном доме
Здесь я в море брошу наконец
Бурями истрепанную шляпу,
Рваные сандалии мои.
* * *
В тесной хибарке моей
Озарила все четыре угла
Луна, заглянув в окно.
* * *
На чужбине
Тоненький язычок огня, —
Застыло масло в светильнике.
Проснешься… Какая грусть!
* * *
Ворон-скиталец, взгляни!
Где гнездо твое старое?
Всюду сливы в цвету.
* * *
Бабочки полет
Будит тихую поляну
В солнечном свету.
* * *
Как свищет ветер осенний!
Тогда лишь поймете мои стихи,
Когда заночуете в поле.
* * *
К утренним вьюнкам
Летит с печальным звоном
Слабеющий москит.
* * *
И осенью хочется жить
Этой бабочке: пьет торопливо
С хризантемы росу.
* * *
Старый пруд.
Прыгнула в воду лягушка.
Всплеск в тишине.
* * *
На Новый год
Сколько снегов уже видели,
Но сердцем не изменились они —
Ветки сосен зеленые!
* * *
Внимательно вглядись!
Цветы «пастушьей сумки»
Увидишь под плетнем.
* * *
Смотрю в окно после болезни
Храма Каннон там, вдалеке,
Черепичная кровля алеет
В облаках вишневых цветов.
* * *
О, проснись, проснись!
Стань товарищем моим
Спящий мотылек!
* * *
Другу, уехавшему в западные провинции
Запад или Восток —
Всюду одна и та же беда,
Ветер равно холодит.
* * *
Первый снег под утро.
Он едва-едва пригнул
Листики нарцисса.
* * *
Кувшин для хранения зерна
Вот всё, чем богат я!
Легкая, словно жизнь моя,
Тыква-горлянка.
* * *
Я выпил вина,
Но мне только хуже не спится…
Ночной снегопад.
* * *
Вода так холодна!
Уснуть не может чайка,
Качаясь на волне.
* * *
С треском лопнул кувшин:
Ночью вода в нем замерзла.
Я пробудился вдруг.
* * *
Луна или утренний снег…
Любуясь прекрасным, я жил, как хотел.
Вот так и кончаю год.
* * *
Надев платье, подаренное на Новый год
Кто это, скажи?
Сам себя вдруг не узнал я
Утром в Новый год.
* * *
Морская капуста легче…
А носит торговец-старик на плече
Корзины тяжелых устриц.
* * *
Облака вишневых цветов!
Звон колокольный доплыл… Из Уэ́но
Или Аса́куса?
* * *
В чашечке цветка
Дремлет шмель. Не тронь его,
Воробей-дружок!
* * *
Долгий день напролет
Поет – и не напоется
Жаворонок весной.
* * *
Другу, который отправляется в путь
Гнездо, покинутое птицей…
Как грустно будет мне глядеть
На опустелый дом соседа.
* * *
Пойдем, друзья, поглядим
На плавучие гнезда уток
В разливе майских дождей!
* * *
Чистый родник!
Вверх побежал по моей ноге
Маленький краб.
* * *
Рядом с цветущим вьюнком
Отдыхает в жару молотильщик.
Как он печален, наш мир!
* * *
Как быстро летит луна!
На неподвижных ветках
Повисли капли дождя.
* * *
На ночь, хоть на ночь одну,
О кусты цветущие хаги,
Приютите бродячего пса!
* * *
Важно ступает
Цапля по свежему жниву.
Осень в деревне.
* * *
Бросил на миг
Обмолачивать рис крестьянин,
Глядит на луну.
* * *
Снова встают с земли
Тускнея во мгле, хризантемы,
Прибитые сильным дождем.
* * *
Тучи набухли дождем
Только над гребнем предгорья.
Фудзи – белеет в снегу.
* * *
Молись о лучших днях!
На зимнее дерево сливы
Будь сердцем похож.
* * *
В гостях у вишневых цветов
Я пробыл ни много ни мало:
Двадцать счастливых дней.
* * *
Здесь когда-то замок стоял…
Пусть мне первый расскажет о нем
Бьющий в старом колодце родник.
* * *
Осенним вечером
Кажется, что сейчас
Колокол тоже в ответ загудит…
Так цикады звенят.
* * *
Как летом густеет трава!
И только у однолиста
Один-единственный лист.
* * *
В похвалу новому дому
Дом на славу удался!
На задворках воробьи
Просо радостно клюют.
* * *
Все вьюнки на одно лицо.
А тыквы-горлянки осенью?
Двух одинаковых нет!
* * *
Осень уже недалеко.
Поле в колосьях и море —
Одного зеленого цвета.
* * *
И просо и конопля…
Все же не худо живется
В хижине, крытой травой.
* * *
О нет, готовых
Я для тебя сравнений не найду,
Трехдневный месяц!
* * *
О, сколько их на полях!
Но каждый цветет по-своему, —
Вот высший подвиг цветка!
* * *
На горе́ «Покинутой старухи»
Мне приснилась давняя быль:
Плачет брошенная в горах старуха.
И только месяц ей друг.
* * *
Жизнь свою обвил
Вкруг висячего моста
Этот дикий плющ.
* * *
С ветки скатился каштан,
Тому, кто в дальних горах не бывал,
В подарок его отнесу.
* * *
Только одни стихи!
Вот все, что в «Приют банановый»
Поэту весна принесла.
* * *
А я не хочу скрывать:
Похлебка из вареной ботвы
С перцем – вот мой обед!
* * *
Еще стоят там и тут
Островками колосья несжатые…
Тревожно кричит бекас.
* * *
В день очищения от грехов
Дунул свежий ветерок,
С плеском выскочила рыба…
Омовение в реке.
* * *
Зимние дни в одиночестве.
Снова спиной прислонюсь
К столбу посредине хижины.
* * *
Отец тоскует о своем ребенке
Всё падают и шипят.
Вот-вот огонь в глубине золы
Погаснет от слез.
* * *
Ранней весною
Вдруг вижу – от самых плеч
Моего бумажного платья
Паутинки, зыблясь, растут.
* * *
Солнце заходит.
И паутинки тоже
В сумраке тают…
* * *
Вот он – мой знак путеводный!
Посреди высоких трав луговых
Человек с охапкою сена.
* * *
Сад и гора вдали
Дрогнули, движутся, входят
В летний раскрытый дом.
* * *
Увидел, как высоко поднялись ростки на поле
Побеги риса лучше слов
Сказали мне, как почернел лицом я,
Как много дней провел в пути!
* * *
По пути на север слушаю песни крестьян
Вот исток, вот начало
Всего поэтического искусства!
Песня посадки риса.
* * *
Какое блаженство!
Прохладное поле зеленого риса…
Воды журчанье…
* * *
Какая вдруг перемена!
Я спустился с гор – и подали мне
Первые баклажаны.
* * *
Первая дыня, друзья!
Разделим ее на четыре части?
Разрежем ее на кружки?
* * *
Сушатся мелкие окуньки
На ветках ивы… Какая прохлада!
Рыбачьи хижины на берегу.
* * *
Накануне «Праздника Танабата»
Праздник «Встречи двух звезд».
Даже ночь накануне так непохожа
На обычную ночь.
* * *
Пестик из дерева.
Был ли он сливой когда-то?
Был ли камелией?
* * *
Равнина Муса́си вокруг.
Ни одно не коснется облако
Дорожной шляпы твоей.
* * *
В осенних полях
Намокший, идет под дождем,
Но песни достоин и этот путник.
Не только хаги в цвету.
* * *
Бабочкой никогда
Он уже не станет… Напрасно дрожит
Червяк на осеннем ветру.
* * *
На берегу залива Футами, где жил поэт Сайге
Может, некогда служил
Тушечницей этот камень?
Ямка в нем полна росы.
* * *
Я осенью в доме один.
Что ж, буду ягоды собирать,
Плоды собирать с ветвей.
* * *
Холодный дождь без конца,
Так смотрит продрогшая обезьянка,
Будто просит соломенный плащ.
* * *
Зимняя ночь в саду.
Ниткой тонкой – и месяц в небе,
И цикады чуть слышный звон.
* * *
Играю с детьми в горах
Дети, кто скорей?
Мы догоним шарики
Ледяной крупы.
* * *
Проталина в снегу,
А в ней – светло-лиловый
Спаржи стебелек.
* * *
Камелии лепестки…
Может быть, соловей уронил
Шапочку из цветов?
* * *
Дождик весенний…
Уж выпустили по два листка
Семена баклажанов.
* * *
На картину, изображающую человека с чаркой вина в руке
Ни луны, ни цветов.
А он и не ждет их, он пьет,
Одинокий, вино.
* * *
Колокол смолк вдалеке,
Но ароматом вечерних цветов
Отзвук его плывет.
* * *
Моему ученику
Путник в дальней стране!
Вернись, тебе покажу я
Истинные цветы.
* * *
Минула весенняя ночь.
Белый рассвет обернулся
Морем вишен в цвету.
* * *
Жаворонок поет.
Звонким ударом в чаще
Вторит ему фазан.
* * *
Роняя лепестки,
Вдруг пролил горсточку воды
Камелии цветок.
* * *
Вот причуда знатока!
На цветок без аромата
Опустился мотылек.
* * *
Столица уже примелькалась,
Но прежнее очарованье воскресло,
Когда я услышал кукушку.
* * *
Холодный горный источник.
Горсть воды не успел зачерпнуть,
Как зубы уже заломило.
* * *
Падает с листком…
Нет, смотри! На полдороге
Светлячок вспорхнул.
* * *
В старом моем домишке
Москиты почти не кусаются.
Вот все угощенье для друга!
* * *
Хижина рыбака.
Замешался в груду креветок
Одинокий сверчок.
* * *
Больной опустился гусь
На поле холодной ночью.
Сон одинокий в пути.
* * *
В монастыре
Пьет свой утренний чай
Настоятель в спокойствии важном.
Хризантемы в саду.
* * *
Уж осени конец,
Но верит в будущие дни
Зеленый мандарин.
* * *
Ем похлебку свою один.
Словно кто-то играет на цитре —
Град по застрехе стучит.
* * *
Холод пробрал в пути.
У птичьего пугала, что ли,
В долг попросить рукава?
* * *
Сушеная эта макрель
И нищий монах изможденный
На холоде в зимний день.
* * *
Получаю летний халат в подарок от поэта Сампу
И я нарядился!
Так тонок халат мой летний —
Крылья цикады!
* * *
Стебли морской капусты.
Песок заскрипел на зубах…
И вспомнил я, что старею.
* * *
Ночь. Бездонная тьма.
Верно, гнездо свое потерял —
Стонет где-то кулик.
* * *
Откуда вдруг такая лень?
Едва меня сегодня добудились…
Шумит весенний дождь.
* * *
Печального, меня
Сильнее грустью напои,
Кукушки дальний зов!
* * *
В ладоши звонко хлопнул я.
А там, где эхо прозвучало,
Бледнеет летняя луна.
* * *
Уединенный дом
В сельской тиши… Даже дятел
В эту дверь не стучит!
* * *
В ночь полнолуния
Друг мне в подарок прислал
Рису, а я его пригласил
В гости к самой луне.
* * *
Легкий речной ветерок.
Чай хорош! И вино хорошо!
И лунная ночь хороша!
* * *
Луна шестнадцатой ночи
Так легко-легко
Выплыла – и в облаке
Задумалась луна.
* * *
Кричат перепела.
Должно быть, вечереет.
Глаз ястреба померк.
* * *
И мотылек прилетел!
Он тоже пьет благовонный настой
Из лепестков хризантем.
* * *
Блестят росинки.
Но есть у них привкус печали,
Не позабудьте!
* * *
Опала листва.
Весь мир одноцветен.
Лишь ветер гудит.
* * *
Посадили деревья в саду,
Тихо, тихо, чтоб их ободрить,
Шепчет осенний дождь.
* * *
Сокол рванулся ввысь.
Но крепко охотник держит его —
Сечет ледяная крупа.
* * *
Скалы среди криптомерий!
Как заострил их зубцы
Зимний холодный ветер!
* * *
Все засыпал снег.
Одинокая старуха
В хижине лесной.
* * *
Соленые морские окуни
Висят, ощеривая зубы.
Как в этой рыбной лавке холодно!
* * *
«Нет покоя от детей!»
Для таких людей, наверно,
И вишневый цвет не мил.
* * *
К далекой Фудзи идем.
Вдруг она скрылась в роще камелий.
Просвет… Выходим к селу.
* * *
Есть особая прелесть
В этих, бурей измятых,
Сломанных хризантемах.
* * *
Уродливый ворон —
И он прекрасен на первом снегу
В зимнее утро!
* * *
Прохожу осенним вечером через старые ворота Расемон в Киото
Ветка хаги задела меня…
Или демон схватил меня за голову
В тени ворот Расемон?
* * *
Влюбленные коты
Умолкли. Смотрит в спальню
Туманная луна.
* * *
Под Новый год
Рыбам и птицам
Не завидую больше… Забуду
Все горести года.
* * *
Через изгородь
Сколько раз перепорхнули
Крылья бабочки!
* * *
Как завидна их судьба!
К северу от суетного мира
Вишни зацвели в горах.
* * *
Разве вы тоже из тех,
Кто не спит, опьянен цветами,
О, мыши на чердаке?
* * *
Еще на острие конька
Над кровлей солнце догорает.
Вечерний веет холодок.
* * *
Плотно закрыла рот
Раковина морская.
Невыносимый зной!
* * *
В лунном сиянье
Движется к самым воротам
Гребень прилива.
* * *
Пеплом угли подернулись.
На стене колышется тень
Моего собеседника.
* * *
Посещаю могилу Ранрана в третий день девятого месяца
Ты тоже видел его,
Этот узкий серп… А теперь он блестит
Над твоим могильным холмом.
* * *
Еще не легли снега,
Но, предчувствуя тяжкую ношу,
Склонился бамбук до земли.
* * *
В старом господском доме
Давно обветшала сосна
На золоченых ширмах.
Зима в четырех стенах.
* * *
Еще живым
За ночь в один комок
Смерзся трепанг.
* * *
Утка прижалась к земле.
Платьем из крыльев прикрыла
Голые ноги свои…
* * *
Едкая редька…
И суровый, мужской
Разговор с самураем.
* * *
Хотел бы создать я стихи,
С лицом моим старым несхожие,
О, первая вишня в цвету!
* * *
Пригорок у самой дороги.
На смену погасшей радуге —
Азалии в свете заката.
* * *
Поэту, построившему себе новый дом. Надпись на картине моей собственной работы
Не страшны ей росы:
Глубоко пчела укрылась
В лепестках пиона.
* * *
Прощаясь с друзьями
Уходит земля из-под ног.
За легкий колос хватаюсь…
Разлуки миг наступил.
* * *
Голос летнего соловья!..
В роще молодого бамбука
Он о старости плачет своей.
* * *
Весь мой век в пути!
Словно вскапывая маленькое поле,
Взад-вперед брожу.
* * *
На сельской дороге
Но́шу хвороста отвезла
Лошадка в город… Трусит домой, —
Бочонок вина на спине.
* * *
Что за славный холодок!
Пятками уперся в стену
И дремлю в разгаре дня.
* * *
Старая деревушка.
Ветки усеяны красной хурмой
Возле каждого дома.
* * *
Луна над горой.
Туман у подножья.
Дымятся поля.
* * *
Не поспела гречиха,
Но потчуют полем в цветах
Гостя в горной деревне.
* * *
Конец осенним дням.
Уже разводит руки
Каштана скорлупа.
* * *
Осеннюю мглу
Разбила и гонит прочь
Беседа друзей.
* * *
О, этот долгий путь!
Сгущается сумрак осенний,
И – ни души кругом.
* * *
Отчего я так сильно
Этой осенью старость почуял?
Облака и птицы.
СТИХИ ИЗ ПУТЕВОГО ДНЕВНИКА «КОСТИ, БЕЛЕЮЩИЕ В ПОЛЕ»
* * *
Отправляясь в путь
Может быть, кости мои
Выбелит ветер… Он в сердце
Холодом мне дохнул.
* * *
Я встретил осень здесь в десятый раз
Прощай, Эдо! На родину иду.
Но родиной я буду звать тебя.
* * *
Туман и осенний дождь.
Но пусть невидима Фудзи.
Как радует сердце она!
* * *
На самом виду, у дороги,
Цветы мокугэ́ расцвели.
И что же? – Мой конь общипал их.
* * *
Безлунная ночь. Темнота.
С криптомерией тысячелетней
Схватился в обнимку вихрь.
* * *
В саду старого монастыря
