Текст книги "Операция "Цицерон""

Автор книги: Людвиг Мойзиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Через темный зал мы прошли в мой кабинет. Я включил свет, и на мгновение он ослепил нас.

Теперь этот человек не проявлял и признака той нервозности, которая была заметна в нем во время нашего первого свидания. Очевидно, камердинер был в прекрасном настроении и чувствовал себя очень уверенно.

Что касается меня, то, должен признаться, я немного волновался и совсем не был уверен в благополучном исходе дела.

Он заговорил первым.

– Деньги с вами?

Я утвердительно кивнул головой. Он опустил руку в карман пальто и вытащил две катушки фотопленки. Обе катушки лежали у него на ладони, но он отвел руку в сторону, когда я хотел их взять.

– Сначала деньги,– спокойно сказал он.

Я подошел к сейфу. Помню, мне трудно было его открыть, вероятно, потому, что я нервничал. Я стоял спиной к камердинеру, и это усиливало мое волнение. Мне кавалось, что этому человеку ничего не стоит ударить меня сзади по голове, пока я открываю сейф, взять деньги и скрыться. В конце концов, в сейфе было двадцать тысяч фунтов стерлингов, кроме документов, которые могли представлять известный интерес для некоторых людей.

Когда, наконец, сейф был открыт и деньги вынуты (руки у меня слегка дрожали), я тотчас же закрыл тяжелую дверь, в спешке чуть было не прихлопнув палец, как это однажды произошло со Шнюрхен.

Я повернулся к камердинеру. Он стоял на том же месте, устремив глаза на завернутую в газету пачку банкнот. Лицо его одновременно выражало любопытство и жадность.

Это был критический момент. Я должен был проявить твердость в своем решении – не давать ему денег до тех пор, пока не смогу увидеть, что покупаю. Развернув деньги, я подошел к письменному столу и начал считать их громко и очень медленно.

Он подошел ближе и, судя по его шевелящимся губам, стал считать вместе со мной.

– Пятнадцать тысяч... две по пятьдесят... пятьсот... семь по пятьдесят... шестнадцать тысяч...

И так до тех пор, пока все деньги не были сосчитаны.

Затем я снова завернул деньги в тот же. лист газетной бумаги. Наступил решающий момент.

– Дайте мне пленки,– сказал я, кладя свою левую руку на пачку денег и протягивая правую.

Он отдал мне обе катушки и протянул руку к пачке банкнот.

– Не сейчас,– остановил его я.– Вы получите деньги, когда я увижу, что представляют собой фотопленки. Вам придется подождать здесь четверть часа, пока я проявлю их. Для проявления уже все готово. Деньги вот: вы видели их и сами сосчитали. Если вы не согласны, можете сейчас же забрать свои фотопленки обратно. Ну?

– Вы слишком подозрительны. Вам следовало бы больше доверять мне. Ну, хорошо, я подожду здесь.

Впервые я почувствовал большое облегчение: быть может, это все-таки не обман. Вид денег и то, что я намеренно медленно считал их, произвели нужный эффект. Камердинер, очевидно, уже видел себя обладателем целого состояния и не хотел рисковать из-за простого упрямства. Позже я понял, что деньги дали мне власть над ним.

Он стоял совершенно неподвижно, пока я запирал сверток в сейф. К этому времени я совсем успокоился. Критический момент прошел.

– Курите! – я протянул ему свой портсигар, и он взял несколько сигарет.

– Этого мне хватит до вашего возвращения,– спокойно сказал он.

Он сел и закурил сигарету. Я закрыл кабинет снаружи на ключ, чтобы ночной сторож не вошел в комнату при обходе. Камердинер, должно быть, слышал, как повернулся ключ, но, к моему удивлению, не протестовал против того, что его запирают, словно арестованного.

Положив обе катушки в карман, я поспешил в фотолабораторию, где меня ожидал фотограф.

Он уже сделал все необходимые приготовления. Проявитель был готов и доведен до нужной температуры. Фотограф тотчас же положил обе пленки в бачки с проявителем. Я попросил его объяснять мне подробно все, что он делает, так как в дальнейшем намеревался делать это сам. Времени потребовалось больше, чем я предполагал.

– Можно закурить? – спросил я.

– Конечно, пока фотопленки находятся .в бачках с проявителем.

Фотограф работал при красном свете. Минут через десять был открыт первый бачок. Я сам вынул катушку, промыл ее, а затем опустил в бачок с закрепителем. За первой плёнкой последовала вторая.

Прошло несколько минут. Мне казалось, что время тянется очень медленно. Наконец, фотограф сказал:

– Первая должна быть уже готова.– Он посмотрел один конец пленки на свет.

Несмотря на небольшой размер пленки, был ясно виден текст, напечатанный на машинке. Значит, технически фотографирование было произведено безукоризненно. Зат-ем обе драгоценные пленки были опущены в бачок для промывания. Я с нетерпением наблюдал. Ещё несколько минут, и мы узнаем, что же мы покупаем за такую высокую цену.

Я повесил мокрые пленки на веревочку. Комната теперь была ярко освещена. Взяв сильное увеличительное стекло, я склонился над плёнками и свободно прочел текст: Совершенно секретно. От Министерства иностранных дел посольству Великобритании. Анкара. Документ был датирован совсем недавним числом. Я быстро просмотрел его и убедился в чрезвычайной государственной важности содержащихся в нем сведений.

Я выпроводил фотографа, попросив .его вернуться минут через пятнадцать, и тщательно закрыл дверь на ключ, а затем прошел в свой кабинет. Камердинер сидел на том же месте, где я его оставил. Лишь наполненная окурками пепельница говорила о том, что ждать ему пришлось довольно долго. Однако он не проявил никаких признаков нетерпения или раздражения и только спросил:

– Ну, как?

Вместо ответа я открыл сейф, вынул оттуда сверток с деньгами и протянул ему. Я дал ему также заранее заготовленную расписку в получении двадцати тысяч фунтов стерлингов, но он с надменным видом оттолкнул ее. Должен признаться, что в этот момент я почувствовал себя неловко.

Затем он сунул сверток под пальто, которое не снимал, надвинул шляпу на самые глаза и поднял воротник пальто. В темноте даже близкий друг не узнал бы его.

– Au revoir, monsieur [до свидания, мсье],– сказал он.– Завтра в то же самое время.

Он коротко кивнул мне головой и исчез в темноте.

Когда я пишу эти строки, я очень отчетливо представляю себе все события той ночи. На память снова приходят, казалось, уже забытые фразы, отчетливо вспоминается ссутулившаяся фигура этого человека и странное выражение его лица. Это было лицо раба, который давно вынашивал честолюбивую мечту о власти и, наконец, достиг ее. Всего час назад он вошел в мой кабинет простым слугой, а уходил из него богатым человеком. Я всё eщё слышу насмешливый и торжествующий тон его голоса, когда он, сжимая драгоценную пачку денег, спрятанную под пальто, говорил мне:

– A demain, monsieur. A la meme heure!. [До завтра, мсье. В тот же час!] Когда я оглядываюсь на все это, мне кажется, будто я вспоминаю сцены из какой-то другой жизни. Однако я хорошо помню, что я пережил тогда в последующие несколько часов. Я не лег спать, а закрывшись на ключ в своем кабинете, несколько часов подряд читал, анализировал, делал заметки, снова читал. Ночь приближалась к концу, и постепенно многое из того, что казалось мне запутанным и непонятным в международных вопросах, становилось ясным благодаря этим документам, написанным холодным, деловым языком. Измученный переживаниями и работой, я заснул прямо за письменным столом и проснулся на следующее утро от стука в дверь – это пришла Шнюрхен.

Вернемся теперь к тому моменту, когда ушел камердинер. Прежде всего я снова спустился по узкой лестнице в фотолабораторию. Узкие полоски фотопленки всё eщё лежали в бачке для промывания, и я ждал возвращения фотографа. Наконец, он пришел и положил фотопленки в сушильный шкаф. Мне очень не хотелось прибегать в этот момент к посторонней помощи. Однако не думаю, чтобы фотограф хоть сколько-нибудь подозревал о происходящем.

Я сидел перед увеличителем, и фотограф давал мне пояснения о наведении фокуса, о продолжительности экспозиции и о приготовлении растворов проявителя и закрепителя. С его помощью мне удалось отпечатать несколько снимков. Убедившись, что могу работать самостоятельно, я поблагодарил фотографа и отпустил его спать. Было приятно остаться, наконец, одному.

В обеих катушках всего было пятьдесят два кадра, которые я довольно быстро начал печатать. Воздерживаясь пока от изучения документов, я смотрел лишь за тем, чтобы после увеличения буквы были ясными и отчетливыми.

Прошло несколько часов. Было почти четыре часа утра, когда я закончил работу. Передо мной лежали пятьдесят два снимка, хорошо высушенных и отглянцованных. Я не чувствовал никакой усталости.

Затем я тщательно осмотрел комнату и убедился, что ничего не оставил в ней. Некоторые из первых отпечатанных мною снимков были испорчены, и поэтому пришлось сделать один-два дубликата. Я хотел сжечь их, но в здании было центральное отопление, а разводить открытый огонь я не рискнул. Поэтому я разорвал дубликаты на мелкие кусочки и выбросил в уборную. Затем, осторожно неся фотопленки и пятьдесят два снимка, я вернулся в свой кабинет и запер за собой дверь.

Помню, с каким наслаждением после многих часов напряженной работы выкурил я первую сигарету. Пятьдесят два отглянцованных снимка лежали на письменном столе, всё eщё не прочитанные. Теперь, наконец, я мог не торопясь приняться за их изучение.

Мое удивление все возрастало. Трудно было поверить, что на моем письменном столе лежат документы, в которых содержатся наиболее тщательно охраняемые тайны нашего противника – как политические, так и военные. Документы настоящие – в этом теперь не было ни малейшего сомнения. О таких материалах агент разведки мог только мечтать в течение всей своей жизни, не надеясь, что они когда-нибудь попадут в его руки. Уже один взгляд на документы убеждал, что камердинер оказал Третьему Рейху неоценимую услугу. Назначенная им цена уже не казалась чрезмерно высокой.

Привыкнув работать по определенному плану, я попытался ^сначала разложить фотоснимки по степени их важности. Но это оказалось невозможным – каждый из них был очень интересным. В конце концов, я разложил документы просто по датам, проставленным на них.

Большинство документов было датировано последними числами, давность же остальных не превышала двух недель. Они представляли собой .переписку министерства иностранных дел Англии и английского посольства в Анкаре и включали в себя инструкции, вопросы и ответы на вопросы. Многие из них касались политических и военных событий огромного значения. На каждом документе в верхнем левом углу стоял гриф Совершенно секретно. Кроме даты, было также указано время отправления и получения их радистами. Эта важная техническая пометка оказала позже, по утверждению Берлина, существенную помощь экспертам в раскрытии английского дипломатического шифра.

Особую ценность для нас имели телеграммы министерства иностранных дел Англии, касавшиеся отношений между Лондоном, Вашингтоном и Москвой. Из других документов было ясно, что сэр Хью хорошо информирован в политических и военных вопросах, так как занимает очень важный пост и пользуется большим уважением и доверием Лондона.

В руках немца эти документы говорили о eщё более важных и зловещих признаках. Невозможно было сомневаться в решимости и способности союзников уничтожить Третий Рейх. И это должно было произойти довольно скоро. Документы убеждали, что руководители нацистской Германии ведут^нашу страну к гибели. Здесь, в этих фотоснимках решалась наша судьба. Несколько часов бессонной ночи провел я, согнувшись над документами. Как показывали цифры и факты, союзники обладают такой огромной мощью, что Германия может выиграть войну только чудом. Это не была .пропаганда. Каждый мог видеть в этих документах будущее, которое нас ожидает.

Над величественной анатолийской равниной уже давно рассвело, а я всё eщё сидел над своими снимками за плотно занавешенными окнами. Я думал о том, сумеют ли руководители Германии, находящиеся далеко в Берлине или в ставке фюрера, осознать все значение этих документов. Если да, то для них остается лишь один путь.

Но я ошибся. Эти люди, убедившись, наконец, в подлинности документов, не захотели верить очевидным фактам и использовали их лишь как материал для бесконечных и бесплодных споров.

До конца войны в Берлине тешились мыслью, что удалось так ловко похитить у англичан секретные сведения. Но в стратегических целях эти документы никогда не были использованы. Единственное практическое применение они нашли у шифровальщиков. Неприятно сознавать, что тяжелая и опасная работа, проделанная нами, в конечном счете оказалась совершенно бесцельной.

Но все это было далеко в будущем, а пока я, сидя над материалами, незаметно для себя склонил голову на руки и заснул.

Сильный стук в дверь разбудил меня. Это пришла Шнюрхен.

Хорошо зная правила дипломатической службы, она не удивилась, найдя меня закрывшимся в кабинете в девять часов утра.

Через несколько часов, усталый и небритый, я сидел на диване в маленькой приемной посла. Было первое холодное осеннее утро. От изнеможения и холода меня слегка лихорадило.

Фрейлен Роза – секретарь посла (она работала у него eщё до прихода Гитлера к власти, когда фон Папен был канцлером и даже, по-моему, раньше) то входила в приемную, то выходила обратно в кабинет посла. В ожидании его прибытия она с присущей ей аккуратностью разбирала почту и утренние газеты, Роза не одобряла посетителей, являвшихся рано утром,– они мешали ей разбирать почту. Было ясно, что она не одобряет также и моего растрепанного вида, и моей щетины, которая успела отрасти со вчерашнего утра. 'Она ничего не сказала, но, судя по выражению eё лица, считала, что являться на прием к его превосходительству в таком виде совершенно неприлично.

Чтобы чем-нибудь заняться, я начал перебирать лежавшие в моей папке фотоснимки. Я держал их обратной стороной к Розе. Вид фотографий все же пробудил у нeё любопытство:

– Должно быть, у вас важное дело, если вы решились так рано побеспокоить посла. Что у вас в папке?

– Ничего подходящего для ваших целомудренных глаз. Розочка. Несколько обнаженных красавиц – голые факты, если так можно выразиться.

– Вы говорите непристойности. Как вам не стыдно?

Я больше не слушал eё и от скуки стал считать снимки.

–...47, 48, 49, 50, 5l...– Конечно, я ошибся из-за болтовни Розы! Я начал считать снова.

– ...49, 50, 5l...

Невероятно! Всего несколько минут, назад в своем кабинете я насчитал пятьдесят два снимка. Стараясь быть спокойным, я опять начал считать и опять насчитал только пятьдесят один снимок.

– Фрейлен Роза, не поможете ли вы мне немного?

Она подошла ко мне и посмотрела на лачку снимков, лежавших обратной стороной вверх.

– Будьте добры, посчитайте их, но не переворачивайте!

Она стала считать, а я внимательно следил за нею.

– Пятьдесят один,– сказала Роза. Где же мог быть пятьдесят второй? Неужели я потерял его? Если так, то это случилось, когда я шел из своего кабинета в приемную посла. Схватив под мышку папку с фотографиями, я рывком открыл дверь и сбежал вниз. У парадной двери я почти столкнулся с послом, но не остановился и не сказал ни слова. Фон Папен посмотрел на меня, как на сумасшедшего.

В саду я обшарил каждый дюйм дорожки, по которой шел к послу,– ничего не было. Я поспешил в свой кабинет. Шнюрхен спокойно сидела за письменным столом.

– Я ничего не оставлял, здесь? Фотографию, например?

– Я ничего не видала.

Я обыскал все ящики своего письменного стола, осмотрел все под столом, поднял ковер и посмотрел под ним,– ничего.

"Конец",– подумал я.

– Что вы сказали? – спросила Шнюрхен. Должно быть, я застонал вслух. Дрожа всем телом, я снова выскочил из кабинета. Ведь никто не мог украсть его, пока я шел из своего кабинета в приемную посла. Но вдруг кто-нибудь уже подобрал фотоснимок? Да поможет нам всем бог, если он попал в руки лица, к которому ему не следует попадать! Делать было нечего. Я должен тотчас же рассказать о случившемся послу.

Внезапно меня осенила новая мысль – ведь можно сделать другой отпечаток вместо пропавшего снимка и положить его вместе с остальными. Но я прогнал от себя эту мысль и с тяжелым сердцем побрел в главный корпус посольства.

Не доходя до ворот, я eщё раз оглянулся вокруг. На дорожке и рядом с ней ничего не было, и вдруг... там... там, у самых ворот...

Я побежал.

Это был пятьдесят второй снимок, лежавший лицевой стороной вниз. Привратник-турок стоял всего в нескольких шагах от него, но он не мог видеть снимка, так как его заслоняли полураскрытые железные ворота.

За последние двадцать минут здесь прошло, наверное, немного людей, но в нескольких метрах отсюда находился знаменитый бульвар Ататюрк с непрерывным потоком пешеходов. Легкий порыв ветра – и наша тайна могла бы стать достоянием всего мира.

Я поднял фотоснимок, стараясь казаться возможно более безразличным, так как привратник смотрел в мою сторону. С той же несколько преувеличенной небрежностью я положил снимок в карман. Надо было соблюдать приличие.

Вернувшись в свой кабинет, я тяжело опустился в кресло.

– Шнюрхен, дайте мне, пожалуйста, стакан воды!

Медленно глотая воду, я постепенно приходил в себя. Пересчитав фотоснимки,– на этот раз их было пятьдесят два,– я опять отправился к послу.

Он принял меня улыбаясь. Очевидно, фрей-лен Роза успела рассказать ему о моем странном поведении.

– Что случилось с вами сегодня утром, Мойзиш? Вы бегаете, как сумасшедший, чуть с ног меня не сбили!

– Простите, господин посол, но в тот момент я вдруг вспомнил, что забыл взять с собой одну вещь.

Тактичный, как всегда, фон Папен не спросил меня, что именно я забыл, и это было для меня истинным облегчением.

– Понятно. Ну, а как насчет вашего камердинера? Избавились ли вы от двадцати тысяч фунтов стерлингов? Из слов фрейлен Розы я понял, что за эти деньги вы получили коллекцию фотоснимков купающихся красавиц.

Посол в это утро был в хорошем настроении.

– Я думаю, ваше превосходительство, что вы найдете моих купающихся красавиц такими же привлекательными, какими нашел их я. Этот человек принес две катушки фотопленки. В них пятьдесят два кадра, которые я проявил и увеличил. Мне кажется, уплаченная за них сумма ничтожна по сравнению с важностью документов. Вот они, господин посол.

Я протянул ему папку. Он взял eё и надел очки.

– Невероятно,– пробормотал он, едва пробежав глазами первый документ.

Переворачивая фотоснимки один за другим" фон Папен волновался все больше и больше. А я после напряженной ночи едва удерживался, чтобы не заснуть.

– Боже мой, вы видели этот снимок? Громкий голос посла заставил меня встряхнуться. Фон Папен протянул мне один из документов, в котором приводились мельчайшие подробности о постепенном просачивании в Турцию личного состава военно-воздушного флота Англии. Цифры были очень значительные, гораздо более значительные, чем мы могли бы предполагать.

– В этом нет ничего хорошего,– сказал фон Папен.– Берлину это не понравится.

Затем посол прочел ряд сообщений, касавшихся поставок вооружения Советам (поставки его по ленд-лизу начались недавно). Это, несомненно, должно было вызвать серьезное замешательство в ставке фюрера.

В следующем документе, предназначенном лишь для посла Великобритании, давалась оценка взаимоотношений между Лондоном, Вашингтоном и Москвой. Русские настаивали на немедленном открытии второго фронта, давая тем самым понять, что они не считают итальянскую кампанию значительным вкладом в общее дело союзников. Казалось, Москва не только проявляла нетерпение, но и подозре-. вала об истинных намерениях своих союзников. Этот документ был очень важен для Риббентропа, который был убежден в неминуемом развале, как он однажды выразился, "святотатственного союза".

Фон Папен продолжал просматривать документы. Время от времени он качал головой, произнося вполголоса:

– Невероятно!.. Непостижимо!.. Закончив первое поверхностное ознакомление с документами, он откинулся на спинку кресла и погрузился в размышление. Он не высказал никаких комментарий по поводу того, что прочел.

– Итак, господин посол, что вы об этом думаете? – отважился спросить я.

– Если эти документы настоящие, а я не имею оснований сомневаться в этом, то они имеют огромную ценность. Но мы должны помнить, что все это может оказаться очень хитро подстроенной ловушкой. Было бы большой ошибкой недооценивать англичан. Следующая партия документов, доставленная камердинером, поможет нам решить, как быть дальше. Кстати, когда вы снова увидите его?

– Завтра, в десять часов вечера.

– Он действует слишком уж поспешно. Будем надеяться, что все обойдется хорошо. Где вы встречаетесь с ним?

– В саду, возле сарая для инвентаря. Он перелезает там через забор, а затем я увожу его в свой кабинет.

– Кто об этом знает?

– Никто, господин посол, за исключением вас, супругов Йенке и меня.

– А ваш секретарь?

– Она не знает.

– На нeё можно положиться?

– Вполне, господин посол.

Фон Папен взял папку и снова начал просматривать снимки. После небольшой паузы он сказал:

– Я собираюсь отдать приказ о введении более строгих правил по сохранению тайны среди нас самих и довести эти правила до сведения каждого сотрудника посольства. Раз уж англичане попали в такую беду, то не исключено, что это может случиться и с нами К тому же...

Он замолчал. Затем, спустя некоторое время, добавил:

– Так вот, я должен буду сообщить об этом министру иностранных дел. А пока документы будут находиться у меня в кабинете. Вы говорите, их пятьдесят два?

Неужели мне только показалось, что в его глазах промелькнула искорка насмешки? Я почувствовал, как при внезапном напоминании о том, что совсем недавно их было пятьдесят один, у меня по спине пробежали мурашки.

– Да, господин посол, пятьдесят два. Теперь посол занялся просмотром фотопленки. Поскольку ни он, ни я не были специалистами в фотографии, это ничего нам не дало.

– Наше дитя пора крестить,– задумчиво сказал посол.– Чтобы говорить о камердинере в нашей переписке, мы должны дать ему кличку. Как нам назвать его? Вы ничего не придумали?

– Нет, господин посол. А если назвать его Пьером? Так он называет себя, когда звонит мне по телефону. Я уверен, что это не настоящее его имя.

– Не подойдет, мой мальчик. У вас очень бедное воображение. Ему нужно дать такое имя, которого он не знал бы сам. Поскольку его документы красноречиво говорят о многом, назовем его Цицероном. Что вы на это скажете?

Так пятидесятилетний камердинер посла Великобритании был вторично окрeщён германским послом. Он получил имя великого римлянина. Не постигнет ли его та же судьба? Я никогда не испытывал особой любви к Цицерону, но и не желал ему зла. Я честно старался как можно дольше сохранить его тайну. Достоянием истории' останется лишь факт, что он снабжал Третий Рейх наиболее секретными документами английского правительства. Каково бы ни было его настоящее имя, потомству он будет известен под кличкой "Цицерон".

Простой слуга, а не специалист-фотограф, Цицерон фотографировал с технической точки зрения блестяще. Он пользовался обычным аппаратом "Лейка", но владел им с необыкновенным мастерством.

Цицерон не сделал ни одного выстрела, никого не отравил, никого, кроме себя, не подвергал опасности, никого не подкупал и не шантажировал, как это обычно делали известные шпионы периода первой и второй мировых войн. Если судить беспристрастно, можно сказать, что операция "Цицерон" была проведена почти безукоризненно. В политическом отношении, как выяснилось потом, она сыграла незначительную роль. Англичане мало пострадали из-за нeё главным образом потому, что германские руководители не сумели использовать те жизненно важные сведения о противнике, которые были им предоставлены.

Какое воздействие оказала операция "Цицерон" на германских руководителей как с политической, так и с военной точки зрения, мъ узнаем из последующих событий, изложенных в этой книге. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Днем я выспался, отдохнул и снова готов был взяться за работу. Конец дня у меня прошел в подготовке к предстоящей ночи. Я купил "Практическое руководство для фотографа-любителя" и по его указаниям составил проявитель и закрепитель.

Затем я снова беседовал с послом, причем в кабинете фон Папена находился Йенке. В этот день господин фон Папен посвятил большую часть своего времени и до и после обеда тщательному изучению доставленных Цицероном документов. Теперь он уже не сомневался в их достоверности. В министерство иностранных дел была послана шифрованная телеграмма, в которой Риббентропу были переданы все наиболее важные сведения политического характера. Сообщения же, ' представлявшие чисто военный интерес, перед отправкой их верховному командованию были переданы на рассмотрение германскому военному атташе в Анкаре.

Посла, Йенке и меня интересовали некото-^ рые технические вопрЬсы, Касавшиеся самих условий фотографирования.

Прежде всего, как мог простой камердинер получить доступ к секретным документам?

Имел ли он помощника? Был ли кто-нибудь eщё из английского посольства посвящен в это дело?

Как камердинер фотографировал документы?

Выбирал^ли он наиболее интересные?

Если так, то чем объяснить, что некоторые из полученных нами документов были очень важными, другие же имели сравнительно небольшую ценность?

Фотографировал ли он в самом английском посольстве или в каком-нибудь другом месте?

Каковы мотивы действий Цицерона, кроме его очевидного стремления заработать деньги?

За что он так сильно ненавидел англичан, как он сам это утверждал, и как ему, камердинеру, удалось заручиться таким доверием посла?

Почему он настаивал, чтобы ему платили в фунтах стерлингов – валюте, сравнительно редко встречающейся в Турции и, конечно, гораздо менее ходкой, чем золото или доллары?

Логично было бы предположить, что когда он решил заняться этой работой, он надеялся на поражение англичан или, может быть, даже ожидал его. Но поражение это привело бы к обесценению английской валюты. Почему же тогда он так настаивал на фунтах стерлингов?

Все эти вопросы я записал, чтобы позже выяснить их у Цицерона.

Постепенно, в течение всего периода нашего знакомства, он вполне правдоподобно ответил на большинство из них. Лишь в одном пункте я уличил его во лжи. Это случилось, когда я спросил его, почему в разговоре со мной он пользуется французским языком, на котором говорит очень плохо, тогда как, будучи камердинером посла Великобритании, он должен был свободно говорить по-английски. Он отрицал, что говорит по-английски. Мне показалось это странным и маловероятным. Позже мои подозрения оправдались – Цицерон солгал мне.

Ровно в десять я пошел в сад, к сараю. Цицерон был уже там. Он встретил меня, как старого друга, спросил, все ли в порядке и одобрены ли документы, доставленные прошлой ночью. Я успокоил его.

Когда мы пришли в мой кабинет, я запер дверь на ключ. Цицерон принял те же меры предосторожности, что и в доме Йенке,– отодвинул в сторону длинные гардины и убедился, что никто не подслушивает. Я позволил ему все это проделать. Казалось, он не спешил. Я сел за письменный стол, а он на приготовленный для него стул напротив меня. На столике сбоку стоял графин с виски и лежали сигареты. Моя кухарка-турчанка навестила днем одну из своих подруг в английском посольстве и обменяла три бутылки рейнвейна на бутылку шотландского виски.

Цицерон налил себе вина, а затем молча положил на письменный стол две катушки фотопленки. Я взял их и запер в ящик письменного стола. Теперь нужно было объяснить ему, что в данный момент у меня нет денег в английской валюте, но что они в ближайшем будущем будут присланы из Берлина. Я немного беспокоился, как он воспримет? это. Но он прервал меня:

– Ничего, тридцать тысяч фунтов стерлингов за эти две фотопленки вы отдадите мне в следующий раз. Вы ведь сами заинтересованы, чтобы я был доволен. Я доверяю вам и приду eщё раз.

Приятно было сознавать, что мое слово стоит тридцать тысяч фунтов стерлингов. Теперь я почти не сомневаюсь, что тогда он больше верил в ценность своего товара, чем в обещания какого-то малоизвестного ему атташе.

Я выпил за его здоровье, и он очень любезно ответил на мой тост.

– Вчера ночью я был просто поражен техническим совершенством вашей работы,– сказал я, переходя на тон непринужденной беседы.– Вы работаете один или у вас есть по– " мощник? Но как бы вы ни работали, совершенно очевидно, что вы прекрасный фотограф.

– Я уже много лет занимаюсь фотографией. Мне никто не помогает. Я, делаю все сам.

– Где вы это делаете – в посольстве или где-нибудь eщё?

– В посольстве, конечно...

– Меня очень интересует, как вы фотографируете и когда?

– Разве недостаточно того, что я доставляю вам документы? – спросил он, внезапно раздражаясь.– Может быть, я расскажу вам когда-нибудь об этом, только не сейчас.

Было ясно, что сегодня я ничего больше от него не добьюсь. Уходя, он попросил меня достать ему новый фотоаппарат.

– Я фотографировал немецкой "Лейкой",– сказал он,– которую взял у одного приятеля. Но скоро я должен буду eё вернуть. Достаньте мне другую, самую обыкновенную. Хорошо, если бы eё прислали из Берлина, потому что кто-нибудь, возможно, ведёт учёт фотоаппаратов, продаваемых здесь, в Анкаре.

Очевидно, он все продумал. Но его рассказ не удовлетворил меня – я так и не узнал, как именно он работает. Но пока оставалось только поверить, что он работает один и что никто ничего об этом не знает.

Он пробыл у меня почти до полуночи.

– Когда мы снова увидимся? – спросил я.

– Я позвоню вам, когда у меня будет что-нибудь новенькое, но в посольство больше не приду. Это слишком рискованно. Мы встретимся в старой части города на какой-нибудь темной улице. У вас, конечно, есть своя машина?

Я утвердительно кивнул головой.

– Лучше было бы установить место встречи сегодня же вечером. Надо выбрать такое место, где вам не нужно будет останавливаться" Вы просто будете ехать потихоньку, с потушенными фарами. Доехав до условленного места, откроете дверцу машины, а я вскочу в нее. Если на улице будет eщё кто-нибудь, сделайте вид, что не замечаете меня, обогните квартал и захватите Меня, когда улица будет пуста. Хорошо бы прямо сейчас поехать в город и установить ^тесто нашей встречи.

– Вот eщё что,– продолжал он, когда я уже хотел отправиться за машиной.На случай, если наш разговор по телефону будет подслушан (всякое случается в наши дни), я всегда буду называть время на двадцать четыре часа позже того, которое действительно имею в виду. Если, например, я говорю, что ожидаю вас на игру в бридж в такое-то время восьмого числа, то это будет означать, что я жду вас в это же время седьмого. Так я буду чувствовать себя в большей безопасности.