Текст книги "Детство на Шексне"

Автор книги: Людмила Яцкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Марфа и Мария

Как звали на самом деле этих сестёр, живших в соседнем доме, я уже не помню. Однако, как только я вспоминаю их, мне приходят в голову образы евангельских сестёр Марфы и Марии. Конечно, наши сёстры только отдалённо их напоминали. Но всё-таки было нечто общее в их духовном облике.

Я часто видела их идущими на службу в Воскресенский собор. Внешне они были очень непохожими. Трудно было поверить, что это родные сёстры. В этом крылась какая-то тайна. Позже, будучи в подростковом возрасте, я даже иногда фантазировала: может, они не сёстры? Может, одна женщина укрывает под видом сестры другую, которой некуда деться и надо от кого-то таиться?

Хозяйка комнаты была низкорослой женщиной, очень смуглой, с пышными чёрными волосами, деловитой и, видимо, властной. Её лицо выражало всегда какую-то угрюмость, огорчение и недовольство. Одевалась она обычно, без признаков церковности. Было известно, что она – бухгалтер.

Её сестра, наоборот, была очень высокой, худощавой и казалась лёгкой, как пёрышко, когда проходила мимо нашего дома. Её светлое лицо представлялось безмятежным и каким-то не от мира сего. Одета она была всегда в просторный балахон, маленькая головка плотно повязана чистым платочком не так, как обычно носят платки наши прихожанки и старушки – концами, завязанными под подбородком, а аккуратной шапочкой. Всегда казалось, что она глубоко погружена в иное и никого не замечает. Если бы я в те времена знала иконы с Ангелом, то обязательно бы сравнила её с этим неземным существом. Эта сестра нигде не работала, только вела хозяйство. Соседи звали её блаженной. В русском языке это слово очень многозначно. Это и кроткая, смиренная и даже святая. Но этим же словом называли иногда просто умственно ненормального человека, юродивого. Кто была эта сестра, мне, ребёнку, было трудно понять. Она меня очень тогда интересовала своей непохожестью на других. Это проявлялось не только в её одеянии, но и в необычной тихости, кротости и смирении, с которым она подчинялась своей сестре. Чувствовалась какая-то невидимая стена, которая отделяла её от окружающего мира.

А этот внешний мир был очень беспокойным и враждебным сёстрам. Они имели несчастье жить в длинном деревянном доме, густо заселённом жильцами. Народ подобрался на удивление беспокойный, склонный к мелочным и крупным ссорам. Из них я запомнила только одного жильца. Это был одинокий мужчина, еврей. Обычно он ходил, почти бежал, мимо нашего дома по своим делам. Работал он где-то на складе. Он часто оказывался в эпицентре ссор неуживчивых соседей. Как-то раз он с большим гневом и досадой жаловался моей бабушке, которая ко всем относилась доброжелательно и звала этого несчастного человека Ефимушкой:

– Они налили мне в бочку с квашеной капустой керосину! Какая подлость!

Бабушка выразила в ответ своё сочувствие, а потом добавила:

– А неужто правда, Ефимушко, что вы их собачонку горячей водой ошпарили, она еле жива осталось?

– Ложь! Оговор! Это не я! – уже смущённо забормотал Ефим.

Такова была обстановка в доме, где жили наши сёстры. Одна из них пыталась навести порядок в этом содоме и иногда ей это удавалось. А другая жила и ничего не замечала, молча терпела крики и шум за стеной в общем коридоре.

Я часто вспоминаю этих прихожанок Воскресенского собора и думаю: как одиноки они были в этом мире, как чужды всему, их окружающему. Но зато они были с Богом, который и давал им Жизнь.

Анюта Стафиева

Эту прихожанку Воскресенского собора я хорошо знала. Она была нам дальней родственницей и часто навещала мою бабушку. Звали её до самой смерти Анютой. Её фамилия по мужу, двоюродному брату моего дедушки, была Калачёва. Однако все знавшие её и в деревне Квасюнино, и в Череповце звали её по имени мужа – Стафиева. Это был рыжий мужик с яростным и упорным характером. Его горячий нрав проявлялся во всём. Он работал днями и ночами не только летом в страду, но и зимой – мастерил прямо в избе сани, лодки, ступы, ложки и другие изделия из дерева. Сильный шум не давал уснуть всей семье. Стафий изредка ездил на ярмарки продавать плоды своего крестьянского труда и свои деревянные изделия. Хотя в обычные дни он всегда был трезв и трудолюбив, с ярмарки он возвращался сильно пьяным, или притворялся, что пьян. Жена и четверо детей его пьяного до смерти боялись: мужик шумел, буянил и даже бил их. Анюта с молодости была очень робкой и покорной, ярый гнев мужа её очень страшил.

Эта горячность Стафия довела его и семью до беды. Дело происходило в первый год коллективизации и образования колхозов. Было велено крестьянам весь скот, коней, коров, овец, коз, передать колхозу. Стафий ходил бледный от ярости и обиды. Его конь был для него не просто рабочей скотиной, а лучшим смышлёным другом и добрым помощником. Этот крестьянский товарищ во всех делах нередко выручал его в самых тяжёлых обстоятельствах. Он иногда привозил своего спящего хозяина домой самостоятельно, не заплутав по дороге. Не раз выручал его в сильную непроглядную метель, каким-то чутьем находя твёрдую дорогу к родной деревне. И вот теперь этого коня нагло отбирают, как пустяшную вещь. Под угрозой обвинения в саботаже против линии партии он последним в деревне привёл своего друга на общую конюшню, где пока царили смятение и беспорядок.

Стафий молча вернулся домой, лёг на лавку… и умер. В Квасюнине не могли поверить, что такой могучий, полный жизни мужик вдруг скоропостижно скончался. Но это произошло, и теперь его робкая жена Анюта осталась вдовой с кучей ребят.

Старшие сыновья, приученные покойным отцом к постоянному труду, старались заменить отца и работали так же усердно, как и он. К началу Отечественной войны они стали крепкими парнями, и их забрали в Красную Армию. В первые же месяцы боёв они оба погибли. Остались у Анюты две дочери. Старшая Августа жила в Череповце, вышла перед войной замуж и родила сына и дочь. Её муж также погиб в первый год войны.

В войну Анюта жила в деревне и очень бедствовала. Младшую дочь Галинушку, так обычно звали её все родственники, неожиданно забрали в ФЗУ по какой-то разнарядке. Вскоре она, испуганная, вшивая и ужасно голодная, прибежала домой. Просила мать куда-нибудь спрятать её. Однако вскоре в избу пришли из сельсовета и, в душе жалея пятнадцатилетнюю девочку, низкорослую и страшно худую, снова отправили её в район, где над ней состоялся суд, и она оказалась в тюрьме за саботаж.

Анюта тоже вскоре попала в тюрьму «за колоски». Нестерпимый голод погнал её на сжатое поле собирать оставшиеся на земле колоски, принесла их домой и сразу заварила из зёрен кашицу, которая показалась ей невероятным лакомством. Утром за ней пришли и тоже увезли в район для суда.

Из тюрьмы мать и дочь вернулись другими, хотя срок дали им небольшой – пару лет. Мать еще более оробела и замкнулась в себе, но по-прежнему была кроткой и незлобивой. Вспоминаю её облик: рыжеватые волосы, полноватая фигура, испещрённое морщинами лицо, слегка припухшее, маленький носик и бесцветные глаза, которые всегда были какими-то бесстрастными и ничего не выражали. Одета она была в очень старую, сероватую одежду. В ней чувствовалась физическая надломленность. Но духовно она оказалась очень сильной женщиной, способной к постоянной молитве.

Галинушка после тюрьмы, наоборот, стала смелее и бойчее, чем была до этого. Юная душа утратила целомудрие деревенской девушки под впечатлением того, что она испытала и увидела в неволе. Ведь там сидели не только невинные голубицы, как она, но и матёрые преступницы и развратницы.

После тюрьмы мать с дочерью не захотели жить в родной деревне и перебрались в Череповец. Галинушка, не имея профессии, устроилась на какую-то тяжёлую чёрную работу. Вскоре ей «выделили», как тогда говорили, жильё. Комната на втором этаже имела одно окно, выходящее на соседний кирпичный дом, который стоял почти вплотную к их стене. Темнота была не только ночью, но и днём. Вверху над головой торчали едва видимые строительные балки, стропила. Помещенье явно было нежилым. Из мебели стояли только две железные кровати, списанные в каком-то заведении, и шаткий столик. Их жильё мне вспоминалось потом, когда я была уже студенткой-филологом и читала Достоевского. Его несчастные герои тоже жили примерно в таких же условиях, может, даже и в более приспособленных для жизни.

Мать и дочь, каждая по-своему, боролись с нестерпимой печальной нищетой их бытия. Анюта всё время проводила в Воскресенском соборе, молилась. Когда не было служб, сидела в церковном дворике на лавочке или ходила к своим деревенским подругам, которые устроились в городе более благополучно. Они часами сидели за самоваром и вспоминали, «как жили прежде», то есть до революции, когда каждая из них была хозяйкой дома, имела кучу детей и полный двор скотины и целыми днями была в семейных хлопотах и в работе. Но самыми сладостными для них были воспоминания о юности, представлялись картины молодёжных бесед и гуляний по деревне с песнями. Бабушка говаривала в такие минуты собеседнице:

– Да, девка, жили трудно, в работе всё, и роскоши не было. Но зато, как было вольготно и весело! Сейчас уж так молодёжь не умеет радоваться.

В такие часы я обычно играла в куклы, которых сама рисовала и вырезала из бумаги, и одна бывала немым свидетелем их бесед.

Анютина молитва не была тщетной, так как шла от сердца. Через несколько лет им вдруг снова «выделили» жильё. Это была просторная светлая комната с большим окном, выходящим на Воскресенский собор!.. Старинный деревянный дом, где они теперь жили, стоял на углу Советского проспекта (бывшего Воскресенского) и Соборной площади. Этот добротный дом и поныне стоит на своём месте. Все родственники искренне радовались этому неожиданному чуду. Получение в те суровые времена нового хорошего жилья воспринималось действительно как невероятное чудо.

Дочь Галинушка спасалась от темноты жизни по-другому – молодым веселием. Она удивительно любила своих троюродных братьев и сестёр и часто их навещала. Они тоже её привечали. Ни один семейный праздник не обходился без неё. Была она весёлой и доброжелательной девушкой. Она и меня любила и часто просила мою мать отпустить меня с ней погулять в городском Соляном саду. Я очень радовалась этим прогулкам. Мне тогда было лет пять-шесть. Гуляли мы с ней «за ручку». Галинушка, не имея хорошего заработка и возможности приобрести самые необходимые вещи, тем не менее покупала мне газировку, мороженое, семечки – детские лакомства того времени. Она сама была как ребёнок. И эту детскость и наивность характера, открытость души она сохранила до старости. Она и своих внуков так же баловала, как когда-то меня.

В одну из наших прогулок она завела меня к себе, и я тогда увидела эту их страшную комнату, которую я описала выше. Мне, ребёнку, тогда действительно стало страшно, и я сразу попросила её вернуться на улицу.

Вскоре, кроме деревенских родственников, у неё появились новые друзья. Галинушка долго к нам не приходила, я спрашивала о ней, но бабушка загадочно говорила, что она сейчас занята, прийти не может, но в конце концов придёт к нам. И вот этот день наступил. Галинушка пришла с большим свёртком в руках и положила его на нашу кровать. Раздался писк. Я подбежала и с удивлением увидела, что это был грудной ребёнок.

– Серёжа! – с улыбкой сказала мне она. – Мой сын!

Больше Галинушка со мной не гуляла. Некогда ей было, много своих забот появилось. А мне было жалко наших прогулок.

В новое светлое жильё они перебрались уже втроём. Прихожанкой Воскресенского собора Галинушка стала только через много лет, когда уже сама стала бабушкой.

Вечная им память!

Анна Аркадьевна

Анну Аркадьевну я помню с тех давних пор, когда мне было лет шесть. Она работала бухгалтером в учительском институте, а моя мать была лаборантом сначала в кабинете военного дела, а потом – в кабинете марксизма – ленинизма, так как училась заочно на историческом факультете в Вологде. Мама, бывало, брала меня на работу, обстановка тогда была в институте совершенно домашняя, все сотрудники друг друга знали. Институт размещался в двухэтажном здании бывшего реального училища на улице Луначарского.

Там я впервые и увидела Анну Аркадьевну, красивую, темноглазую, с волнистыми волосами, аккуратно убранными в пучок. Одета она была в простую, казалось, одежду, но она на ней сидела очень ловко и элегантно. Эта женщина редко улыбалась, только иногда иронично усмехалась, а смеющейся я её никогда не видела. Было ей тогда лет пятьдесят. Анну Аркадьевну сослуживцы побаивались, так как в ней не было привычного в те времена для многих людей простодушия и откровенности в отношениях со знакомыми. Она, при всей благожелательности, держала себя со всеми отстранённо и даже иногда была строга и ворчлива. Прошлое её для сотрудников было покрыто тайной, которую никто не мог разгадать, так как вне института у неё никого не было, ни родственников, ни хороших друзей. Но чувствовалось, что эта женщина много пережила.

Анна Аркадьевна часто ходила в Воскресенский собор вместе тётей Лизой, о которой я расскажу в главе «Бедные люди». Там они познакомились и с моей крёстной Раисой Ивановной, которая старалась приезжать из деревни на все большие церковные праздники.

Прошло около двенадцати лет, я закончила учёбу в школе и поступила в педагогический институт, бывший учительский. В это время (начало 60-х) мы переехали в новое жильё. Институт выделил нам две комнаты в своём ведомственном доме на углу улицы Карла Маркса и Советского проспекта. Нашей соседкой оказалась Анна Аркадьевна. К тому времени она была на пенсии, жила очень одиноко, с бывшими сослуживцами не общалась. Её добрыми друзьями были только кошки. С соседями она держалась довольно строго, иногда ворчала, и они не стали навязывать ей свою дружбу. А жили в этом доме хорошие образованные люди: два преподавателя с семьями и вдова умершего недавно преподавателя со взрослым сыном – учителем. Каждая семья имела две смежные комнаты, двери которых выходил в длинный коридор, общей была и кухня в конце коридора. Уединиться в таком густонаселённом доме было трудно, но Анне Аркадьевне это удавалось.

Более тесное общение с ней у меня возникло, когда я училась в аспирантуре в Ленинграде и нередко приезжала навестить мать. Анна Аркадьевна стала приглашать меня в свою комнату, довольно голую и неуютную, и беседовать со мной. Видимо, ей захотелось всё-таки поговорить с кем-то и хоть немного излить печаль одинокой души. Почему выбор пал на меня, трудно сказать. Как-то она меня пригласила к себе в первый раз. Не зная с чего начать, сразу подарила мне старинную карту Мариинской системы. Я стала её рассматривать с интересом, так как бывала в детстве в тех местах ещё до строительства Волго-Балта и видела одряхлевшие узкие каналы и небольшие шлюзы. Мы ехали тогда с моими родственницами на старом пароходе «Менделеев» от Череповца до Конева, а там пересели на катер и прибыли в Шолу.

Видя мою заинтересованность, хозяйка начала с необычной для неё любовью в голосе рассказывать о тех местах и о маленьком городке Вытегре, где она жила в молодости. О себе она почти не говорила, однако о некоторых событиях её таинственной жизни я узнала. И тогда многое в её странном поведении стало понятным. Мне было очень жаль Анну Аркадьевну, её сломленную, как цветок в поле, молодую жизнь, которая когда-то была полна радости и смысла. Мне тогда было всего 23 года, я многого ещё не испытала, не огрубела от бед, и, видимо, поэтому её судьба так тронула меня и наполнила моё сердце жгучей печалью.

Постепенно по её недомолвкам я поняла, что Анна Аркадьевна в молодые годы пережила трагедию. Родилась она в Вытегре в семье служащего чиновника или даже в дворянской семье. Училась в гимназии, была образованной и отличалась красотой. Затем рано вышла замуж за хорошего человека. Кем он был по положению в обществе, она не рассказывала. Однако после революции его арестовали и расстреляли. Она, молодая вдова, одна воспитывала троих детей. Но пришла новая беда: дети один за другим умерли. Как и почему это произошло, она никогда не рассказывала. По её мнению, понять и разделить её горе я, молодая девушка, не могла. А пустословить она не привыкла. И вот после этой утраты она онемела, замкнулась и перестала испытывать и воспринимать добрые чувства. Никого любить она уже не смогла. И так всю оставшуюся жизнь. Страшно!

Однако нельзя говорить, что она относилась ко мне, как к чужой. Когда я вышла замуж, она подарила мне то, что ей было, может быть, дорого по прежней жизни: старинное полотенце из тонкого льняного полотна с кружевом, прозрачную тарелочку с красивым внутренним узором, искусно вылитую из стекла, и старинную гранёную рюмку. Всё это до сих пор я храню, как память об этой одинокой женщине, которая, видимо, хотела в старости ко мне прислониться. Однако я почувствовала это слишком поздно, когда стала сама пожилым человеком, а Анны Аркадьевны уже давно не было на этом свете.

После окончания аспирантуры я вышла замуж и уехала в Белоруссию, следом за нами туда же уехала и моя мать. Мы потеряли с Анной Аркадьевной связь.

Приехав к нам, мать рассказывала с огорчением, что в освободившиеся комнаты поселили семью дворника. Его жена и две девочки были добрыми, а он сам – груб, держится среди соседей, как начальник и всеми пытается командовать. Особенно он притесняет Анну Аркадьевну, бьёт и гоняет её кошек, одну даже покалечил. Они теперь боятся нос высунуть из комнаты. Зимой, когда каждый жилец должен чистить от снега отведённый ему участок тротуара около дома, Анна Аркадьевна, старая и больная, уже не смогла это делать. Он, чувствуя себя главным специалистом по очистке двора, жестоко ругал её и требовал невозможного. Соседи были возмущены его хамством, но ничего не могли с ним поделать. Тогда они, жалея старую женщину, собрали деньги и попросили его выполнить необходимую работу за плату. Он с важностью дал своё согласие.

Анна Аркадьевна тяжело переживала неожиданно свалившиеся на неё оскорбления. Видимо, она припомнила что-то подобное из своей молодости, когда погибала её семья, самые близкие люди.

С годами я всё больше начинаю ценить эту женщину. Осталась в её измученном сердце твердыня, та высота, которую не смогли взять никакие тёмные силы. Она не возненавидела Бога, не стала его упрекать во всех несчастиях, не отошла со злобой от Него, а как Иов Многострадальный продолжала в Него верить и уповать на Его милость.

Глава 7
Городской быт Череповца в 50-е годы

Старый и новый город

В Череповце мы жили недалеко от неширокой реки Ягор-бы, которая впадала в Шексну. В те далекие времена по этим рекам сплавляли лес: плыли гонки – скрепленные друг с другом бревна в виде плотов. На них стояли и даже ходили по ним сплавщики с баграми. И мы, дети, им очень завидовали. Хотелось тоже прокатиться на плотах и увидеть новые, неизведанные берега. Подростки доплывали до гонок, вскарабкивались на них, а потом снова ныряли в воду.

Дом, в котором мы жили в небольшой комнате, стоял на пересечении улиц – Социалистической и Красноармейской. Названия и других ближайших улиц тоже носили отпечаток советской эпохи: Красноармейская площадь, Советский проспект, улицы Карла Маркса, Пролетарская, Володарская (так в детстве мы ее называли) и т. д. Исключением были улица Детская и Северный бульвар. В конце 40-х годов на Красноармейской площади (бывшей Благовещенской) еще стояла обезглавленная Благовещенская церковь, летом окруженная зеленой лужайкой. Там в тишине мы, дети, нередко играли. Вечерами я часто шла на площадь встречать мать с работы. Было пустынно и тихо. Я сразу замечала ее, когда она появлялась из-за угла, и радостно бежала ей навстречу. Никто не мог тогда представить, что лет через десять эти сельские тишина и покой закончатся, и на площади будут рыть глубокие рвы для теплоцентрали, а потом загромыхает трамвай.

В годы моего раннего детства по нашим ближайшим улицам ездили только подводы, автомобили встречались редко. Зимой дети катались на санках и финках прямо по дороге, которая шла с наклоном к реке. В зимние ночи из-за реки иногда приходили волки. Как-то раз они съели собаку у моей подружки Гали. Летом по улицам шли коровы утром и вечером, их держали в некоторых домах. Пасли их за Ягорбой на лугах. Однажды воспитатели в детском саду повели нас на прогулку за реку. Я впервые увидела сочные луга, полевые цветы, кузнечиков. Мне очень понравились голубые незабудки, которые действительно не забываются мной. Они остались в сердце как память о самых ранних годах моего детства, бедных на яркие впечатления. Но особенно мы, дети, были потрясены видом цыганского табора, который живописно раскинулся на нашем пути. Пестрело несколько шатров, кое-где горели небольшие костры, сидели ярко одетые цыганки, кудрявые чумазые дети бегали нагишом без всякого смущения, а у одного шатра красивый цыган в шляпе играл на гитаре, и под его музыку плясала маленькая цыганочка. Рядом на лугу паслись кони. Вид был нереальный, прямо сказать фантастический. Потрясенные, мы притихли и с опаской проходили мимо. Ведь мы были дети того тихого времени в спокойном маленьком городке, где годами ничего не менялось. А тут яркие и вольные люди.

Но вот рядом с Череповцом началось строительство большого металлургического комбината, и многое в нашем маленьком городке стало меняться. Коснулось это и нашей округи. Вдруг объявили, что будут взрывать Благовещенскую церковь, так как она мешает прокладывать рельсы для будущих трамваев. Кирпич был крепкий, стены толстые, поэтому взорвали не с первого раза. На следующий день дети с нашего двора и я с ними прибежали на площадь и увидели такую картину: вместо храма лежали огромные груды кирпичных обломков, а по всей площади валялись и при дуновении ветра летали какие-то листочки бумаги. Мы стали их поднимать и с любопытством рассматривать, так как все они были исписаны именами: Анна, Мария, Григорий, Иван, Матвей… Я, дошкольница, в то время только научилась читать и с трудом разбирала незнакомый почерк. Очень заинтересованная этими таинственными записками, я пришла домой, показала их бабушке и стала спрашивать, что это такое. Надев очки и рассмотрев принесенные листочки, бабушка удивленно и огорченно спросила меня:

– Где ты их взяла?

Я ответила:

– На площади их много летает.

Тогда бабушка мне рассказала о том, что эти записки, видимо, вылетели из разрушенной церкви. На них написаны имена людей, за которых в прошлом молились их родственники и священник в алтаре.

На меня повеяло чем-то неведомым и таинственным, и душу охватил какой-то священный трепет. Я была еще мала и не понимала своего состояния, но оно запечатлелось в моем сердце. Много позже я узнала, что в конце XIX века в Благовещенском храме совершал литургию святой Иоанн Кронштадтский, когда приезжал в Череповец. Там он сразу заметил нового псаломщика – высокого, светловолосого, голубоглазого с открытым лицом. Это был выпускник Новгородской семинарии Иоанн Орнатский, который стал духовным сыном отца Иоанна и затем первым священником построенного в Петербурге Леушинского подворья. В 1937 он погиб в тюрьме как мученик за Христа и был канонизирован уже в наше время.

В Благовещенском соборе, единственном в Череповце храме, община которого не уклонилась в раскол обновленчества, в тридцатые годы служил еще один мученик за веру – священник Иоанн Савичев. Выходец из крестьянской семьи, он в двадцатые годы стал священнослужителем и неоднократно подвергался аресту. В 1937 году он очередной раз был арестован и приговорен к расстрелу, а в 1957 году – реабилитирован.

Вот каким особенным был Благовещенский храм, который, казалось, разрушили окончательно во времена моего детства. Но память народная его сохранила в своем сердце. А тогда, в 50-м году XX века обломки разрушенного храмового строения стали убирать с площади. Стоял непривычный шум, подъезжали грузовики, работал экскаватор. Пошли слухи, что экскаватор стал натыкаться на черепа и экскаваторщик отказался работать. Действительно, несколько дней стояла тишина, но потом работу продолжили. (А рельсы проложили и сделали на площади трамвайную остановку только года через четыре).

Настоящим испытанием для жильцов нашего дома стало время, когда вдоль улицы почти под самыми окнами экскаватор прорыл глубокие траншеи для прокладки труб теплоцентрали. Вековые деревья у соседних домов спилили, вырытые траншеи долго не засыпали, осенью вся округа тонула в грязи и глине. Люди ходили по дороге, так как на месте тротуара был ров, уже начавший заполняться водой. Однажды глухой темной ночью мы проснулись от странных звуков за окном: раздавался плеск воды, кто-то громко кричал и звал на помощь. Откинув занавеску, мама выглянула в окно и увидела, как прямо под нашим окном в траншее барахтается какой-то солдат, весь измазанный в глине. По-видимому, он был пьян, поэтому речь его была невнятной, но было понятно, что он просит о помощи. Дедушка в ту ночь был на дежурстве, а мама и бабушка ничем не могли ему помочь. Никаких телефонов и в помине не было. Через некоторое время около рва остановилось несколько поздних прохожих, которые стали обсуждать, как помочь горемыке. Я вместе с мамой смотрела в окно и страшно жалела солдата, мучилась от того, что мы не можем ему помочь. Подробностей его вызволения из холодной воды и глиняного месива я не знаю, так как мать строго приказала мне лечь в кровать и спать. Несмотря на волнение, а может именно поэтому, я вдруг уснула. Утром, когда я проснулась, у нас под окном уже никого не было. Долго мне вспоминался потом этот солдатик…