Текст книги "Мост Ватерлоо (сборник)"

Автор книги: Людмила Петрушевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Непогибшая жизнь

Трудно, очень трудно писать об этой погибшей жизни, хотя что значит погибшая жизнь? Кто скажет, что добрый и простой человек сгинул не просто так, оставил свой след и т. д. – а злой, вредный и нечистый человек пропал из жизни особенно как-то, с дымом и на дыбе? Нет.

Итак, совершенно непогибшая жизнь и абсолютно полная победа на всех фронтах была у Альбины, почти дочери министра. Почему почти какой-то второй брак, первые дети от предыдущего, короче: почти дочь почти министра. То есть в любых условиях полная дорога вперед, все горизонты открыты, даль ясна, что делать-то?

Она работала, допустим, в газете, вела какие-то, к примеру, рубрики об искусстве в отделе информации, но не это главное. Главное была ее нечистота, грязь, распутство, неутоленная распутинская похоть, что выражалось в постоянной лихорадке и стремлении тратить, тратить и тратить деньги и добывать их и добывать, а что добудешь в газете кроме ряби в глазах и полного упадка сил к вечеру: колготня, толкотня, информашки, редко материалы побольше, искусство ведь всегда в последнюю очередь, раз в месяц копеечный гонорар, слезы.

Альбина тем не менее тратила как миллионерша, шубы, костюмы, сапоги, машина, квартира в центре с уймой комнат, серьги и кольца, грудь навыкате из декольте, все время примерки, народ бегает что-то продает ей: Альбиночка, не хочешь бабушкино кольцо.

Альбина – центр внимания, Альбина на приемах у послов, везде ее резкий профиль, носик клювом, рот дудочкой, глаза с поволокой и накрашены, хотя всегда не очень аккуратно, намазаны, короче говоря. Женщина до мозга костей.

А тут редакционные бабы, затрюханные, всеобщая парикмахерша Светка Рубина раз в неделю по понедельникам, к пятнице уже все, хоть ходи прикрывайся платком, волосы грязные, это раз. Помада вечно слезает и остается только по краям, дешевенькая губная помада. Зубы не сказать какие, после обеда в ход идут спички, погружаемые в дупла, три. Одежда куплена то ли с рук, то ли у подруг по дешевке, то ли у самой Альбины, хотя у той нестандартные сиськи, пятый размер, как у Софи Лорен, естественное богатство, а у журналисток все отложения копятся больше в районе желудка и седалища. Сидячая работа сказывается.

Альбине же несут и несут продавать, вал растет, она роется в куче тряпок, стонет, бегает за шкаф мерить, все видят ее черный кружевной корсет и загорелые ножки, слегка косолапые, и чудовищную грудь, вываливающуюся из чашечек (силикон, что ли, спрашивают себя журналистки).

Кое-что из этих куч перепадает и журналисткам, но они бедные, хотя Альбина должна абсолютно всем; занимает с миру по нитке, и где-то через годик по рядам идет ропот, что Альбина долгов не помнит и не понимает урона. Но хоть три копейки, а болит и саднит, что богатая Альбина не возвращает долг.

А Альбина то и дело приглашает коллектив по очереди домой, и тут все вообще немеют, пьют и едят смущенно, а Альбина еще весело рассказывает всякие истории типа как одна подруга пришла и намазала морду из тюбика тем, чем она, Альбина, снимает мозоли с пяток: тут же в ход идет нога, босая, розовая, глянцевитая на подошве, как мрамор, и торчит эта подошва на столе пальцами вверх, пошевеливая ими, сама Альбина хохочет.

Как после этого напоминать о трех копейках год назад? С мужчинами Альбина, что называется, в поиске, тут дела темные, никто ничего не знает, как она берет и кого за ширинку и где это происходит, все же люди служилые, подневольные, почти министр и его почти дочь много что могут. Так что из мужчин и тот, и другой, и третий уже побывали там, и внешне все спокойно, хотя Альбина плохой работник, писать не умеет и на работу приходит регулярно во второй половине дня, в вечернюю как бы смену (все остальные вкалывают в утреннюю), и тут начинается обычная вакханалия, Альбина бегает мерить за шкафы, в промежутках что-то звонит и пишет, и завотделом, морщась и роняя пепел с папироски, правит эту ее плешь, вздыхает и отдает Альбине, чтобы она несла машинисткам. И кому какое дело, кто у нее назначен на этот вечер и где все произойдет (дома ведь дети и муж), и никто ничего не выдаст, сам герой сегодняшнего приключения в последнюю очередь. На самом-то деле все дела обстоят несколько иначе, но о том после.

Вот Альбина беременна, тоже всеобщее стояние на ушах, телефон бурлит, Альбина звонит устраивается на ультразвук, чтобы узнать пол ребенка, если девочка, будет сделан аборт.

Делается аборт, опять все кипит, люди идут к Альбине в роддом с передачами и цветами, Альбина принимает делегации в розовом кимоно, при полной косметике, томная, зелено-желтая, клюв заострился, у нее осложнение. Где-то там в помоях увозят ее нерожденную девочку. Вечная память. Позже приезжает муж Альбины, отец ее второго сына, солидный дядя, шофер несет пакеты и кульки, трам-тарарам и никакого стыда. Аборт же, аборт, граждане, не роды ведь, но каждый раз у нее сабантуй, все превращается в событие и выпить коньячку.

Это прошел год с момента воцарения Альбины в коллективе газеты.

Дальше пошли другие события, такие, как исчезновение профсоюзных взносов у Старухина, пальто у Ярослава и чужого долга из-под телефона у Ревицкой.

Сначала Ревицкая, молодуха в очках, стриженная под мальчика (Светка Рубина парикмахерская лимитэйд), курящая и басовитая, симпатяга плотного телосложения, она приняла от этого Ярослава из отдела науки (к которому Ярославу была явно неравнодушна) – приняла деньги для Лены, долг Ярослава, тот собирался уезжать в командировку. В спешке она положила этот долг под свой телефон, и когда вызванная из отдела выпуска Лена пришла, телефон подняли – денег не было. Ревицкая, вся в пятнах, курила стоя, локоть на отлете, другая рука уперта в бок, помада слезла с пухлых губ, выражение под очками вытаращенное. Ревицкой дали валидола, Лене тоже.

Затем у Старухина, профорга, который как раз собрал взносы, вынули из ящика письменного стола все (все!) деньги, предназначенные к сдаче.

Старухин тоже бегал пятнистый, как в лишаях, собирал в долг у кого мог, и все, с одной стороны, сочувствовали ему, Альбина даже дала из своего раздутого, как ее бюстгальтер, кошелька, и довольно много, и бегала тоже занимала в отдел преступлений к преступникам, а затем в отдел науки к тому же ограбленному Ярославу с доверительным возгласом «У нас опять попятили деньги!», то ли Ярослав у нее стоял в списке как следующий кандидат на ночь Клеопатры, сказала вслух Ревицкая.

Значит так: Ревицкая, сцепив зубы, отдала полдолга Лене, а полдолга должен был добавить Ярослав из следующей зарплаты. Старухин получил от профорганизации материальную помощь, собрал недостающее и вернул вместе со своей должностью профорга.

Причем та же Альбина как-то неловко сказала, что знает, что Старухин собирался покупать чью-то библиотеку и срочно искал большие деньги.

Народ был подавлен. Все косо смотрели на Ревицкую и на Старухина. Работников отдела развлекла только все та же Альбина. Оказалось, что ей в женской уборной во время примерки молодая Федотова сделала непристойное предложение пойти с ней в кабинку.

По другим сведениям, молодая Федотова вперлась за Альбиной прямо в кабинку, твердя «не надо, не надо сигареты».

Альбина, по ее словам, просто офонарела, слушатели тоже.

Молодая Федотова была на самом деле Оля Иванова, референт отдела преступлений. А у преступников работал тоже один скромный Федотов, фотограф, не очень молодой трудоголик, не очень даровитый, но всю жизнь в газете, непьющий, некурящий холостяк и т. д. Это была тоже милая история о Ромео и Джульетте, причем с разницей в возрасте 15 лет, а Монтекки и Капулетти была скопом мамаша Федотова, оперная певица из хора Большого театра, когда-то получившая хорошенькую квартиру в кооперативе этой организации. Молодые родители Оли Ивановой тоже были Монтекки или Капулетти, со своей стороны, папа водитель автобуса, мама учительница начальных классов, антисемиты (Федотов по матери был наполовину еврей).

Оля и Федотов сняли комнату, родили девочку, разбились в лепешку и получили маленькую квартиру от издательства, ура! Все были на новоселье, все преступники и часть отдела выпуска, где Оля работала теперь машинисткой компьютера.

И вот теперь такое!

Оля Иванова-Федотова всегда ходила очень гордая, неизвестно с какого переполоха, гордая, голова вверх, рост под сто восемьдесят, тонкая как палка, лицо маленькое, волосы пышные, и бабы-пехотинцы из отдела информации ее не очень любили за ясно выраженную надменность, чего гордиться-то. Одиннадцать классов с компьютерным уклоном, делов-то куча.

Теперь все стало понятно. Молодой отец Федотов тоже стал ясен до мозга костей, до снятых трусов: импотент, стало быть, при молодой жене! Жена кидается теперь даже на баб в возрасте (Альбина была при своих тридцати семи годах чуть ли не мамашей для Оли).

Вот тут все волновались долго, чуть ли не неделю, провожая горящими глазами Федотову, которая как ни в чем не бывало вышагивала надменной походкой в буфет со своим мужем, красивая все-таки девка, бедняга.

И Федотов бегал со своим вечно воспаленным видом, обвешанный аппаратурой, бегай-бегай, бедняга тоже, провожал его мысленный хор голосов.

Еще через неделю у Ярослава пропало его кожаное пальто.

Дело было в конце дня, довольно поздно, даже Альбина укатила домой – а она сидела у научников долго, обсуждая казус с молодой Федотовой, не она ли еще и поворовывает. Ярослав даже воодушевился и много рассказывал о ясновидении. Альбина слушала его с редким вниманием, обычно она сама солировала, а тут примолкла. Глазки ее светились. Альбина сидела в отделе с Ярославом практически одна, все уже разбрелись, а потом она позвонила домой, сунула сигарету в рот и умчалась. Ярослав тоже вышел ненадолго, вернулся – пальто нет.

Ярослав был парень не промах, тут же побежал к преступникам, вообще собрал трех ребят, взяли редакционную машину и поехали домой к Альбине.

Дверь открыл ее муж, на вешалке висело пальто Ярослава.

– Здорово я пошутила? – сказала, войдя в прихожую, Альбина.

А это кожаное пальто, кстати, было у небогатого Ярослава, как у Акакия Акакиевича шинель, он собирал на нее деньги и т. д., и Ярослав гневно забрал свою эту шинель и умотал с друзьями, и жалко, что не в милицию.

После этого случая кое-что выяснилось, кто-то из баб умудрился расколоть неразговорчивую Олю Иванову-Федотову, и та обронила несколько слов про Альбину, что та действительно попросила у нее в туалете сигарету, а потом со словами «не надо, не надо сигареты» поперла на нее буром и хотела даже войти за ней в кабинку. А Оля тут же вышла, больная женщина у вас эта Альбина, что ли.

Альбина забюллетенила, потом была в отпуске, потом вообще ушла, перебралась на киностудию, где начала брать откровенные взятки с приезжих сценаристов за сам факт принятия сценария под расписку. Сценаристы ведь просят дать почитать их сценарии режиссерам, и Альбина работала как посредбюро.

Но все уже погибло, вся Альбинина жизнь, ее замминистра вскоре был переведен на другую работу, и, хотя Альбина цепко держалась на киностудии, ее в чем-то быстро обвинили и уволили.

Что касается Ревицкой, то она получила после всех событий микроинсульт, когда девки втихую ей сказали, что Альбина намекнула, что видела, как Ревицкая прячет в сумку деньги, вынутые из-под телефона. «Я??!» – возопила тогда Ревицкая и получила микроинсульт, и даже разоблачение Альбины не облегчило ее состояния.

Ярослав наконец женился на бабе из отдела писем, но пьет как пил, Федотовы живут в мире и согласии, хотя он уже клонится к зрелому возрасту, а она все так же стройна и молода, но тем не менее они верны друг другу. Все идет без Альбины обыкновенно, да и у нее все идет как шло, она не застрелилась, не отравилась, где-то кувыркается, пристроилась к проблемам розового движения, читает лекции за границей в каких-то университетах, даже, говорят, пишет книгу о своем полуотце, хочет раскрыть кремлевские тайны отчимов.

Так что ни о какой погибшей жизни речь не идет, только у Ревицкой профессиональные проблемы, головная боль и иногда забывает фамилии, и все, и Старухин работает нормально, хотя как-то озлобился на посту завотделом, но это тоже в порядке вещей.

Но ничья жизнь не погибла.

Сила воды

Все случилось как во сне. Позвонили. Восемь вечера, все дома. Маринка, бабуля. Позвонили: телеграмма. Бабуля, тяжело ступая, пошла открывать, отодвинула Маринку (всегда первая у двери), спросила еще раз. Открыла дверь. Пока пошла за очками расписаться, вернулась, а дверь закрыта. Трое у дверей, в руках ножи. Бабуля стояла молча, в очках, онемев. Маринка кинулась к бабушке.

– Дед! – без голоса закричала бабуля.

Дед встал от телевизора как был, в трусах и майке, начинались «Спокойные ночи», Маринкино время.

Он вышел в коридор, один из мужиков с ножом двинулся и втолкнул его обратно.

– Вы что, – загудел дел, – вы что безобразите… – замолк там, в комнате.

Все трое были одного вида, в куртках светлого цвета, какие-то небритые. Второй тоже пошел в большую комнату, к деду. Третий загнал бабулю и Маринку в ванную, полотенцами завязал им рты, руки и ноги у щиколоток. Затем погасил свет, работал грубо, руки были страшные, быстрые, как какие-то змеюки, дергали, толкали, копошились, тряслись. Он запер дверь ванной и ушел, грубо выругавшись, потом вернулся и погасил свет.

Сюда, в ванную, где они обе стояли в тесном пространстве, проникали звуки из соседних квартир. Внизу играла на пианино Маринкина сверстница Вероничка, с ней занималась ее вечно кричащая мама. Из комнаты, где находился дедуля и мучители, доносились звуки какой-то возни. Маринка тряслась, прижавшись тельцем к бабуле, и бабуля стала тихо, сквозь полотенце, уговаривать ее: «Солнышко, кровиночка моя, ангел мой», Маринка еще сильней прижималась и начала плакать. У бабули страшно болело все ее грузное, сырое тело. Изогнувшись, бабуля встала спиной к ванной и, преодолевая боль, стала подымать связанные сзади руки. Через пятнадцать минут Вероничкина мать пойдет поведет в ванную свою дочку. Вероника играет до восьми пятнадцати, в восемь пятнадцать принимает душ, в восемь сорок пять она смотрит вторые «Спокойные ночи», в девять она в постели.

Маринкина мать всегда ставила бабуле и дедуле Вероничку в пример, поскольку Маринка ложилась поздно, как результат не высыпалась… Что же делать, если у ребенка не было сна, все после смерти отца.

Очень болели у бабули ноги. Маринкина мать была молодая вдова и чужой человек, а Гришенька, сынок, умер в больнице от белокровия, облучился на полигоне молодым офицером, был ракетчик. Пять лет с пенсией в сто рублей старался жить, белокровие врачи не признали как профессиональное заболевание, ракетчики имели дело с шахтами и с ядерными боеголовками, Гришенька ничего не рассказывал, был бедный облученный лейтенант, инвалид первой группы.

Маринка задыхалась под полотенцем и топала ножками, мотала головой, как безумная, а бабуля извернулась по-новому (как же мешала стиральная машина!) и легла верхней половиной туловища на ванну, все что могла, и стала перетаскивать отяжелевшие, затекшие связанные ноги в ванну, и тяжело грянулась боком на дно.

Бабуля понимала, что их всех убьют, в квартиру поселят новых, и нижние соседи будут скандалить и с ними: что делать, сквозь мокрый пол к ним вниз регулярно просачивалась вода. Как-то невестка набирала воду в стиральную машину и зазевалась, вовремя не отключила, и тут же прибежали снизу дед Вероники с диким криком «открывайте!» и бабка Вероники, невестка стояла белая как мел с тряпкой в руке, собирала, дура, воду с полу, ее и поймали на том, пробежали в ванную, а там вода стоит на два пальца от пола. Вызывали слесаря, составляли акт, платили за ремонт. Другой раз опять невестка положила шланг душа на край ванны у стены, там тоже была щель, всюду были щели, что делать! Из шланга капало, капало всю ночь, утром нижние, видно, пришли умываться, а потолок опять потек, опять вызывали слесаря, опять ремонт, дорожка-то протоптана. Два раза платили за полную побелку их ванной, ходили на цыпочках, ножки стульев обмотали тряпичками, чтобы не греметь, Маринку приучали не петь громко, не стучать ножками, телевизор пускали тихо: слышимость! От них, снизу, тоже все было слышно, как мать кричит на Веронику вплоть до оплеух и как Вероничка плачет с визгом, все из-за музыки.

Невестка – события с водой были после похорон – денег на ремонт не дала, Маринку забрала, ушла к себе в свою квартиру, к своей дураковатой матери, они две бабы жили как худшие враги, невестка не могла оставлять Маринку на нее, та с ней не гуляла, а гуляла сама после работы с мужиками, люди говорили. И еще она обзывала невестку по-тюремному, плохие отношения были у них, как у двух собак, все же однокомнатная квартира и две дурные бабы и после похорон, обе одиночки, не приведи Господь…

Бабуля ухнула в ванную всей своей тяжестью и, конечно, убилась, стонала. Маринка сквозь кляп старалась рассмотреть ее во тьме, нагнулась над ней и пищала, но кто услышит? Кто услышит? Внизу раздавались звуки музыки и мерный голос Вероничкиной матери, считающей громко: «И раз! И два!» Потом музыка прекратилась, раздались крики обеих музыкантш, спор и визг.

Деда не было слышно, только что-то глухо топало и стучало. Деда, видимо, били, но он молчал – рот, что ли, тоже заткнули. Дед-то был заядлый сердечник, толстый, тоже сырой пенсионер, работали с дедом последнее время по договору в «Утильсырье», чтобы перед пенсией заработок был повыше и чтобы помогать сыну, помогали, но не помогли. Деда устроил на эту работу бывший сосед (бабуля стала подниматься на колени), сосед по старой квартире, вечно ходил в куфайке, а работал в утиле, а потом купил себе «Жигули» и кооператив самый первый из старого дома, не стал ждать, когда их развалюху на Трифоновской выселят. Съехал в Медведково, а дедуля, после того как Гришу перевели в Семипалатинск и он уехал туда без семьи, зная по слухам, чем может обернуться дело (хоть это и секрет, но все в армии все понимают, как Гриша говорил, все дубы и все шумят), – дедуля съездил к соседу в Медведково и попросился на последние годы поработать в «Утильсырье», сказал, что сына заслали на верную смерть и надо поддерживать его ребенка и жену. Володька-сосед хорошо относился к Гришеньке и один раз принес подарил беременной невестке книгу, видно, со свалки, читать можно ее было только в перчатках, а невестка брезгливая, щепетильная, даром что у такой матери росла, книгу хотела выкинуть, а Володька понял и сказал, что книга сейчас стоит дорого, а будет стоить еще дороже, и невестка смекнула, что подарок не простой, и пригласила Володьку выпить грамульку коньяка. Тут Володька сбегал за бутылкой к себе в темницу, как бабуля называла его комнату, и они посидели с Володькой, сами не пили, дед слизал ложечку коньяка, из-за сердца не мог. И Володька, довольный, что невестка, новое лицо в квартире, приняла его за человека (а все уже знали насчет кооператива, а «Жигули», вот они, красные, уже стояли у подъезда), – Володька стал хвастать и рассказывать сказки насчет заработков в «Утильсырье» и насчет того, что напарник принял от пионеров на сдаче металлолома серебряный самовар с медалями, весь погнутый, а он, Володька, нашел в ломе цветмета подсвечник, тоже серебро. И вот спустя года два дед взял бутылку и поехал к Володьке проситься на работу, мотор окончательно забарахлил у дедули, то есть сердце, и он больше не мог ездить по командировкам, перешел в инструктора, и резко снизилась зарплата, а сынок уже был инвалид и лежал в больнице какой месяц, и нужны были грецкие орехи, гранаты и черная икра, а невестка сидит с ребенком, внучка не ясельная, болеет. Володька попросил за это большие деньги, стервец, и устроил работать деда в заготхлам. Стали вдвоем зарабатывать, складывать в чулок, вот теперь все и кончилось, думала бабуля, стоя уже на коленях. Что она пыталась сделать – она пыталась открыть кран холодной воды, поддавая его головой, больной своей черепушкой. Кран поддавался туго, но все же струйка потекла, а потом и пошла хлестать. Бабуля той же обмотанной головой отвела хоботок крана наружу, на край ванны. Струя теперь лилась частично на пол, частично лилась в ванну, дело было сделано.

Бабуля стала пытаться встать в ванне на ноги. Маринка сумела забраться на стиральную машину и там мотала головенкой туда-сюда, чтобы освободиться от кляпа. Бабуля наконец поднялась в полный рост в ванной, но перешагнуть через борт уже не могла.

Ванна медленно наполнялась ледяной водичкой, ноги у бабули окоченели и ничего не чувствовали, особенно там, где накручено было полотенце.

Послышались шаги, кого-то, видно, дедулю, волокли под руки из большой комнаты в маленькую, где у них в шифоньере хранились облигации и сберкнижки, а также четыре золотых кольца впрок на Маринкину жизнь. Остальное, что скопили, дедуля держал в особом месте, в пустой ножке никелированной кровати, под отвинчивающимся шаром: бросал все вниз в ножку, как в трубу, и дело с концом. Внизу у ножки было колесико, и при надобности оно тоже отвинчивалось, но с трудом. Дед придумал это, чтобы спрятать от невестки, когда отношения стали очень плохие и после того, как он заплатил два раза за ремонт нижним соседям за невесткины потопы. Только бы нижние не законопатили все швы! Нижние даже присылали малярку к ним в ванную после своего ремонта, чтобы зашпаклевать трещину в полу и за ванной. И пришли и предупредили, ихний дед, что на следующий случай протечки, они, если им сразу не откроют, будут вызывать не просто слесаря, а с милицией, и оформлять дело на выселение из жилого фонда.

Бабуля сумела пока что сесть на край ванны и, опираясь спиной о стенку, стала поднимать свои чугунные ноги, чтобы перенести их на пол. Маришка то ли потеряла сознание – лежит крючком на машине, как безрукий червячок. Не задохнулась она? – лихорадочно подумала бабуля. Если у нижних все законопачено, вода будет подниматься долго, часть ведь заливается в ванну.

Бабуля изо всех сил подняла ноги, но не смогла перенести их. Тут раздался приглушенный крик, бабуля рванулась и опрокинулась из ванны на пол, завалилась головой вниз, но как-то опрокинулась на Маринку. Получив неожиданный удар, Маринка глухо закричала и, видно, пришла в себя. Бабуля смогла перенести ноги на пол и встала. Воды было на полу уже порядочно, но Вероника все так же лихо барабанила по клавишам, и все так же издалека слышался раздраженный счет и крики ее матери.

Марина крутила головой, отчаянно пытаясь освободиться, дергала подбородком, и вдруг бабуля увидела, что полотенце у Маринки сползло и она открывает рот, чтобы завизжать.

– М-а, м-а, – запрещающе замычала бабуля в знак того, что не велит Маринке плакать. – М-а.

Девочка только громко, судорожно вздохнула.

Бабуля, в свою очередь, начала дергать подбородком и крутить головой. Намокшее полотенце, отяжелев, стало сползать. Неожиданно освободившись, бабуля в первый раз полной грудью вздохнула и стала шептать внучке первое, что нужно было сделать:

– Ты зубкими-то… зубкими… или сначала давай-ка я… Повернись спинкой… ай, зубы плохи у меня…

И бабка, у которой своих зубов осталось во рту всего пять штук (на улицу она надевала протез), стала выкусывать, мотая головой, тяжелый узел полотенца на Маринкиных связанных за спиной ручках… Уж ручки-то как былиночки… Сама Марийка тощая как глистиночка…

Руки были такие худенькие, что странно, как на них держалось толстое полотенце.

Первое, что пошептала бабушка внучке, это закрыть дверь на задвижку. Тихо-тихо. Освобожденными руками Маринка действовала плохо и щелкнула задвижкой очень громко, но в этот момент что-то грохнуло, и раздался слабый старческий вопль: «А! А! О!»

Это кричал дед, и его звериный вой был заглушён ударом. Все стихло.

– Мы с тобой вот в воскресенье поедем на участок, – шептала бабуля девочке, стараясь заслонить этими словами то, что произошло. – Снег посгребем от калитки… Снегу уже мало осталось… Приберемся в домике…

– Подох, – сказал голос.

– Давай этих… Бабка тоже знает, – отвечал другой. – Вскроем лохматый сейф-то…

Они загоготали. Из кухни послышался крик:

– Коньяк тут!

Это был не коньяк, а дедова настойка на грецком орехе, па перегородках, от давления. Шаги прогремели на кухню, наступила тишина.

Внизу смолкли звуки пианино, и очень отчетливо женский голос сказал:

– Ты, мразь, будешь сидеть здесь со мной безо всяких спокойных ночей до девяти вечера, поняла?

Ответом был тоскливый приглушенный плач и какие-то слова.

– Хорошо, учи Баха без меня, я уже не могу с тобой, гадина!

Пианино снова загудело.

«Значит, мыться они не будут», – подумала бабуля и зашептала:

– Мариночка, попробуй развяжи мне ручки-те, а? – Она повернулась к Маринке спиной, и слабые детские ноготки вцепились в тяжелый мокрый узел.

– Ты чо, – заорали в кухне, – ты чо, мне оставь, блин!

Грубо, раскатисто засмеялись.

– Да у них еще полно, хромой говорил, дед много приносил… бабка должна знать заначку… Мы внучкой займемся, бабка сразу пасть откроет. Надо было сразу.

Мариночка царапала, тянула ноготками и зубами изо всех сил. Бабуля почувствовала, как слабеет узел, стала дергать, возить за спиной затекшими, больными руками.

– Та-ак, – с оттяжкой сказал голос, и в ответ захрипел, глухо застонал дед. – Та-ак, ну показывай, падло, будем ща твоих баб (он грязно, длинно выругался).

– А-а, – закричал дед. – А-а! Не на-до!

Он, видимо, пытался что-то сказать, но не мог. И вдруг снизу, из нижней квартиры, из ванной, раздался очень ясный визг:

– Затопили! Опять, сволочи! Да что же это такое!

– Нина! – в ответ полным голосом закричала бабуля. – Звони в милицию! У нас мафия! Трое грабят! Звони! Милиция! Милиция! Нина! Сюда не ходи! Ноль два звони, срочно! Слышишь?

– Милиция! Будет тебе милиция! Вот сейчас будет! – доносился снизу панический голос. – Мало вам двести рублей, я из Москвы вас вышлю!

– Нина! Нина! Срочно милицию! У нас мафия! Воры! Мы тут связанные лежим в ванной!

– Я вам покажу! – кричала, не слыша, в полной истерике соседка. – Миша! Миша! Все! Вызывай милицию, пусть их отсюда… на хер…

К дверям ванной подскочили, открыли, дернули раз, другой, стали выламывать дверь.

Тогда бабуля громко сказала:

– Мы затопили водой нижний этаж, сюда сейчас придут соседи с милицией, у нее муж с оружием. Нина! Вы вызвали уже милицию?

И ответом был дикий крик:

– Вызвали, уже вызвали, не волнуйтесь! Сейчас будет вам все, будет милиция! Миша! Миша!

– Миша! – завопила бабушка. – Берите пистолет! Тут трое, у них ножи! Караул! Граа-бют!

И завизжала Маринка, как сирена.

Три пары ног сорвались и прогромыхали к дверям.

Наступила тишина.

Бабушка прикрутила кран. Прислушалась. Там, за дверьми, была тишина, но раздавался какой-то звук, как будто кто-то тяжело полз.

– Дед! – закричала неуверенно бабуля.

– Ай, – хрипло откликнулся дед. – Ай-ей. Ой. Иди. Иди. Ушли.

Маринка с бабушкой, открывши дверь, стояли со связанными ногами в воде и смотрели, как ползет окровавленный дедуля, ползет по мокрому полу на четвереньках к двери.

– Закрой дверь, – обычным голосом сказала бабуля, как она всегда говорила дедуле, когда он собирался что-нибудь сделать, и его это всегда раздражало.

Но он ответил слабым голосом:

– Не видишь, иду.

И только тут бабуля зарыдала.