Текст книги "Молоко с кровью"
Автор книги: Люко Дашвар
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– …Поэтому пью за молодых и пусть… – Лешка выпил, огурец в рот кинул и скривился: – Ох и горько!
– Горько! Горько! – загорланили ракитнянцы. Чарками зазвенели.
Степка потянулся к Татьянке, натолкнулся на большую коробку, которую та все еще держала в руках, поцеловал – как будто пыль смахнул, – неловко наклонясь к невесте через коробку.
– А что в коробке?! – закричали гости. – Татьянка! Открывай уже! Потом нацелуетесь.
Татьянка с любопытством сорвала пышный бант, открыла коробку и не удержалась:
– Ох и красота!
Гости вытянули шеи, Степка и тот в коробку заглянул, хоть и боялся, что Маруся выкинет какой-нибудь фокус, но – нет: в коробке лежал комплект постельного белья красоты неимоверной, тонкий батист белый весь в цветах розовых, нежных, кружево по краю. А на тех простынях невесомых – тяжелое намысто коралловое.
Татьянка охнула, ладошкой рот прикрыла.
– Маруся! Неужто свое намысто отдала?!
Маруся бровь дугой выгнула.
– С чего бы?! Я своего никому не отдаю!
– В городе купили! – Лешка объясняет, а Степке очи красным залило: «Что ж ты творишь, Маруська!»
Все настроение испоганила. И гости теперь немцу – пьяные да дурные, и Татьянка – носом в его щеке яму прокопала, и Старостенко – упыряка, потому что заставил в хату чужую бабу привести, и вся эта глупая затея – только стыд и срам. Степка пил и целовался, целовался и пил, и никто из ракитнянцев не заприметил ничего странного в поведении молодого – все на собственных свадьбах такими были. Только и удивились, что гонору немца, потому что, когда сияющая Татьянка быстро выхватила из коробки тяжелое коралловое намысто и натянула на шею, Степка разозлился и процедил:
– Сними! – И зыркнул на Марусю гневно.
Маруся с Лешкой сидели на почетных местах недалеко от молодых, рядом с председателем и его женой.
– Маруся! А что это ты печальна, как светлая грусть безутешная? – спросил Старостенко серьезно.
Степка услышал, насторожился.
Маруся неторопливо расправила плечи, усмехнулась, к мужу прижалась:
– Вот решили ребеночка завести да так старались, что утомились.
Немец покраснел, Старостенко хохотнул, Лешку по плечу похлопал:
– Старайся! У нас демографические показатели того… хромают на обе ноги. – Молодым пальцем погрозил. – И вы тоже старайтесь!
Татьянкин отец воспринял слова председателя как приказ для срочного исполнения, вскочил и объявил:
– Пусть уже молодые идут в хату, а то понапиваются и не смогут… А надо!
Немец подскочил слишком быстро, и ракитнянцы отметили этот факт веселым шумом за столом.
– Нет, вы только гляньте на Барбуляка! Подскочил, как ужаленный! – хохотали одни.
– Так ясное дело… Дождаться не может! – шутили другие.
Татьянка манерно встала из-за стола, прозрачной фатой лицо прикрыла.
– Если кто нам со Степой на первую брачную ночь пожелать чего-нибудь хочет, то мы… – умолкла, смутилась.
Нина Ивановна растерялась, дернула дочку за фату.
– Это еще что такое?
– Обычай такой… Нездешний… Хочу, чтоб на моей свадьбе по-особенному было, – ответила библиотекарша и процитировать смогла бы отрывок из любовного романа, где какая-то сволочь Пьер полгода морочил голову какой-то Женевьеве и таки уговорил ее на свадьбу, но когда молодые уже шли в сторону опочивальни с высокой кроватью, бывшая любовница Пьера Розанна от ревности и злобы предложила, чтобы все гости пожелали молодым на эту ночь чего-то исключительного и сказочного, потому что сама хотела пожелать Пьеру, чтобы тот не перестал ее любить. Но случилось наоборот – после тех пожеланий гуляка Пьер навсегда забыл распутницу Розанну и до смерти любил только чахоточную и богатую Женевьеву.
Баянист Костя, известный в Ракитном как та еще зараза, первым выбежал на середину шатра и загорланил:
– Немец! Слышишь? Желаю, чтобы ты до утра не вынимал…
Договорить не успел. Татьянка швырнула в хулигана свадебным букетом и объяснила, пока девки смеялись над Костей и говорили, что раз свадебный букет достался ему, то теперь он должен срочно жениться, хоть на кобыле:
– Такие пожелания нужно говорить на ушко…
Гости закрутили носами: что за глупость невеста придумала?
Нина Ивановна обвела напряженным взглядом примолкших ракитнянцев и попросила дочку:
– Да идите уже… Вот всем миром желаем вам…
– Погодите! – услышал растерянный Степка Марусин голос. – Вот у меня, например, есть что пожелать молодым, – глянула на Татьянку. – Так как? Можно?
Татьянка застеснялась, кивнула. Маруся пробиралась из-за стола к молодым, а за ней уже повскакивали девчата и хлопцы.
Степка напрягся до предела. Побрел за Татьянкой, стал рядом с ней на выходе из шатра – ох, скорее бы эта морока закончилась.
Маруся подошла к Татьянке и что-то быстро прошептала ей на ухо. Татьянка выкатила глаза и некрасиво открыла рот, словно от неприятной неожиданности.
– Татьянка! А я желаю… – на молодую уже цеплялась одна из подружек, что-то шептала, смеялась.
Маруся стала напротив немца, глазами печальными – Барбуляку прямо в душу.
– Хочу и тебе, немец, пожелать…
– Желай… – смутился, глаза отвел.
Усмехнулась, к уху его наклонилась.
– Чтобы и не глянул в ее сторону, не то чтобы коснулся! – прошептала горячо. – Или забуду! Навеки.
«Уже забыла! – вздохнул Степка мысленно. – Девять дней… Девять дней окно будто глиной замазано! Намысто… сбросила, как гадюка старую кожу. Горбоносой отдала, словно знамя переходящее».
– Понял? – отшатнулась.
– Понял, – вырвалось невольно. – Понял, Маруся.
Молодым постелили в Барбуляковой хате, потому что немец заупрямился – ни за что не хотел переселяться в Татьянкину. «Мало того что чужая баба рядом будет, так еще и в чужую хату поезжай!» – раздражался мысленно, когда Татьянка осторожно рассказывала, как хорошо и сытно будет им у Тараса Петровича с Ниной Ивановной.
– Хочешь, чтобы спился за полгода, – отвечал немец, и в конце концов библиотекарша нашла немало плюсов в перспективе жить в старой Барбуляковой хате. Не помрут, а там и Старостенко новый дом даст.
В шатре еще пели и галдели, когда Степа и Татьянка вошли в чистую комнату с новой деревянной кроватью на два спальных места, которую Нина Ивановна лично выбирала на базе кооперации. Степка сел на край кровати и вмиг протрезвел. «И что это я натворил?!» – так часто заморгал, что даже пришлось снимать очки и протирать стекла.
«Как же волнуется! – ужаснулась библиотекарша. – Наверно, никогда еще бабы у него не было и теперь вот не знает, что делать!» Подумала такое и еще больше ужаснулась – а сама ж?! Сама ж тоже никогда… Как же они управятся?..
Татьянка опустилась на мягкий стульчик у кровати, сцепила руки и нервно прошептала:
– Такие девки глупые… Вот пожелали, чтоб мы сегодня ребеночка зачали…
Немец дернулся, глаза поднял.
– А Маруся Лешкина… Маруся чего пожелала?
Татьяна напряженно рассмеялась.
– Не скажу…
– Э, нет! Скажи, – настаивал.
– И зачем? Это ж она мне говорила, не тебе…
– А я, получается, не при деле…
– Степочка, не обижайся. Такую глупость пожелала, что и говорить стыжусь.
Немец встал, вытянул из кармана сигарету и сказал:
– Ну, тогда пойду… Покурю.
Библиотекарша испугалась.
– Да ты что! Стыд… Да стой, ладно! Ладно, скажу…
Степка покрутил в руке «Пегас», но не спрятал. Снова сел на кровать. Татьянка смущенно ухватилась за край фаты, выдохнула, опустила глаза.
– Сказала: «Любовника тебе, подружка, хорошего желаю, потому что немец, верно, совсем ни на что не годится! Будет тебе вместо мебели».
– Что?! – Степка аж сигарету выронил. Встал, на месте топчется – а злость со стыдом выкручивают нутро. Очки поправил.
– Пойду… Покурю. – Татьянку, в пиджак вцепившуюся, оттолкнул. – Чего это ты?! Сейчас вернусь!
– Степочка! Не ходи! Не бросай меня в такую ночь… Умоляю! – плакала. – Зачем я тебе сказала? Зачем? Я ж ей не верю. И любовников заводить не собираюсь. Степочка!
Немец снова опустился на край кровати и сказал:
– Горилки хочу…
Через минуту молодые вдвоем сидели на новой двуспальной кровати и пили самогонку из большого бутыля, потому что всю горилку на столы выставили, а в Степкиной кладовой только самогонка и завалялась.
– Вот научусь… и буду любить тебя… как безумная, – путалась в мыслях молодая.
– Что-то ты меня все обещаниями кормишь – «буду» и «буду»… – зашатался молодой и упал на кровать.
Татьянка смерила его взглядом, стянула свадебное платье и упала рядом со Степкой.
– Вот прямо сейчас и буду! – заверила отчаянно смело.
– Хорошо. – Степка приподнялся на локте, не удержался – упал лицом на Татьянкины груди и попросил: – Татьянка, а ты можешь с меня штаны снять?
Татьянка усадила немца на кровати, и пока стягивала с него штаны, сорочку, он все смеялся как ненормальный:
– Слышь! Вот ведь я тебя не касаюсь! Правда? Не касаюсь… Ты сама все делаешь, а я – не касаюсь…
Библиотекарша раздела молодого, повалила на кровать, на той же нервной ноте сбросила с себя все, что осталось, упала рядом и прошептала:
– Делай уже, как можешь! Делай или умру!
Степка махнул головой и придавил Татьянку к постели.
– Ого! Да какой же ты тяжелый! – удивилась, потому что на вид Степка скорее воробьем казался, чем кабаном. Напряглась, глаза закрыла – страшно! – и вдруг охнула от неожиданной, острой боли, замешанной на незнакомых ранее желании и почти животной похоти. «Брехала, стерва!» – мелькнуло в голове, и библиотекарша попыталась сосредоточиться на собственных ощущениях, чтобы потом в деталях похваляться перед ракитнянскими девками, но возбуждение закрыло ей глаза и отрубило мысли.
– Степочка… – только и взвизгнула.
Маруся сидела на кожаном диване и сжимала в руках бусы из горного хрусталя.
– Маруся, хватит тосковать! Такая ты неприкаянная, словно тебя не дом новый ждет, а лачуга в степи! Собирайся уже, через час машину подгоню! – не выдержал Лешка.
Он заскочил с тока домой на минутку, чтобы проверить, как жена манатки собирает, а она сидит, как засватанная, и прозрачные камешки перебирает. Все новоселы в руках успели свои вещи в новые дома перенести, а Маруся тянет и тянет.
– А что за день сегодня? – она ему.
– Среда! – зубами скрипнул.
– В четверг переедем, – ответила. Камешки прозрачные отложила и пошла на кухню.
– Почему? – следом за ней.
– В четверг на новом месте во сне судьбу свою увижу, – говорит.
– Какой тебе еще судьбы? А? Муж у тебя есть, хата новая тоже, ребеночек, надеюсь, будет когда-нибудь… Чего тебе еще не хватает?
– Не сердись, – сковородку на плиту поставила, газ включила. – За один день новая хата не развалится.
– Один день?! – рассвирепел Лешка. – Ты мне вторую неделю голову морочишь – «завтра», «завтра»…
Смолчала. Глазами прожгла и стала лук резать.
– А пропадите вы все пропадом! – процедил Лешка и хлопнул дверью.
На улицу выскочил, в колхозный «бобик» вскочил.
– Выпить есть? – водителя спрашивает.
– Ну… – не знает, правду начальству говорить или соврать ради собственной безопасности.
– Давай уже! – потребовал, полста заглотил. – Поехали!
Маруся провела мужа взглядом, убрала сковороду с плиты и пошла в комнату. У раскрытого окна стала… Со дня Степкиной свадьбы месяц прошел. Месяц, как Маруся коралловое намысто не надевает. Закинула невесть куда, хрусталь – на шею, как удавку. Думала, освобождение, а оно что-то… Вот дом новый… Из окна лавки на улице не разглядеть. А немцу ж… Чтоб к открытому окну дойти, сто раз с соседями поздороваться нужно… Где уж конфетку на подоконник положить. Усмехнулась печально: что там выдумывать! Не ходит немец под окошко! Как Маруся женила его на горбоносой, так и перестал ходить. Забыл! Забыл… Правда и то, что и сама окошко почти не открывает. А так и лучше! Пусть так и будет. Пройдет все. Пройдет…
От окна отошла, комнатку взглядом вымела.
– А и буду собираться!
Торбы нашла, стала складываться. Как вечер упал, Лешка домой вернулся. На вещи упакованные глянул, удивился:
– Так что? Переезжаем завтра?
– Я ж сказала…
Повеселел.
– Последними припремся! Люди уже горилку на новосельях пьют, а мы…
– И мы успеем, – к мужу подошла, принюхалась. – А ты, вижу, уже успел где-то набраться.
– Повод был, – соврал. Не жаловаться же ей, что сама разъярила до предела.
– Тогда ложись, а я еще гляну – вдруг что забыла.
– Дай помогу, – говорит. – Вместе ляжем.
– Вместе так вместе, но ты к стене повернешься и все, а то что-то меня от запаха горилки аж выворачивает.
– Выворачивает? С чего бы это?
– А может, ребеночек будет.
– Ребенок?! – просиял. К Марусе бросился, целует, а она отворачивается, потому что и вправду что-то совсем плохо.
Лешка к окну подскочил.
– Сейчас как крикну на все село! Пусть знают, что у нас… – рукой на что-то твердое на подоконнике наткнулся. – О! Конфета… – Ей протягивает. – Маруся! Конфету хочешь?
Глаз недобро прищурила.
– Выбрось! Объелась сладкого. Пора, видно, и горькое попробовать. – Минуту подумала. – И окно закрой. Будет еще всякая мошкара в окна лезть!
Немец видел, как Марусин муж выбросил в темень двора конфету, как закрыл окно и погасил в комнате свет.
– Так оно и лучше, – пробормотал, вылез из сиреневого куста и побрел к жене. – Пройдет… Пройдет все.
Утром в четверг Лешка с двумя товарищами перетянул в грузовик торбы с вещами, какую-никакую мебель и посуду, кликнул Марусю:
– Залезай! Уже едем!
– Ты поезжай, а я пешком, – ответила Маруся. – Зачем мне кишки рвать в вашей машине?
– Точно, точно… – согласился Лешка. – Береги себя… Тихонечко иди, а мы пока все разгрузим.
Грузовик отъехал.
Маруся вышла на улицу и стала у забора. И что ж это с ней происходит? Почему не такая, как все? Люди глотку рвали, чтоб новую хату с газом получить, а ей – все равно. Даже лишняя она ей, эта новая хата. Зачем? И муж – картинка. Любит же ее, любит, аж дрожит. Другая бы от радости ноги ему мыла и воду пила. И она думала, что порадуется, но сердце противится, ведет Марусю, и все не дорогами – зарослями…
Вздохнула. Пошла по улице.
Степка как раз возвращался домой за сигаретами, потому что жена так голову задурила, что забыл курево, а на работе без «Пегаса» как без рук.
У лавки и встретились. Немец Марусю издалека заметил, хоть и слепой. Дождался, пока подойдет.
– Здравствуй, Маруся…
– А-а, немец, – усмехнулась. – И как? Хорошую девку я тебе нашла?
Голову опустил.
– Прости, Маруся… Предал я тебя… Так получилось. Прости…
Рассмеялась.
– Ах ты крысеныш, прости Господи! И что это ты мне тут мелешь? «Предал»?! Да кому ты нужен, несчастье?! Чеши к своей горбоносой и чтоб к моему окну на километр не подходил! Понял?
– Понял…
– И чтобы…
– Ну не сердись! Не подойду. Так оно, верно, лучше будет…
– Лучше?! – аж задохнулась. – Вот ты, выходит, как заговорил! А кто это вчера конфету мне на окно бросил?
– Ну прости…
– Не прощу!
– Хочешь, брошу Татьянку?
– Вот как!
– Разве что подождать, пока дитя родится?
– Что?! – у Маруси глаза на лоб. – Так горбоносая уже и тяжела?
– Да говорю же – прости…
Под ноги Барбуляку плюнула и пошла прочь. В шаге от него остановилась.
– Чтобы в новую хату не ехал! Ты мне там под боком совсем не нужен!
– Хорошо…
Еще шаг ступила.
– Прощай, Степа…
– Прощай, Маруся… Живи себе хорошо, а я тебя хоть издалека любить буду.
Усмехнулась, ладонь к груди беспомощно приложила, словно ищет что-то. Но нет намыста, сама от себя спрятала.
– Смотри мне… Чтобы любил! – сказала. И пошла прочь.
В четверг до ночи Лешка с Марусей распаковывали вещи в новом доме и так утомились, что уже не стелили чистое на кровать в спальне. Маруся кинула матрацы на пол в большой гостиной, поверх старую простыню, упала и сказала:
– Все! Больше не могу! Спать буду!
Лешка попытался обнять жену, но она хлестнула его по руке и постановила:
– Как выпьешь, так сразу же и забывай обо мне.
– Так вчера пил… Выветрилось все напрочь…
– Тебе выветрилось, а мне воняет.
– Дай окно открою. – Встать хочет, а она его за руку – хвать.
– Нет!
– Да тут, Маруся, краской пахнет, а не горилкой, – он ей. – Дай открою окно, а то задохнемся.
– Если боишься задохнуться, иди во двор и там себе устраивайся, – отрезала. – Не хочу окна открытого!
– Странные у тебя причуды, ей-богу! То тебе в мороз духота, а то и летом сквозняков боишься.
– Видели очи, что брали, теперь ешьте, хоть повылазьте! – к стене повернулась и затихла.
Лешка покрутился минуту-другую, вышел на голый двор покурить, а как вернулся, видит – стонет Маруся во сне, бросается, ладони к груди прижимает. Пошел к окну тихо, открыл, свежий воздух впустил…
– Ох и странные у тебя причуды, Маруся, – повторил.
Марусе снился сон, словно перед рассветом, когда ночь-старуха цепляется черными руками за деревья и дома, пугает солнце туманом, только бы не умирать, потерялась она в своей комнатке с кожаным диваном да зеркальным платяным шкафом, да так сильно заблудилась, что стала кричать:
– Эй! Кто-нибудь… отзовитесь…
Вдруг из тумана – баба старая. Протянула к Марусе руки с пальцами покрученными – мол, иди сюда, иди, не бойся. И вот вроде бы никогда раньше не видела Маруся ту бабу, а сама жмется к ней, как к родной, и все спрашивает:
– Где ж это я? Как же мне в мою комнатку вернуться?
– То дело непростое, – баба ей. – Должна мамке своей намысто красное коралловое отдать, тогда и вернешься.
– Мамке? Да зачем ей намысто? Стара она намысто на шею вешать.
– Не твое дело рассуждать об этом! – рассердилась баба. – Ишь что выдумала – без очереди счастье себе заполучить.
– Без какой очереди? – растерялась Маруся.
– А зачем ты у моей Орыси намысто отобрала?
– Когда?
– Да как еще маленькой была! Зачем?
– Да разве теперь вспомнишь?
Баба Марусю от себя оттолкнула, в ладоши хлопнула – в тумане шкаф платяной зеркалом сверкнул. Баба на зеркало указала.
– Туда кати!
Маруся оглядывается и видит – прямо на нее красная коралловая бусинка катится. Да все больше становится, больше, а Маруся все меньше, меньше. И уже на маленькую Марусю огромный, как гора, красный каменный шар мчится, еще миг – раздавит.
Маруся закричала, отскочила в сторону. Шар мимо нее прокатился, остановился и снова на Марусю катится, словно кто его гневной рукой направляет.
– Баба! Спасите! – закричала, а баба как расхохочется:
– Кати, девка!
– Боюсь!
– Так найми себе помощника, если такая трусиха!
– Да где ж я его тут найду? Туман вон повсюду лег. Сама себя не вижу.
Тут Орыся от зеркала к бабе идет.
– Ой, бросьте вы эту затею, прошу! – бабу умоляет. – Не отбирала Маруся у меня намысто. Сама отдала…
– Как посмела?! – закричала баба.
– Виновата, нитку разорвала, кораллы растеряла…
– Кораллы растеряла?! – страшно крикнула баба и ударила Орысю по щеке. – Проклята будь! Проклята! Проклята!
Маруся расплакалась, в маму вцепилась и умоляет бабу:
– Не проклинайте мою маму, бабушка! Хоть и растеряла кораллы, так потом все до одного вместе собрала. И нитку покрепче нашла. Вон сколько лет ношу, так ни разу не разорвалась.
Баба глаза прищурила, в Марусины груди пальцем ткнула.
– А где ж оно? Где намысто? Куда дела?
Маруся еще больше испугалась.
– Спрятала…
– С шеи сняла?! – рассвирепела баба.
– Так оно ж мне не крест, чтоб до смерти не снимать…
Баба вдруг покачнулась, слезу дрожащей рукой утерла.
– Так вот отчего я своего милого никак найти не могу… – И вот говорит, и на глазах все моложе становится, моложе. Смотрит Маруся – перед ней молодая девушка стоит: печальная, очи синие плачут, длинные косы расплетены. К маме обернулась, спросить хотела, а мамы нет уже, подевалась куда-то.
– Не видела я твоего милого… – прошептала Маруся.
– Потому что счастливая… А счастливые ничего вокруг не замечают, – девушка говорит ей тоскливо.
– Разве я счастливая? – вздохнула Маруся. – Сердце вот все время плачет…
– А сердце и от счастья плачет, – насторожилась девушка и просит Марусю: – Отдай мне свое намысто. Тебе оно теперь совсем не нужно.
– Почему?
– Все равно душу закрыла. Любовь – не залетит. Счастье погаснет без свежего ветра. Отдай…
– Да бери! – отчего-то разгневалась Маруся, с силой толкнула большую, как гора, красную бусинку к девушке. Бусинка покатилась, подмяла под себя девушку и остановилась уже после того, как раздавила ее.
Маруся смотрела на неподвижное тело, тряслась от ужаса, но ноги не слушались – и шагу ступить не могла. И вдруг туман рассеялся, в открытое оконце заглянуло солнце, словно только того и поджидало, Маруся оглянулась – никого. И только родная комнатка с кожаным диваном и зеркальным шкафом стала огромной, как белый свет. До зеркала, верно, полжизни брести. Издалека на себя в зеркало глянула – на шее намысто коралловое. Руку к нему приложила:
– Да что же это?!
И тут кто-то маленький за подол юбки – дерг! Оглянулась – мальчонка лет семи.
– А ты кто такой? – улыбнулась.
– Мама! – серьезно произнес малыш. – Ты больше не балуйся и намысто никогда не снимай.
Маруся хотела присесть около него, но мальчонка крутнулся и исчез.
Маруся открыла глаза и села на матраце.
– Дурная спала – дурное и приснилось! – прошептала сердито.
Немец слово сдержал – не поехал в новый дом. Старостенко матюки гнул, Татьянка в такие рыданья впала, что любопытные соседи собирались под забором Барбуляковой хаты, щелкали семечки и бились об заклад, что, верно, немец начал бить жену. Хоть бы хны! Уперся.
– Если хочешь новую хату, так будешь сама в ней жить, – сказал Татьянке. И как она его ни уговаривала, на переезд не согласился.
Татьянка рыдать прекратила, что-то там себе покумекала.
– Как же меня Степка любит, аж страшно! – понесла по Ракитному. – А я ж, дура, думала, что он ради Старостенковых обещаний дать новую хату на мне женился. А он говорит: «Вот тебе, жена, мое главное доказательство, что люблю тебя, как бешеный. Болтают люди, что из-за хаты я на тебе женился, так не перееду я в новую хату! Не нужна она мне! Лучше возьму в колхозе материалы и отцовскую хату отремонтирую, будет как дворец!»
– Да может быть, – размышляли ракитнянцы, наблюдая, как рыжий немец все возится у старой родительской хаты, – то одно подправит, то другое в порядок приведет.
Но через несколько месяцев сплетничать про странноватого Барбуляка стало неинтересно, к тому же, когда осень занесло снегом, сразу у двух баб животы округлились.
– Маруся! Маруся! А ты кого хочешь? – спросила беременная Татьянка беременную Марусю, когда как-то повстречала ее на улице.
– Только бы не рыжее, – отрезала Маруся, а Татьянка все по-своему поняла:
– Очень уж ты заносчивая, Маруська! – рассердилась. – Ну и что, что мы со Степой не такие уж красавцы, как ты со своим Лешкой, а вот ребеночек у нас будет – самый красивый! Вот увидишь!
– Такие глупости говоришь, смех да и только! – сказала Маруся, и Татьянка разгневалась еще больше.
– А в постели ж какой… Мама родная! Вот бы не отрывалась от него и на миг, – цокала языком. – Уже и живот выпирает, уже и неудобно, а он вот припадет ко мне: «Любонька моя! Не могу без тебя! Давай последний разочек…»
– Ох и брехливая ты, Татьянка! – грустно усмехнулась Маруся.
– Это я брехливая? – понесло библиотекаршу. – Это ты – брехуха высокомерная! На свадьбе нашей люди добра желали, а ты на моего Степку наплевала: мол, ни на что не способный. Зараза! Зараза и все!
Маруся Татьянку смерила взглядом да спокойно так:
– А чего ж бесишься, Татьянка? Верно, как немец с перепугу в первую брачную ночь на тебя заскочил, так с тех пор больше и не можешь приманить к себе.
– Да ты что несешь?! – возмутилась Татьянка. И на живот показывает. – А ребеночек откуда? Ветром занесло? Да ты просто завидуешь мне, Маруська! Потому что меня Степа так любит, что все село про это гудит, а твой Лешка как с утра пораньше из дома выскочит, так до ночи себе работу ищет, только бы тебя не видеть.
Марусины глаза сверкнули железом. Брови серпом выгнула.
– Так и благодари меня, дура ты! Зачем же ты меня грязью поливаешь, если я тебе такое счастье дала?
– Ты? – Татьянка ртом воздух хватает, а нет воздуха. Нет.
– А кто ж? Старостенко? – рассмеялась. – Иди уже, а то еще родишь рыжего посреди дороги.
И пошла сама.
– Румынка гонористая! – крикнула ей вслед Татьянка. Да так крикнула – все силы в тот крик вложила. Чуть не упала, испугалась: еще не хватало, чтоб ребеночек раньше времени выскочил из-за этой Маруськи придурковатой.
После того разговора с Марусей Татьянка так-сяк отсидела до семи в библиотеке – и быстрей домой. На диван уселась и так просидела до тех пор, пока Степка из бригады не вернулся.
– А что это ты? – удивился, увидев торжественную, как на партсобрании, жену.
– Присядь, Степочка, – прошептала Татьянка притворно слабо. – Присядь… Потому что нет у меня сил к тебе встать.
Степка насупился, на жену с тревогой глянул.
– Худо? Давай за доктором сбегаю.
– Не нужно, – еще тише ответила Татьянка.
– А что нужно?
– Нет, – упрямится, – сначала сядь со мной рядышком.
Сел. Даже грубой ладонью по Татьянкиной руке тонкой провел.
– Ты как? Что с тобой? Дитя толкается?
– Нет! – заплакала. – Сердце разрывается!
– Отчего это? – совсем запутался.
– Маруську Лешкину сегодня встретила… – умолкла, на мужа – глядь. Сидит, хмурится.
– Тоже мне диво! Это если бы ты в Ракитном слона встретила или обезьяну какую, – говорит.
– Лучше бы слона! Потому что эта Маруська нас с тобой так обидела, что жить не хочется! Вот ждала тебя, ждала и думаю себе – лучше удавиться, чем такое…
– Да какое? – Степка голову опустил, совсем посерел.
Татьянка ему в глаза заглядывает.
– Сказала, что приказала тебе на мне жениться! Да нет! Не то… Как-то так сказала, словно от себя оторвала и мне отдала.
Встал тяжело. Рукой махнул.
– Пустое… Я думал, что-то серьезное, а ты мне бабскими сплетнями голову морочишь.
– Пустое? – повеселела. – Так и я себе думаю: Маруська скорее бы в старых девках осталась, чем на моего Степу глянула, потому что так уже гордится своей красотой, что и подойти страшно.
Скривился, словно зуб заныл.
– А кушать есть?
Подскочила, к мужу идет.
– Скажи, что любишь! Скажи, потому что я того слова что-то никак не услышу.
– А кушать…
– Ну скажи… Любишь?
Жене в глаза глянул, очки поправил.
– Я тебе больше скажу, Татьяна. Одна ты у меня. Слышишь? Одна на всем белом свете.
И – словно вмиг тихо стало. Словно тому свету белому было очень важно услышать, что нет у немца никого… Ну совсем никого, разве что – жена горбоносая.
Татьянка улыбнулась. «Это ж счастье какое!» – подумала. Он горько усмехнулся ей в ответ. «Это ж горе какое!» – подумал и, чтоб слезами не умыться, повторил:
– А кушать…
Засуетилась, еще и щебечет.
– Сейчас, сейчас… И борща наварила, и картошки нажарила. И колбаску мама передала. И вот… – остановилась, глаза хитрые, словно тайну великую открыла. – …Штаны твои складывала, а в кармане две конфеты шоколадные.
Замер, покраснел.
– Давай сюда!
Татьянка даже присела.
– И зачем?
За руку схватил, сжал, аж посинела.
– Говорю, отдай!
Расплакалась, руку вырвала, из кармана конфеты достала и швырнула на пол.
– Подавись!
Немец наклонился, конфеты поднял, в карман осторожно положил, пот со лба вытер.
– Вот… – Все деньги из кармана вынул, Татьянке кинул. – Купи себе тех конфет хоть на все… А эти… – замолк, покраснел. – Когда-то фашист один… маме конфету дал… Меня спас, сам погиб… Теперь вот… Дорогие они для меня. Дороже нету…
Татьянка тоже покраснела от раздражения: несет муж черт знает что!
– Разве «Кара-кум» – немецкая конфета? Да ту конфету, которую немец дал, верно, ты уже съел давно!
– Не съел.
– А где?
– Нигде! – рассердился. – Давай уже ужинать, потому что из-за твоей болтовни мне все кишки скрутило.
Маруся забыла странный сон, словно и не было его никогда. Вяло возилась в новом доме, но Лешка не обижался – пусть ребенка бережет, а дом он сам обустроит. Каждый день приходила Орыся и все что-то несла и несла из старой хаты в новый дом, мол, вот так ты, дочка, хорошо собиралась, когда переезжала – и миску забыла, и старые комнатные тапки не взяла, и рушники новые на полке остались.
– А это вот под диваном коробку из-под обуви нашла, – сказала однажды. – Открыла, а там конфет полно, словно кто-то их там годами складывал. – Усмехнулась. – Ох и балует тебя муж.
– Выброси те конфеты, мама, – ответила Маруся. – Старые… Теперь совсем несъедобными стали.
– А среди конфет намысто коралловое, – продолжает Орыся. Из кармана вынула, на стол положила. – Ты, верно, искала…
Маруся к столу около мамы присела, намысто тяжелое ладонью погладила.
– Ох и соскучилась я по нему! Почти год не ношу, а каждый день рукой по груди – все ищу свои кораллы.
– Вот и носи.
– Не буду.
– Ох уж эти мне причуды! – Орыся руку к намысту протянула, убрать хотела, говорит: – Хорошо, назад положу.
Маруся намысто выхватила, к груди прижала.
– Да нет… Пусть у меня будет.
Вот тут бы и припомнить Марусе странный сон, так нет, повела маму в маленькую комнату, где уже и колясочка стоит, и кроватка детская, и пеленок с два десятка.
– И отчего же все розовое? – спросила Орыся.
– Так дочка будет, – уверенно ответила Маруся.
– Кто знает? Купила бы желтые пеленки или беленькие… И девочке подошли бы, и мальчику, – сказала рассудительная Орыся.
– Анжеликой назову, – прижалась к маме Маруся. – Женщина такая была… Самая красивая. Все мужчины по ней с ума сходили, а она хромого и саблей порубанного любила.
– Прости Господи! – испугалась Орыся. – Это ты своему дитятку такого мужа желаешь?
В конце марта в районном родильном доме Маруся родила ладного, крепенького мальчика и, только он выпорхнул прямо в руки акушерке и та радостно объявила: «Мальчик!», попыталась подняться с кресла, упала, но прошептала:
– Не путайте… Девочка…
– Парень! – Акушерка поднесла дрожащий живой комочек к Марусе. – Богатырь! А красавец…
– Да поверните! Поверните, чтобы видно было, – расплакалась, и недоумевающая акушерка покрутила новорожденным перед Марусиным лицом. – Или не рады?
– Муж умрет от счастья, – прошептала. Зачем-то приложила руку к груди, слабо улыбнулась, и акушерка положила малыша просто Марусе на грудь.
Маруся посмотрела на белое личико с черными глазенками и такими же черными кудрями, осторожно прикоснулась к малышу.
– Вот, сыночек, теперь ты мое намысто.
Акушерка рассмеялась.
– Это точно! У меня двое. Близнецы. Уже по двадцать лет, а до сих пор у меня на шее. Ну ничего… Муж есть, поднимете.
Через неделю после Маруси Татьянка прямо в библиотеке родила рыжую девочку.
Ясно, что не нарочно целилась, чтобы среди книг мучиться. Еще за месяц до срока пошла в декретный отпуск, но иногда заглядывала в библиотеку, чтоб объяснять школьнице Маринке, которая взялась после уроков в библиотеке подрабатывать, как вести учет книг, формуляры составлять и беречь книги от пожара, потому что были в Ракитном такие читатели, которые прямо с сигаретами пытались в библиотеке толочься.
И в тот день заскочила. Даже ухватила стопку сданных читателями книг, чтоб отнести их на полки, три шага ступила…