Текст книги "Фантасмагория и другие стихотворения"

Автор книги: Льюис Кэрролл

Рыцарь попоны

 
А у меня есть добрый коник
      А зависти – ни йоты,
Ко всем, кто хлещет по попоне,
      А нос их в каплях пота,
Зачем же так колотят пони,
      Коняшку из капота!
 
 
Мое седло… – Со стременами? —
      Спросили вы, – для пят?
Нельзя мне ездить в этом сраме —
      Коняшки не простят.
Ведь стремя для баранов, сами —
      Не лучше вы ягнят.
 
 
А у меня есть удила —
      Изысканны, прекрасны,
Но не пригодны для осла,
      Спешащего к Парнасу!
Они коням дают крыла —
То удила Пегаса.
 

Перевод С. Головой

Гайавата фотографирует

[В век подделок не имею я претензий на заслуги за попытку сделать то, что всем известно и несложно. Ведь любой в известной мере чуткий к ритму литератор сочинять часами мог бы в легком трепетном размере славных строк о Гайавате. Посему не стоит, право, обращать свое вниманье к форме маленькой поэмы, к заключенным в ней созвучьям – пусть читатель беспристрастный судит непредубежденно только поднятую тему.]

 
С плеч могучих Гайавата
Фотокамеру из бука,
Полированного бука
Снял и сей же час составил;
Упакована в футляре,
Плотно камера лежала,
Но раздвинул он шарниры,
Сдвинул стержни и шарниры
Так, что ромбы и квадраты
Получились, словно в книгах,
Книгах мудрого Евклида.
На треногу все воздвиг он —
Заползал под темный полог —
Простирал он к небу руки —
Восклицал: «Не шевелитесь!» —
Сверхъестественное действо!
Вся семья пред ним предстала.
Все по очереди, чинно.
Перед тем, как сняться, каждый
Предлагал ему, как лучше,
Как получше выбрать позу.
Первым был отец семейства:
Он у греческой колонны
Пожелал расположиться,
У стола хотел стоять он,
У стола из палисандра.
Он держал бы свиток крепко,
Крепко левою рукою,
В сюртуке другую спрятав
(Так, как будто Бонапарт он),
Простирал бы взгляд в пространство,
Взгляд унылый дикой утки,
Побежденной злою бурей.
Героическая поза!
 

 
Только зря – не вышел снимок,
Ибо он пошевелился,
Ибо он не мог иначе.
Вслед за ним его супруга
Перед камерой предстала,
Разодетая в брильянты
И в атлас, в таком наряде
Краше, чем императрица.
Грациозно боком села,
Вся исполнена жеманства
И с огромнейшим букетом,
Большим, чем кочан капусты.
Так она, готовясь к съемке,
Все болтала и болтала,
Как мартышки в чаще леса:
«Так ли я сижу, мой милый?»,
И «Хорош ли выйдет профиль?»,
«Не держать ли мне букетик
Чуть повыше, чуть пониже?»
 

 
Фотография не вышла.
Следом старший сын – блестящий,
Славный Кембриджа питомец,
Он хотел бы, чтобы образ
Эстетически стремился
В самый центр, к его булавке,
К золотой его булавке.
Он из книг усвоил это
Джона Рескина, который
«Современных живописцев»,
«Семь столпов архитектуры»
Написал и много прочих;
Но, возможно, он не понял
Смысла авторских суждений.
Как бы ни было, однако
Неудачным вышло фото.
 

 
Вслед за ним его сестрица
С пожеланьем очень скромным,
Чтоб на фото воплотился
Взгляд ее «прелестно-кроткий».
«Кротость», так она решила,
В том, что левым глазом смотришь
Влево искоса с прищуром,
Правый глаз потупив долу
И кривой улыбкой скрасив.
Но, когда она просила,
Не ответил Гайавата,
Словно он ее не слышал.
Лишь когда она взмолилась,
Улыбнулся как-то странно,
«Все равно», – сказал он хрипло
И умолк, кусая губы.
В этом не было ошибки —
Фотография не вышла.
То же с сестрами другими.
Самый младший сын последним
Перед камерой явился.
Был настолько он взъерошен,
Круглолиц и непоседлив,
Куртка так покрыта пылью,
Прозван сестрами своими
Был настолько он обидно —
Джонни-Папенькин сыночек
Или Джекки-Недомерок,
Что на фото, как ни странно,
По сравнению с другими
Получился он неплохо,
Пусть хотя бы и отчасти.
 

 
Напоследок Гайавата
Всю семью собрал толпою
(«Группой» – так сказать неверно),
И отличный сделал снимок,
На котором наконец-то
Вся родня удачно вышла.
Каждый был самим собою.
А затем они ругались,
Невоздержанно ругались,
Так как снимок был ужасен,
Как в каком-то сне кошмарном.
«Что за жуткие гримасы,
Очень глупые и злые —
Так любой нас сразу примет
(Тот, который нас не знает)
За людей весьма противных»
(Так, наверно, Гайавата
Размышлял не без причины.)
Все кричали раздраженно,
Громко, зло – так воют ночью
Псы бездомные, и кошки
Так визжат в безумном хоре.
И тогда его терпенье,
Прирожденное терпенье
Вдруг ушло необъяснимо,
А за ним и Гайавата
Всю компанию покинул,
Но покинул не бесстрастно,
Со спокойным, сильным чувством,
Чувством фотоживописца,
А покинул в нетерпенье,
В чрезвычайном нетерпенье,
Выразительно заметив,
Что не вынесет он дольше,
Неприятнейшую сцену.
Наспех он собрал коробки,
Наспех их увез носильщик,
На тележку погрузив их,
Наспех взял билет и сел он,
Сел на самый скорый поезд.
Так уехал Гайавата.
 

Перевод М. Матвеева

Меланхолетта

 
Она весь день была бледна,
    Таила грусть во взоре,
Вздыхала к вечеру она,
    Своей печали вторя:
«Я завтра спеть тебе должна
    Элегию в миноре».
 
 
Сказать же, право, я не мог,
    Что рад был слышать это,
И я, свой горестный чертог
    Покинув до рассвета,
Блуждал, пока не вышел срок
    Печального обета.
 
 
Сестра-печаль! Мой скудный кров
    Ты скорбью наполняешь,
Я возносить хвалу готов,
    Когда ты засыпаешь,
Но, только сбросишь тяжесть снов,
    Ты вновь слезу роняешь.
 

 
Желая утолить хандру,
    (За слог прошу прощенья)
Я в Сэдлерс Веллс свою сестру
    Повел на представленье
В надежде, что она к утру
    Изменит настроенье.
 
 
Я пригласил троих повес:
    Они могли всегда вам
И меланхолию, и стресс
    Смирить веселым нравом.
Был Джонс игрив, был Браун резв,
    А Смит был самым бравым.
 
 
Служанка подала обед
    И так была любезна,
Как я учил ее… Но нет —
    Вновь слез отверзлась бездна.
Сам Джонс шутил с ней тет-а-тет,
    Все было бесполезно.
 
 
Игривый Джонс, игрив вдвойне,
    В весьма шутливом роде
Повел рассказ свой о цене
    На обувь и погоде.
Она в ответ одно: «Мне не
    Помочь в моей невзгоде».
 
 
Я торопил: «Венец стола!
    Попробуйте форели!»
«Венеция… мост Вздохов… мгла…
    Душа томится в теле…» —
Она, казалось мне, была
    Вся в Байроне и Шелли.
 
 
И нет нужды упоминать,
    Что нам на том обеде
Еду пришлось чередовать
    С рыданьем юной леди.
О! Как хотел я сыром стать
    Тем, что был мною съеден.
 
 
Не тратил Браун лишних слов:
    «Мадам! Вы предпочли бы
Охоте псовой рыбный лов?
    Охоту – ловле рыбы?
Ответьте честно мне, каков,
    Сударыня, ваш выбор?»
 
 
«Когда ты сам тоской убит,
    Тут явно не до лова, —
Трагический имея вид,
    Она сказала. – Что вы!
Из рыб мне близок толькокит —
    Он слезы льет китовы».
 
 
«Король (как всем известно) Джон»
    В тот день давала труппа.
Я был подавлен и смущен,
    Услышав: «Это глупо».
Она слезу, исторгнув стон,
    Ронять пыталась скупо.
 
 
Старались мы в который раз
    Развлечь ее – вдоль зала
Печальным взглядом тусклых глаз
    Скользя, она сказала:
«За рядом ряд…» – и в тот же час
    Сестрица замолчала.
 

Перевод М. Матвеева

Послание ко Дню святого Валентина

[Другу, который выражал неудовольствие тем, что я был рад его видеть, но, как ему показалось, не очень огорчился бы, если бы он не пришел вовсе.]

 
Ужели радость нам видней,
Едва минует пара дней,
Тех, что являются за ней
    В тоске и скуке?
Не можем разве мы друзей
    Любить в разлуке?
Я разве должен быть готов
Под гнетом дружеских оков
От милых сердцу пустяков
    Отречься сразу
И ввергнуть в скорбь в конце концов
    Свой бедный разум?
 
 
Я разве должен быть угрюм,
Худеть, бледнеть от мрачных дум,
Печать dolorum omnium [1]1
  Всевозможных страданий (лат.)


[Закрыть]
    Обозначая,
Пока вам не придет на ум
    Явиться к чаю?
 
 
И разве должен плакать тот,
Кто дружбу истинной сочтет,
Всю ночь страдая напролет,
    В полубессонном
Бреду приветствовать восход
    Тоскливым стоном?
 
 
Влюбленный, если милый взгляд
Не видит много дней подряд,
Рыдать не станет невпопад
    Как одержимый,
А сложит несколько баллад
    Своей любимой.
 
 
И если он их поскорей
Пошлет избраннице своей,
Письмо доставят без затей
    По истеченью
Тринадцати февральских дней
    По назначенью.
 
 
И где б вы в следующий раз
Меня – во вторник, через час,
В толпе ли, с глазу ли на глаз
    Ни повстречали,
Я верю, что увижу вас
    В большой печали.
 

Перевод М. Матвеева

Три голоса

Первый голос

 
Он пел соловушкой хорал,
Он с каждым счастье разделял,
А бриз морской волной играл
 
 
Он сел – подул наискосок
На лоб игривый ветерок,
И шляпу снял, и поволок,
 

 
Чтоб положить у самых ног
Чудесной девы – на песок,
А взгляд ее был хмур и строг.
 
 
И вот, за шляпой шаг свой двинув,
Прицелившись зонтом-махиной,
Она попала в середину.
 
 
И с мрачной хладностью чела,
Хоть шляпа мята вся была,
Нагнувшись, шляпу подняла.
 

 
А он от грез был лучезарен,
Затем сказал, что благодарен,
Но слог его был так кошмарен:
 
 
«Утратив блеск, кому он нужен
Сей ком, а денег стоил – ужас!
К тому ж я шел на званый ужин».
 
 
Она ж в ответ: «Ах, зван он в гости!
Что ж, вас дождутся ваши кости!
Блеснуть хотели шляпой? – Бросьте!»
 
 
Вздыхает он и чуть не плачет.
Она усмешку злую прячет,
А он как пламенем охвачен:
 
 
«Да что мне «блеск»? – и он поведал:
Я б досыта всего отведал:
Там чаем – чай, обед – обедом».
 
 
«Так в чем преграда? – Ну ж, не трусь.
Путь к знаньям дерзостен, боюсь,
Ведь люди – люди, гусь лишь гусь».
 

 
Он простонал взамен речей,
И мысль уйти, да поскорей,
Сменилась: «Что б ответить ей?!»
 
 
«На ужин! – и хохочет зло, —
Чтоб улыбаться за столом,
Упившись пенистым вином!»
 
 
«Скажите, есть ли униженье
Для благородного творенья
Найти и в супе утешенье?»
 
 
«Вам пирожка иль что послаще?
Манеры ваши столь изящны
И так – без снеди преходящей!»
 
 
«Но благородство человека
Не в том, что он в теченье века
Не съел ни ростбифа, ни хека!»
 
 
Ее глаза сверкнули строго:
«Лишь подлый люд, а вас тут много,
Шутить способен так убого!
 
 
Коптите небо для утех
И землю топчите – вот смех —
Они не ваши, а для всех!
 
 
Мы делим их, хоть поневоле,
С народом диким, что на воле
На обезьян похожи боле».
 
 
«Теории плодят сомненья,
А ближний, я не исключенье,
Нам дан не ради осужденья».
 
 
Она разгневана, как волк,
А он шел в тьму наискосок
И тростью исследил песок.
 
 
Валькирией, средь страсти, бреда,
Она сражалась до победы,
Чтоб слово вымолвить последней.
 
 
Мечтая, словно ни о чем:
Сказала, созерцая шторм,
«Мы дарим больше, чем даем».
 
 
Ни «да», ни «нет» в ответ, но светел
Он стал, сказав: «Наш дар – лишь ветер», —
Он сам не знал, что он ответил.
 
 
«И есть тогда, – сказала так, —
Сердца, что могут биться в такт.
Что гонит вдаль их? Мир? Сквозняк?»
 
 
«Не мир, но Мысль, – он ей в ответ, —
Безбрежней моря в мире нет,
Ведь Знаний тьма – ведь Знанье свет».
 
 
Ее ответ упал сурово
На его голову свинцовым,
Огромным слитком полпудовым:
 
 
«Величье с Благом свет льют вечный
Но легкомыслен, опрометчив,
Кто каламбурит век беспечно.
 
 
А кто, куря, читает «Таймс»,
А в Рождество идет на фарс,
Преступным кажется для нас!»
 
 
«Ах, это правило подчас, —
Стеня, зардевшись и стыдясь,
Сказал, – сложней, чем преферанс».
 

 
Она спросила: «Отчего же?»
Свет мягкий ощутив на коже,
Воскликнул он: «Не знаю, боже!»
 
 
Волною золотой пшеницы
К монахам в окна свет стучится,
Природный цвет дав рдевшим лицам.
 
 
Взгрустнув, что он краснел, ославясь,
Сказала горько: «Нам на радость,
Величье побеждает слабость».
 
 
«Ах, истина, ты хуже бремени, —
Сказал, – ты так несвоевременна,
Не лезешь в лоб, тяжка для темени».
 
 
И покрасневши в первый раз
Сказала хладно, напоказ:
«Она тяжка, но не для вас».
 
 
Она опять взглянула строго.
И он взмолился: «Ради бога!»
Она смягчилась хоть немного:
 
 
«Ведь эта мысль, – хоть вы с трудом
С ней миритесь, – ваш мозг умом
Вдруг осветила, скрывшись в нем.
 
 
Лишь тот, кто плакал, тосковал,
Вместить способен идеал,
Что высшим Знаньем осиян.
 
 
Как цепь, что все соединяет,
Как колесо, что поднимает,
Нас Мысль Познаньем озаряет».
 
 
На этом он расстался с ней.
Никто из них не шел быстрей.
А он казался все мрачней.
 

Второй голос

 
Изъели волны брег в мочало,
Она прелестно поучала,
А он молил, как и сначала.
 
 
Она смягчала «сладкий» тон,
И монолог был оживлен,
Как трутень неуклюж был он.
 
 
«Из мела не удастся нам
Сыр получить», – слова к словам
Аккомпанируют шагам.
 

 
Но голос звучен был, бесспорно,
Она спросила вдруг: «Который?» —
То высший миг был разговора.
 
 
В тупик поставивший ответ
С пещерным эхом слившись, след
Утратил в волнах – без примет.
 
 
Он сам не знал, что отвечал ей,
Как лук, стреляющий случайно,
Но мимо слуха – от отчаянья.
 
 
Ответа ей его – не надо,
С опущенным свинцовым взглядом,
Шла, словно нет его с ней рядом —
 
 
И били больно, как кулак,
Ее вопросы «Что?» и «Как?»
И силлогизмов дикий мрак.
 
 
Когда ж, устав зря, бестолково,
Просил он объяснить два слова,
Она все повторила снова.
 
 
Пренебрегая явно Смыслом,
Сказал он, ведь, вскипая, кисли —
В агонии ужасной – мысли:
 
 
«Ум – роковая нам награда,
Абстракций, совпадений чадо,
Такое ж, как и мы! Не правда?»
 
 
Тут ее щеки запылали
Уста надменно замолчали,
Но даже молча подавляли.
 

 
Теперь ответ – её – не нужен,
Взгляд словно камнем перегружен,
Умчаться бы! – Но он недужен.
 
 
Она слова его бичует
Без промаха, как кошка, чуя,
Где птичка в темноте ночует.
 
 
Его ум бросив на лопатки,
Разоблачив до кости гладкой,
Мысль излагала по порядку:
 
 
«Но люди ль люди? И прильнут
К потоку ль дум – взять ту одну,
Росе подобную, вину?
 
 
И лихорадочный глаз наш
Сумеет ли узреть сквозь кряж
Тщеты – мучительный мираж?
 
 
Услышим ли немые крики,
Им полон воздух, ведь великой
Вновь кровью налились все блики?
 
 
Как дышит луг янтарным светом,
И как парит в тьме беспросветной,
В граните ночи – шлейф кометы?
 
 
Среди ровесников, став сед,
Ты, человек, сквозь толщу бед
Узришь ли молодости след?
 
 
Нам прошлое приносит звук —
То подолов шуршащий круг,
И пальцем в дверь легчайший стук.
 
 
Но в час мечты, в полета час
Унылый призрак зрит на нас
Из глубины стеклянных глаз.
 
 
То призрак суеты сует,
Ведущий в лес дремучих лет,
И стынет кровь – и жизни нет».
 
 
У фактов вырвала из губ, —
С восторгом зверя, а он груб, —
Святую правду, словно зуб.
 
 
Круг мельниц встанет, как немой,
Когда всю речку выпьет зной,
Так и она молчит. – Покой.
 
 
Так после тряски, шума, гвалта
Шел пассажир, ища прохладу,
Когда домчался, куда надо:
 
 
Средь суматохи – сбой моторов
Лишь слышен, но по коридору
Носильщик бархат топчет скоро.
 
 
Со взглядом, ищущим преград,
Беззвучно губы мысль твердят,
И вечно хмурен ее взгляд.
 
 
Он радостно смотрел: полна
Покоя даль, и спит волна
В молчанье мертвом, а она
 
 
Клочок пространства созерцала,
И словно эхо повторяла
Круг мысли стертой – все сначала.
 

 
Но он не мог расслышать ухом,
Хоть оно чутко, а не глухо,
Что говорила она сухо,
 
 
На береге волны печать,
Как принялась рукой качать, —
Вот все, что он сумел понять.
 
 
Он видел зал – как бы сквозь сон —
С гостями в мрак был погружен,
Все ждут… – Кого ждут, знает он.
 
 
Они, поникнув, не уснули,
Но каждый съежился на стуле,
Глаза отчаяньем блеснули!
 
 
Не разговорчивей креветок,
Мозг сух от скорби беззаветной,
Вы не дождетесь их ответа —
 
 
«Ждем три часа! Довольно, Джон! —
Один издал все ж вопль и стон:
Скажи, накроют пусть на стол!»
 
 
Виденье, гости, – все пропало,
Одна лишь дама среди зала
Благоговейно причитала.
 
 
Ушел он, сев на брег морской
Следить за мчащейся волной
С приливом на берег сухой.
 

 
Бродил он возле кромки чистой
Воды, и ветер пел речисто
На ухо, шли валы игристы.
 
 
Зачем он слушал ее снова
И замирал над каждым словом:
«Ах, жизнь, увы, абсурд неновый!»
 

Третий голос

 
Лишь миг недвижна колесница
Его слезы была – стремится,
Печаль излить его ресница.
 
 
А ужас прямо в сердце дышит,
Глас ни вдали, ни рядом – выше —
Казалось, слышен, – но не слышен:
 
 
«Но нет в слезах ни утешенья
Ни искры сладкого сомненья,
Все тонет в мрачной тьме томленья».
 
 
«От слов ее открылась рана,
Они мудрей, чем океана
Был вой невнятный постоянно, —
 
 
Сказал, – мудрее, чем потока
От запада и до востока
Певучий диалект глубокий».
 
 
А голос сердца тих, суров,
Словами образов – не слов,
Сказал, как путник, тяжело:
 
 
«Ты стал сейчас глупей, чем прежде?
Так почему глас знанья нежный
Не слушаешь, живя надеждой?»
 
 
«О, только бы не это! – Ужас!
Уйти к вампиру лучше – глубже
В пещеру, плоть отдав ему же!»
 
 
«Будь тверд, ведь мыслей мудрых тьма, —
Безбрежна и теснит сама
Коросту скудного ума».
 
 
«Не это! Лишь не одиноким
Остаться. В голосе глубоком
Ее был странный хлад жестокий.
 
 
Эпитеты ее чудны,
И не было ведь глубины
В ее словах, что так ясны.
 
 
Ответы были величавы,
И я не мог не верить, право,
Что не мудра она на славу.
 
 
Не оставлял ее, пока,
Запутав мысли, как шелка,
Она не стала далека».
 
 
Но шепот проскользнул дремотно:
«Лишь в правде – правда. Знать охота
Суть дел всем», – подмигнул вдруг кто-то
 
 
Благоговейный ужас смерть
Внушает, голову как плеть
Он свесил – жив едва – на треть.
 

 
Растаял шепот, – так густою
Ветр поглощается листвою,
Не дав ни тени нам покою.
 
 
И с каждым мигом все страшней
Отчаянья пучина – в ней
Он стиснул голову сильней.
 
 
Когда узрел, как сведена
Бровь скал, алея от вина
Зари, – спросил: «Так в чем вина?»
 
 
Когда же от слепящих гроз
Ослепло небо, как от слез, —
Надела траур роза роз.
 
 
Когда в преддверье Рождества
Затмилась солнца голова,
Всплакнул: «Душа, в чем не права?»
 
 
Когда пейзаж был полон страхов,
Ночь бросила его с размаху
На землю и пригнула к праху.
 
 
Стон тех, кто мучим и покинут,
Ужасней гроз, что вдруг нахлынут, —
Ведь те сладки, как звук волынок.
 
 
«Что? Даже здесь в кругу истерик,
Боль с Тайною, клыки ощерив,
За мной – подобием ищеек?
 
 
Стыдом и жаждой удручен,
Как знать, к чему приговорен,
Какой нарушил я закон?»
 
 
На ухо шепот чуть шуршит
Как эхо зыби, что молчит,
И тень восторга, что забыт.
 
 
Играет шепот с ветром всласть:
«Ее судьба с твоей сплелась, —
Так внутренний вещает глас, —
 
 
Ведь каждый – роковых звезд россыпь,
Он дарит их подобно оспе.
Так отойди подальше просто.
 
 
Враги друг другу – вечно в споре:
Ты ей – мычащее подспорье,
ОНА ТЕБЕ – ЛАВИНА ГОРЯ».
 

Перевод С. Головой

Тема с вариациями

[Как же так получилось, что Поэзия никогда не подвергалась процессу Разбавления, который оказался столь полезным для искусства Музыки? А поэзия и музыка – сестры! Разбавитель дает нам первые ноты какой-нибудь хорошо известной Арии, а затем дюжину собственных тактов, затем – еще несколько нот из Арии, – и чередование продолжается: слушатель, таким образом, если и не полностью спасен от риска угадать мелодию, то он хотя бы не пострадает от прилива слишком бурных чувств, которые возбуждаются более концентрированными формами искусства. Композиторы называют этот процесс «обработкой», и каждый, кто когда-либо испытывал эмоции, сопровождающие неожиданное приземление в кучу известкового раствора, согласятся со справедливостью найденного мной счастливого выражения.

По правде говоря, когда тот самый, любящий застолья, Эпикур засиживается за закуской из превосходной Оленины – которая каждой клеточкой как бы нашептывает: «Все чудесней», – а также из ласточек; то перед возвращением к приятным на вкус деликатесам он отдает должное колоссальным порциям овсяной каши и береговых улиток; и когда совершенный Ценитель Красного Вина позволяет себе отпить разве что самый деликатный глоточек вина, то затем залпом выпивает пинту или более пива, пригодного лишь для каких-нибудь сиротских школ – и так далее – ]

 
Я не любил Газель и шик.
    Большие цены не охота
Платить, они ведь хороши
    Для продающих и для мотов.
 
 
Спешит порадовать сынишка,
    Из школы возвратившись рано:
Зачем-то дрался он с мальчишкой.
    Он был всегда чуть-чуть болваном!
 
 
Узнав мой норов, полный гнева,
    Прогонит сын меня при людях.
Покрашу волосы – и Дева,
    Заметив перемены, будет
 
 
Меня любить. Решил я сразу:
    Окрашусь в цвет и глаз, и бровки:
Пока еще следят – вполглаза
    За тихим шествием морковки.
 

Перевод С. Головой

Считалка до пяти (игра в пятнашки)

 
Пять крошек – им четыре, три, два, один и пять:
Им лишь бы у камина резвиться и играть.
 
 
Пять девочек румяных с шести до десяти:
Все шалости забыты – им на урок идти.
 
 
Пять девочек – и старшей уже пятнадцать лет:
Язык, рисунок, танцы – забавам места нет.
 
 
Пять девушек прелестных – считайте сами, я
Сказал бы, как тут выбрать, которая твоя.
 
 
Пять девушек – и младшей уж двадцать первый год:
Как быть им, если замуж никто их не возьмет.
 
 
Пять девушек… но тридцать – опасный возраст тем,
Что надо б обручиться… Пора бы. Только с кем?
 
 
Пять девушек за тридцать – не девушек, а дам:
Уже весьма терпимы к застенчивым юнцам.
 
 
Пять дам весьма поблекших… Их возраст? Боже мой!
И мы идем туда же, куда весь род людской:
 
 
И точно знает бывший «беспечный холостяк»,
Куда уходит время. Куда, зачем и как.
 

Перевод М. Матвеева

Poeta fit, non nascitur [2]2
  Поэтом не рождаются (лат.)


[Закрыть]

 
«Как стать, скажи, поэтом?
    Как верный выбрать слог?
Ты говорил, что воля —
    Свершения залог.
Прошу тебя сейчас же
    Мне преподать урок!»
 
 
Был дед задору внука
    Приятно удивлен,
Любил он тех, кто молод
    И воодушевлен.
«Э нет, не так уж прост он», —
    Тогда подумал он.
 
 
«Закончить надо школу…
    Согласен или нет?
Ведь ты неглуп, мой мальчик,
    Чтоб не найти ответ.
Будь неуравновешен! —
    Вот первый мой совет!
 
 
Возьми любую фразу,
    На меньшие разбей,
Затем перемешай их
    И снова вместе склей.
Порядок безразличен
    Разрозненных частей.
 
 
Понятий отвлеченных
    Касаясь, не забудь,
Ты их заглавной буквой
    Обязан подчеркнуть —
И Истина, и Благо
    Ведь сто́ят что-нибудь!
 
 
Описывая что-то,
    Следи, чтобы слова
Не прямо, а намеком
    Касались существа.
Смотри на вещи как бы
    Прищурившись едва».
 
 
«Скажу я так, желая
    С бараниной пирог, —
Мечтой витиеватой
    Я заключен в острог
Колосьев спелых…» «Чудный, —
    Сказал старик, – намек!
 
 
Эпитеты, в-четвертых,
    Идут к иным словам,
Как соус Харвейз к мясу,
    А может быть, к грибам:
«Томимый», «жгучий», «тяжкий» —
    Найдешь другие сам!»
 
 
«Я справлюсь, справлюсь, справлюсь!
    Смотри: «Палящим днем
Томимый жгучей жаждой
    Он тяжким брел путем».
«О нет! К чему поспешность,
    Подумай вот о чем:
 

 
Эпитеты, как перец,
    Их вкус разбередит
(Когда возьмешь их в меру)
    Отменный аппетит,
Однако их излишек
    Суть дела исказит.
 
 
А изъясняться надо
    Так, чтобы ни один
Читатель не увидел
    В тобою данной ин-
формации тенденций,
    Теорий и доктрин.
 
 
Проверь его терпенье:
    Ни дат и ни имен
Не называй в поэме!
    Будь свято убежден —
Тебя, как ни старайся,
    Понять не сможет он.
 
 
Стихи разбавь водою,
    Но обозначь, каков
Предел (не слишком дальний)
    Для льющихся стихов.
В конец поставь одну из
    Чувствительнейших строф».
 
 
«Чувствительность? Ответь, из
    Каких туманных сфер
Явилось это слово,
    Мне непонятно, сэр,
Прошу, чтоб стало ясно,
    Мне привести пример».
 
 
Старик, казалось, в мыслях
    Был где-то далеко,
На луг смотрел печально,
    Но вымолвил легко:
«Сходи-ка ты в Адельфи
    На пьесу Бусико!
 
 
Толкуя это слово,
    Мы следуем за ним:
Жизнь – нечто вроде спазма,
    И прошлое, как дым.
Чувствительность иначе
    Мы не определим.
 
 
Дерзай, пока ты молод,
    Но поступай умно…»
«Все ясно, – внук продолжил, —
    Богатое сукно,
Изящный шрифт и книжка
    In duodecimo [3]3
  В двенадцатую долю (формат книги) (лат.)


[Закрыть]».
 
 
И, как шальной, пустился
    Стихи свои слагать.
Старик был горд и счастлив,
    Но помрачнел опять,
Подумав, каково их
    Потом публиковать.
 

Перевод М. Матвеева