Текст книги "Души всмятку (СИ)"

Автор книги: Людмила Мацкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

   Драка, вспыхнувшая возде бочки с пивом, заставила его вскочить из-за стола. Не мог же он, геройский парень, встать и уйти? И вскоре, как и остальные, махал кулаками направо и налево, потом ремнем с тяжелой пряжкой, а потом и как-то попавшим в руку табуретом. Охладил его чей-то крик, что пора сматываться. Он выскочил на улицу и побежал, все еще чувствуя себя настоящим парнем. Домой идти не хотелось, он не мог сегодня видеть мать, которая, тяжело вздыхая, опять будет просить его не пить лишнего, ведь это до добра не доведет. Как и чему она могла научить его? Он такого навидался, о чем она и понятия не имеет. Нет, решил он, нет, домой он не пойдет. Сегодня он расскажет о своих чувствах соседке и она все поймет, будет улыбчивой и ласковой.

   Цыбин осторожно постучал в ее дверь, а когда девушка открыла, сказал то, что должно было усыпить ее сомнения и позволить ему войти:

   – Разреши умыться. Не хочу мать пугать. Подрался немного, видишь, губа разбита.

   Она, какое-то время помедлив, молча отступила от двери и впустила его. Цыбин заметил, что женщина уже спала, и сразу же каким-то неведомым ему до той поры чувством определил, что на ней нет ничего кроме короткой ночной рубашки и такого же халатика. Запах женщины, только что вставшей с постели, такой чистый и волнующий, от которого в одно мгновение, как от глотка морозного воздуха, перехватило дыхание, убедил его в правильности намерений. Желание что-то доказать ей вновь подступило к самому горлу. Как же она не понимает, что фронт – не место, где учатся ухаживать, что им пропущено столько времени, которое он хочет быстрее наверстать с ней.

   Все, что происходило между ними, сам Цыбин почему-то воспринимам как вечную игру между женщиной и мужчиной, когда он предлагает, а она отказывается, когда он приближается, а она отстраняется, когда он догоняет, а она убегает. Ну как ей объяснить, что не с пустыми же руками он к ней пришел: вся нежность, скопившаяся в нем, вся до капельки любовь будут ее, только ее... Что большего может дать мужчина? И уже ни о чем не думая, движимый лишь одним желанием сделать так, чтобы наконец-то все закончилось и наступила новая жизнь, жизнь с ней, обхватил женщину руками и повалил на пол. Она упорно молча сопротивлялась, но это его не остановило, ведь в данный момент не существовало ничего главнее, а он и не сомневался в том, что для нее это – тоже часть игры, зато потом... Потом она все поймет и полюбит его.

   Она поднялась с пола первой и подала ему руку, помогая встать, подождала, когда он приведет в порядок одежду, затем открыла дверь и вытолкнула его на лестничную площадку. Цыбин, покачиваясь, стоял в темноте и думал, что же теперь делать, может попытаться с ней еще раз поговорить, ведь он так ничего ей и не объяснил, или пойти домой и лечь спать, оставив все разговоры на завтра. Наверно, надо проспаться, наконец-то решил он, а утром купить вина, конфет и пойти к ней. Она все поймет, засмеется, потом разольет вино по рюмкам и будет пить, слегка запрокинув голову, а он будет смотреть на прядку волос, постоянно выбивающуюся из ее прически, и замирать от счастья, потому что наконец-то увидит так долго жданную нежную улыбку, которая будет предназначена только ему и никому иному.

   Утром Цыбина забрала милиция. Собутыльники показали, что это он убил человека, ударив его табуретом. И было неважно, что он сам не верил в это, действительно, это было уже совсем неважно.

   Когда девушка почувствовала, что беременна, отчаяние с новой силой охватило ее: рушилось все, чем она жила последнее время. Она вдруг отчетливо поняла, что той красивой и счастливой жизни, которая рисовалась в мечтах, уже давно живших в ее душе, никогда у нее не будет. И в этом виноваты двое: Цыбин и его ребенок.

   Война, наконец, закончилась, одноклассник, с которым она когда-то надеялась связать свою жизнь, вернулся, но не захотел даже поздороваться и брезгливо отвернулся от нее, стоявшей с маленьким свертком на руках, когда, столкнувшись с ним в магазине, она попыталась ему улыбнуться дрожащими губами. Да и не о чем ему было с ней разговаривать, все было ясно и так: не дождалась, предала. Его гордость была уязвлена. Вскоре он женился и думать забыл о той, которая писала ему длинные нежные письма и снилась по ночам.

   Итак, через двадцать с лишним лет Цыбин вновь оказался в родном городе. Не то чтобы он хотел извиниться, покаяться, нет, он хотел быть уверенным, что бывшая соседка просто забыла о том, что случилось много лет назад. Ему только хотелось увидеть ее издали, убедиться, что все в ее жизни хорошо, что она счастливо живет с мужем и детьми. Он чувствовал, что не сможет жить спокойно, пока не удостоверится, что грех его был уж не так велик: все девушки когда-то лишаются невинности, так ведь это совсем не повод всю жизнь горевать.

   Мысли о том, что девушка, с которой он поступил так жестоко, могла забеременеть, он старался не допускать, хотя понимал, что вероятность этого существовала. Пока мать была жива, она часто писала ему, но если бы были последствия той ночи, думал он, то соседка непременно бы открылась его матери, но в письмах ничего об этом не было.

   После смерти матери ему часто ночью становилось страшно, липкий пот покрывал тело, сердце готово было выскочить из груди. Цыбин долго мучался, пытаясь успокоиться, даже молился Богу и просил о прощении за то, что доставил матери столько горя, и за то, что ее похоронили чужие. Хоть он и жил среди людей, но чувства одиночества и незащищенности не покидали его. Все чаще и чаще по ночам приходили мысли о возможном ребенке, и он, смирившись, не отбрасывал их, как раньше, а старался представить девушку с ребенком, а рядом – себя. Они куда-то шли, держа дитя за руки, и были счастливы. Но и тут все было не так просто. Родиться могла девочка, а мог – и мальчик. Девочку он представлял непременно в голубом платьице, с такими же голубыми бантиками на тоненьких косичках, а мальчика – в матросском костюмчике с бескозыркой на голове.

   Он так и не решил, кого хотел больше, ведь оба эти образа стали для него родными, и он не мог отказаться ни от того, ни от другого.

   Главное же заключалось в том, что где-то жила бы родственная душа и он был бы не одинок в этом мире. Иногда по ночам Цыбин водил пальцем по стене, как бы рисуя детский профиль, аккуратно вырисовывая веснушки на носике и бантики у девочки или торчащий на лбу непослушный вихор у мальчика. Ему казалось, что в этот момент он отчетливо видит то, что существовало только в его воображении. Цыбин никогда ни с кем не говорил об этом; жизнь там была и так вся нараспашку, а ему хотелось, чтобы у него была какая-то тайна, то что принадлежало бы ему одному. Мысли о детях изматывали, он понимал, что добром это может не кончиться, приказывал душе молчать, потому что, во-первых, вряд ли девушка могла забеременеть, а во-вторых, о таком дерьме, как он, ей и вспоминать-то не захочется, не то что рожать от него ребенка.

   После выхода на свободу Цыбин пытался прижиться в разных местах, но это оказалось делом непростым. Рабочие руки требовались везде, но душа оставалась холодной и будто чего-то ждала. Женщины, обладания которыми он страстно желал в тюрьме, часто просыпаясь от предвкушения того момента, когда душа, восторщенно трепеща, улетает куда-то в заоблачные дали ничем не замутненного восторга, а затем нехотя возвращается назад, перестали его волновать, когда он наконец-то получил возможность с ними общаться. Он и сам не знал, чего хотел от них, но чего-то не было такого, что непременно должно было случиться, в его понимании, в отношениях между мужчиной и женщиной, чего-то не хватало его измученной душе, которая теперь по-настоящему, а не только в мечтах хоть и улетала к звездам, но делала это словно нехотя, без радости и упоения.

   Он так и оставался одиноким несмотря на то, что милых и добрых женщин вокруг было много, а он не был уродом, да и тем, что он много лет провел в тюрьме, в России никого не удивишь. Женщины не приживались рядом с Цыбиным, теряя радость жизни от его угрюмости, и уходили к тем, с кем было легче и проще.

   Все это время мысль о возвращении не покидала его. И постепенно он составил целый план, как будет действовать: найдет соседей, которые вспомнят его, узнает, где похоронена мать, сходит на кладбище, приведет могилу в порядок и помянет ее, потом осторожно, очень осторожно выспросит у найденных знакомых обо всем, что касалось девушки-соседки.

   Все получилось так, как он хотел, кроме одного: ее уже не было в живых. Ему рассказали все: как она родила неизвестно от кого, как стала пить, но не опустилась до собутыльников, как перестала разговаривать с людьми, как не любила Тоню, которая росла сама по себе, как, никого не побеспокоив, тихо умерла во сне. Сейчас в квартире жила ее дочь, которая тоже пила. Оглушенный услышанным, Цыбин полдня просидел на лавочке у дома, чтобы увидеть ее ребенка, а увидев, понял, что это – его дочь.

   Было странно видеть на чужом лице свои глаза, свой несколько большеватый рот. Его окатило жаром, когда он почувствовал, что знает о причине нелюбви матери к своему ребенку: девочка слишком походила на человека, сломавшего ей жизнь. Он ужаснулся мысли о том, как же надо было ненавидеть его, Цыбина, чтобы не простить дочери такого сходства.

   Все это выбило Цыбина из колеи. Несколько дней он, почти не вставая, пролежал в гостинице, кляня себя, кляня судьбу, кляня ее, а потом плача от жалости к ней, ребенку и себе. Выхода было два: уехать и постараться забыть обо всем, потому что исправить что-либо он был не в состоянии, или остаться и признаться в родстве. О том, что будет дальше, он думать не мог. Было мучительно стыдно от воспоминаний, как поначалу гнал от себя мысли о ребенке. Было стыдно, что не пытался написать ей, попросить о прощении. Было стыдно, что в жизни не сделал ничего хорошего, а только смог испортить жизнь тем, кто оказался с ним рядом. Еще день он провел на ее могиле. Несколько раз начинал накрапывать дождь, поэтому на кладбище никого не было, и Цыбин был рад, что никто не помешал ему. Теперь-то уж он рассказал ей обо всем. Слезы катились по лицу, смешиваясь с дождевыми каплями, и не нужно было стыдиться и вытирать их.

   И все-таки он решил остаться и поговорить с Тоней, но всего не рассказывать, потому что был уверен, что, узнав обо всем, она просто-напросто выгонит его. Исхудавший и постаревший, но тщательно выбритый, он явился к дочери, однако все фразы, старательно приготовленные и затверженные им накануне, исчезли из головы, когда он оказался в знакомом коридоре. Молчание затянулось, на лице Тони уже промелькнуло удивление, а он ничего не смог сказать, кроме слов:

   -Здравствуй, Тоня! Я твой отец.

   Дочь стояла перед ним и молчала. Он зачем-то попытался взять ее руку, но она, оттолкнув его, вдруг закричала:

   -Ну и чего ты хочешь? Чтобы я тебя полюбила? Мне никто не нужен, я живу так, как хочу. А ты можешь отправляться к жене и законным детям и им сказки рассказывать.

   Услышав о жене и других детях, он замахал руками в знак того, что никого у него нет.

   – Значит ты тоже чей-то Нолик, – сказала Тоня утвердительно уже нормальным голосом.

   Цыбин не понял, почему она так назвала его, но услужливо закивал головой: он заранее был согласен со всем, что она скажет.

   В Городке, рядом с дочерью, отец прожил почти десять лет, дважды лечил ее от пьянства, после чего она не пила по нескольку месяцев, а потом все начиналось сначала. Люди удивлялись его терпению, когда он, молча выслушивая ее пьяную ругань, выгонял собутыльников, часами сидел на лестнице, положив на ступеньку газету, дожидаясь, когда она проснется и впустит его. Он убирал квартиру, варил ей супчик, потому что она ела мало и ничего другого не хотела. Они как-то притерлись, привыкли друг к другу. Цыбин смирился с тем, что есть и покорно нес свой крест ни о чем особенно не задумываясь и не размышляя: он знал, что поступает так, как должен поступать. Когда он умер, дочь похоронила его, но не рядом с матерью, как он просил, потому что не была уверена в том, что мать была бы этим довольна, за что и просила у него прощение каждый раз, когда приходила проведать родные могилки. Цыбин, наверное, был доволен и этой малостью, и тем, что она наконец-то стала называть его отцом.

   Антонина тоже не задержалась на этом свете: поздней осенью, возвращаясь от таких же неприкаянных, как и она, друзей, присела отдохнуть возле чужого дома на лавочку и замерзла. Ее похоронили соседи, никто и не подумал о том, где бы ей хотелось лежать, и маленький холмик на веки вечные обосновался возле кладбищенской ограды.

   Так и получилось, что и после смерти эти трое, в общем-то не чужие люди, оказались не рядом, хотя всю жизнь души их жаждали любви и понимания.

   Я дописала последнее предложение и поставила точку. Вот, кажется, и все, о чем мне хотелось рассказать. И только одна мысль не давала покоя: почему же мы так несчастны? Неба – сколько хочешь, земли – сколько хочешь, воды – сколько хочешь, а счастья нет. Чего нам недостает?

   Как-то я прочитала интересную, на мой взгляд, статью о материальности мысли и слова, долго думала об этом и решила, что в статье не хватает очень существенной детали: ни слова не сказано о том, что если все так, то интересно, что же происходит потом с этой материей. Она накапливается в одном месте, образуя сгустки, а может быть, целые озера, или растекается ( не подберу нужного слова) в пространстве? А если накапливается... Тут мне стало страшно, потому что я представила людей, бредущих по улицам Городка ( с вогульского его название переводится как песчаная яма), по колено, по пояс, по горло в горе, беде, несчастье, напасти недавнего прошлого.

   Заключенных, содержавшихся в лагерях, привольно раскинувшихся вокруг Городка, уже нет, иссяк поток ссыльных и спецпереселенцев, но мысли и слова этих людей остались. И пусть они произносились на разных языках, ведь тут кроме русских были немцы, прибалты, поляки, украинцы, молдаване, фины, калмыки, японцы, китайцы, корейцы и люди других национальностей, но суть-то их оставалась прежней – страх, ужас, боль, мольба, отчаяние, ненависть...

   Таких мест много в России, и мы живем в них или пытаемся жить. Кто знает, может, поэтому так болят наши души, души всмятку...