Текст книги "Жила–была женщина, которая хотела убить соседского ребенка"

Автор книги: Людмила Петрушевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Чудо

У одной женщины повесился сын.

То есть когда она пришла с ночного дежурства, мальчик лежал на полу, рядом валялась табуретка, а с люстры свисала тонкая синтетическая веревка.

Рот у парня был в крови, на шее ясно виднелась красная полоска.

Он был без сознания, однако сердце еле слышно билось, так что приехавший на «скорой помощи» врач сказал, что это была только попытка самоубийства.

Причем на столе лежала записка: «Мамочка, прости, я тебя люблю».

Только тогда, когда сына увезли на каталке по больничному коридору (а мать вместе с ним в карете «скорой помощи» доехала до приемного покоя и отстала от него не раньше чем у дверей реанимации, держалась за его руку) – только тогда она, вернувшись домой, обнаружила, что у нее в тайнике, в шерстяном носке на дне чемодана, ничего не осталось.

А там было два обручальных кольца, все деньги, немного долларов и золотые сережки с рубинами.

Бедная женщина затем недосчиталась и магнитофона, единственной ценной вещи, которую она вынуждена была купить сыну под его обещание вернуться в школу.

Потом она увидела под кроватью и в кухне много пустых бутылок, в раковине груду грязной посуды, а в уборной следы рвоты и безобразие.

Правду сказать, она еще с порога, придя рано утром после ночного дежурства, подумала, что тут явно шла гульба (сыну предстояло идти в армию, и он говорил, что пригласит гостей, но мать все время возражала).

Однако, когда она утром вошла в квартиру, в их единственную на двоих комнату, и увидела покосившуюся люстру, отодвинутый стол, лежащую табуретку и, что еще страшней, веревку и тело на полу, у нее мгновенно отшибло все гневные мысли.

И только теперь, вернувшись из больницы, она все сразу восстановила в памяти и тут же, подняв табуретку, выдвинула из–под кровати чемодан.

Он был заперт небрежно, только на один замочек, второй отскочил.

Этот торчащий замочек много ей сказал, и она уже безо всякой надежды, оцепенев, открыла чемодан.

Носок лежал на своем месте, в углу под одеждой, но пустой.

В этом носке хранилась вся ее надежда на спасение, она строила разные планы, то купить телевизор, то заплатить, чтобы у парня приняли экстерном экзамены за курс средней школы, он бросил учиться в середине года.

То она мечтала поменять квартиру с доплатой, еще поднатужиться и накопить, однокомнатную на двухкомнатную, хоть в плохом районе, чтобы у мальчика была своя комнатка: пусть ей жилось тяжело с ним, но он был единственным родным человеком, больше никого у нее не осталось, вся семья умерла, весь их род: родители, тетки–дядьки, потом молодым погиб ее муж, какой–то злой рок преследовал их.

И вот теперь и мальчик захотел уйти. Кстати, он давно уже поговаривал о таких вещах, неуклонно приближалось время призыва в армию, а он с детства был мягким, добрым ребенком, не любил драться, говорил, что не может тронуть человека, и из–за этого его частенько избивали в школе, его постоянно преследовали трое ребят из соседнего класса, смеялись, что он не дает сдачи, такой слабак, и вытрясали у него из карманов все вплоть до носового платка, а он молчал.

Что не мешало ему теперь, в пьяном виде, замахиваться на мать: вообще с ним произошли страшные перемены, когда он подружился с дворовыми парнями старше его.

Они взяли мальчика под защиту, как он признался матери, он пришел домой и сказал, что все, теперь его никто не тронет, и ходил веселый, даже слишком веселый.

Вот тогда, в четырнадцать лет, он стал требовать у матери магнитофон, ребята давали ему переписать кассеты, а он не мог им признаться, что у него ничего нет, только сидел и смотрел на эти кассеты.

Он, видимо, им нахвастал насчет собственного магнитофона, выдавая желаемое за действительное.

Он знал, что у матери есть деньги, она берегла, копила, работала везде, где могла, но при этом она всегда ему твердо говорила, что карманные деньги могут его испортить, он еще, чего доброго, начнет пить и курить.

Он и начал довольно быстро пить и курить, его угощали, видимо; кроме того, он все–таки находил материнские заначки и подворовывал помаленьку, она была рассеянной и никогда не знала, сколько у нее чего.

Однажды он особенно долго кричал насчет магнитофона, плакал и даже заболел, поднялась температура, и он сказал, что лечиться не будет, хочет уйти.

Начался бред, он упорно отказывался от еды, и вот тут материнское сердце дрогнуло, она пошла купила ему магнитофон, самый дешевый, но все равно страшно дорогой.

Сынок быстро очнулся, стал смотреть во все глаза на магнитофон, она плакала от счастья, видя его ошеломление, но он вдруг опять лег, отвернулся и сказал, что это совершенно не то, что нужно.

Они вместе на следующий день потащились в эту дешевую лавочку менять магнитофон, приплатили опять бешеные деньги, причем их явно обманули, видя состояние матери и что она готова на все.

После этого он безо всяких тормозов слушал магнитофон день и ночь как сумасшедший, переписывал кассеты (понадобились деньги и на кассеты), а вскоре встал вопрос о кожаной куртке, джинсах и кроссовках.

Тут мать резко отказалась, эта веревочка могла виться бесконечно.

Она сказала ему: раз ты не учишься, поработай, как я. Я на всякую работу согласна ради тебя. Он стал говорить, что в жизни не будет, как его мать, гнуть спину за копейки.

Причем ведь он боялся делать все то же, что обычно делают в такой ситуации все мальчишки, – продавать газеты, мыть стекла машин у светофора: может быть, думала мать, он просто трусит, что опять прогонят, изобьют и т. д. Она, мать, и сама была из породы боязливых, всего пугалась, ото всего плакала, и он, видимо, вырос такой же без отца.

Но очень быстро после этих скандалов дело покатилось к тому, что он не хотел ходить в своих старых штанах и курточке, впал в тоску, не делал уроки, соответственно незачем было шляться в школу, стоять там позориться перед классом, просто незачем. Не за руганью же. Он не любил нотаций, просто ненавидел.

Все больше времени он проводил со своими защитниками, дворовой компанией, а они ведь, размышляла мать, сидя у растерзанного чемодана, и пили там, и курили, и ели, а он угощался за их счет.

И теперь скорее всего, подумала она, ему наконец припомнили, что это все он пил–ел на их денежки, и пришло наконец время их тоже угостить.

Вот почему он все говорил, что надо устроить проводы в армию, а она отшучивалась, что рано, еще два месяца.

И, конечно, всякий ребенок знает о тайниках в доме, куда мама прячет денежки.

Мать даже забудет, а ребенок помнит, и был случай, когда эта Надя (мать) не могла найти заначку, припрятанную на покупку ботинок для сыночка Вовы, а Вова указал ей под шкаф, ему тогда было восемь лет, а сейчас уже стукнуло семнадцать.

Короче говоря, мать сидела посреди всего этого разора, этого издевательства (на стене в уборной было написано уличное слово, крупа была высыпана изо всех баночек, как будто там что–то искали) – она сидела и думала, что делать больше нечего.

Врач сказал еще в приемном покое, что он дышит и жив, что в реанимацию его отправляют просто так, для надежности, для порядка, а потом переведут в психиатрическое отделение.

Если его там, в больнице, признают сумасшедшим, то это то, чего он больше всего сам боялся, потому что втайне думал приобрести когда–нибудь машину, а сумасшедшим прав не дают.

В этом случае он не пойдет в армию и останется навсегда жить у нее на руках, как жил, и будет все больше катиться на дно.

Если же его не признают сумасшедшим, что тоже вероятно – ведь он теперь явно будет отрицать самоубийство, бороться изо всех сил, скажет, что хотел попугать мамашу, – тогда его ждет армия и уж там точно самоубийство, цинковый гроб. Он так и предупредил мать: унижений я не вынесу, жди меня из армии быстро, похоронишь вместе с отцом.

Делать было нечего. Надя переждала вечер, ночь и утро и пошла, покачиваясь, в больницу. Там врач психиатрического отделения встретила ее приветливо, сказала, что это была симуляция самоубийства с помощью дружков, парень сам признался. «Но на шее полоса!» – воскликнула Надя.

– Веревка очень слабенькая была, он это сделал специально, – ответила врач. – Он сказал, что если бы хотел повеситься, то в доме была другая веревка, шнур. Потом он нам все рассказал, что вы говорили фельдшеру «скорой», что она говорила, какой внешний вид был у девушки, как одета. Он все притворялся перед вами.

«А пена с кровью», – будто бы возразила Надя, но врач ее не слушала, а сказала, что парень очень переживает и не хочет видеть мать, не хочет идти домой после таких шуток.

«Да он меня обокрал», – хотела воскликнуть Надя, но только горестно заплакала. «Вам самой надо полечиться», – посоветовала ей доктор.

На этом Надя поплелась домой и там стала обзванивать знакомых, советоваться.

Потом спустилась во двор, где сидели старушки, тоже с ними посоветовалась.

Она вела себя как настоящая сумасшедшая, то есть ее кто–то как будто тянул за язык.

Она даже останавливала в переулке случайных знакомых и все им рассказывала как на исповеди.

Люди уже поглядывали на нее с интересом, поддакивали, задавали вопросы.

Но ей помогла одна встреченная на улице бывшая соседская бабушка, которая теперь жила далеко, у сестры, и теперь заболела, как она сказала, смертельной болезнью со сроком жизни две недели, и потому давно не видела Надю (а Надя, был такой момент, носила ей продукты из магазина, и бабушка все ей рассказывала: как передала по дарственной свою квартиру любимому внуку, чтобы доживать век в уверенности, что парень пристроен, – и как этот внук, получив дарственную, сразу решил делать большой ремонт, вскрывать полы, менять паркет, а бабушку перевез временно к ее сестре, чтобы не беспокоить, а потом исчез, а в квартире теперь живут посторонние люди, которые купили ее у внука по всем правилам, такие дела – эту историю знали все в их доме).

Эта выгнанная обманом старушка раньше навещала соседей и все плакала, а теперь уже, видно, давно успокоилась, поэтому больше не жаловалась, сказала, что живет прилично («Вместе с сестрой?» – спросила Надя, и старушка ответила, что теперь без сестры, и Надя забоялась дальше спрашивать, не умерла ли эта древняя сестра), живет прилично, развела много цветов («На балконе?» – спросила опять Надя, а старушка сказала, что нет, над головой, как–то странно ответила, и Надя опять не стала переспрашивать где), но Наде самой было важно выговориться, и она тут же все выложила по порядку.

Старушка ей сказала так: «Ищи дядю Корнила».

И всё.

Дальше она заторопилась и как–то буквально молниеносно исчезла за углом своего бывшего дома.

Надя, пораженная, заглянула за угол, повернула еще раз за угол, но и во дворе уже знакомой старушки не было.

Делать нечего: Надя опять стала всех обзванивать и опрашивать кого могла, и на почте одна женщина в очереди сказала ей, что дядя Корнил живет в слесарне при больнице около метро.

И что он сам на грани смерти, ему нельзя пить.

Но без бутылки слесаря ее туда не пустят. Мало того, без бутылки и он ничего не скажет.

Надо сделать то–то и то–то, постелить свежее полотенчико, поставить водку и так далее.

Женщина все объяснила и сказала, где больница.

Вид у нее был нехороший, бледный, как будто она сама была из больницы, причем вся в черном и на голове как покрывало, волосы черные, глаза красивые, какие–то добрые.

Не помня себя, Надя бросилась покупать водку, все приготовила, сложила в сумку.

У больницы ей указали наконец эту мастерскую, обычный подвал в больнице, вернее, обычный шалман.

Видимо, все алкаши района собирались там. У входа Надя увидела двоих–троих, которые болтались под дверью, то ли ожидая кого, то ли просто гуляя.

Надя, испугавшись, что у нее отнимут бутылки, пошла на дверь как танк, буквально разметала сопротивление (дверь открылась только на громкий стук, даже едва приотворилась, но Надя, показавши бутылку из сумки, протиснулась в подвал, и следом за нею стали проталкиваться, видимо, и те уличные, была какая–то возня, крики за спиной).

Бутылку у нее приняли сразу.

Причем тот человек, который взял у нее спиртное, покачал головой и сказал, что дядя Корнил отходит, а пить ему нельзя.

Тем не менее они сразу указали ей в угол, где около шкафа без дверей лежал прямо на полу мужик как из помойки, раскинув руки.

Надя поступила так, как ей говорила та женщина с почты, – расстелила полотенчико, поставила чистую бутылку со стаканчиком, нарезала хлеба, выложила соленых огурчиков на бумагу и рядом денежку на опохмел.

Дядя Корнил лежал уже как мертвый, раскрывши рот, на лбу запеклось множество мелких ссадин, одна была большая как рана посреди.

На ладонях какие–то язвы типа аллергических. Надя сидела и ждала, потом открыла бутылку, налила в стакан водки.

Дядя Корнил очнулся, открыл глаза, перекрестился (Надя тоже) и прошептал:

– Надя. – (Она вздрогнула.) – У тебя есть его фотография?

У Нади фотографии сына не было. Она обомлела от горя.

– А что–нибудь с него есть?

Надя стала шарить в сумке, выложила на пол кошелечек, пакет молока, грязноватый носовой платок.

Больше не было ничего.

Этим носовым платком она вытирала слезы, когда шла из больницы от сына в первый раз.

Надя поднесла лежащему полный стакан. Тогда дядя Корнил приподнялся на локте, выпил, заел кусочком огурца и снова лег со словами:

– Дай носовой платок.

А потом он сказал, держа ее носовой платок в руке (а на кисти у него была грязная, гнойная рана):

– Еще один стакан – и мне конец.

Надя испугалась и кивнула.

Она стояла перед ним на коленях, готовясь выслушать все. Там, на носовом платке, были следы ее страданий, ее засохшие слезы, может быть, это был тоже след сына – так она надеялась.

– Так чего ты хочешь, – пробормотал дядя Корнил. – Скажи мне, грешница.

Надя тут же ответила, заплакав:

– В чем это я грешница, на мне нет греха.

За ее спиной, у стола, раздался громкий, хриплый хохот: видимо, кто–то из алкоголиков рассказал что–то смешное.

– Твой дед по отцу убил сто семь человек, – прохрипел дядя Корнил. – А ты сейчас убьешь меня.

Надя снова кивнула, вытирая свои горячие слезы.

Дядя Корнил замолчал.

Он лежал и молчал, а время шло.

Видимо, ему надо было выпить, чтобы он начал опять говорить.

Про деда по отцовской линии Надя не знала почти ничего, он вроде бы пропал без вести – да мало ли было войн, на которых люди нехотя, без злобы, убивали друг друга!

Дается приказ, и либо ты убьешь, либо тебя убьют за невыполнение.

– Так то дед, прадед, он солдат был. А то мальчик. Он в чем виноват, – забормотала Надя с обидой. – Пусть я страдаю, но ему за что такая судьба! Мало ли кто кого когда убил.

Дядя Корнил молчал и лежал как мертвый. По его лбу побежала живая капля крови.

– Ой, – сказала Надя, с ужасом глядя на эту струйку.

Надо бы ее вытереть, но нечем, не юбкой же, испачкаешься, пойдешь по городу в замаранной юбке. А платок в руке у дяди Корнила.

Без платка он ничего не скажет.

В этом платке след страданий ее и сына. Тут опять раздался гогот.

Надя обернулась и увидела смеющиеся рожи за столом. На нее никто не обращал внимания.

– Мне не на что надеяться, – вдруг вырвалось у Нади. – Ты сам знаешь, дядя Корнил.

Время шло.

Струйка крови запеклась на лбу у лежащего мужика.

Он был страшный, грязный, худой, какой–то вонючий: скорее всего, не вставал уже много дней.

В шкафу без дверок лежали пустые бутылки. Видимо, этот Корнил уже многим людям сегодня нагадал, что делать.

И ждал, пока ему нальют еще.

Та женщина же говорила, что без бутылки он говорить не будет.

Надя налила еще стакан.

Держа его в руках, она сказала:

– Ты спросил, чего я хочу. Я хочу счастья для своего сына. Больше ничего.

Тут она помолчала, представляя себе, что сейчас этот дурной дядя Корнил нагадает счастья ее сыну, а для Вовы счастье заключалось в пьянках, гулянках, веселой жизни, мотоциклах.

– Но чтобы он учился, вернулся в школу и учился.

Здесь она опять остановилась, подумав о том, что ему нужно учиться теперь еще два года в школе, и все это время ей придется опять гнуть спину на трех работах, кормить его, а сил уже нет.

– Пусть он мне помогает, – сказала Надя, – тоже и работает, зарабатывает, учится трудиться.

Но потом она подумала, что ведь его скоро заберут в армию, а оттуда он вернется в цинковом гробу, как обещал.

– Пусть учится в институте потом, а в армию ему не надо, – твердо решила Надя.

Однако перспектива еще семь лет мучиться и не спать перед каждым экзаменом ее озаботила всерьез: она знала, каково это, она сходила с ума, если ее Вова приходил не вовремя домой, плакала, кричала после любого вызова в школу, после двоек, забытых учебников, драк и замечаний в дневнике.

– Так, – сказала она наконец дяде Корнилу, – пусть он хорошо учится и работает, меня слушается, вовремя приходит и… никаких пьянок и гулянок, товарищей этих… особенно подруг… доведут до тюрьмы и всё! Утром раненько встал, ушел, пришел, все сделал, мне помог…

Тут бедная Надя вдруг подумала, что лучше всего, если бы сыночек был жив, здоров, учился, зарабатывал, но его бы никогда не было дома.

Когда он дома, это гром, музыка, все раскидано, телефонные разговоры до ночи, ест стоя как конь, кричит, обвиняет мать в жадности, требует денег со слезами…

Она вспомнила, сколько ей пришлось вынести от родного единственного сына, и заговорила с горечью:

– Вот ты говоришь грешница, а где мне грешить? Когда? Я для себя не живу, только для него… Все только ему… Думаю, что ему купить. Как одеть. Что подешевле. Экономила–экономила, теперь вообще деньги он все украл… Да, чтобы он больше никогда не крал, дядя Корнил… У нас никто никогда в семье не крал… И чтобы не пил. Здоровье у него плохое, аллергия, хронический бронхит. Пусть поступит в институт. Окончит – тогда пусть женится на хорошей–то девочке. И уходит к ней. Бог с ними. То он один, а то двое на мне начнут ездить… И еще и с ребенком… А у меня сил уже нет. Мне психиатр советовал полечиться самой. А я им помогу. Мне–то, мне–то когда свою жизнь изживать… А я только о нем, буквально только о нем плачу день и ночь… Какая же я тебе грешница…

Она присела на колени со стаканом в руке, слезы у нее текли по щекам так обильно, что она не замечала ничего вокруг.

– Сотвори чудо, дядя Корнил, – сказала она. – Я тебе не грешница, на мне нет греха. Помоги. Сделай что–нибудь, не знаю что. Я уже запуталась.

Дядя Корнил лежал неподвижно и почти не дышал. Надя стала бережно подносить полный стакан к его полураскрытому рту, примеряясь, как бы ловчей влить водку, не потеряв ни капли.

Надо приподнять ему голову, тогда все получится.

Все вышло, как хотелось – одной рукой она поддерживала затылок дяди Корнила, а другой осторожно приближала краешек стакана к тонким высохшим губам.

При этом она горячо плакала об исполнении своих просьб, непонятно каких.

– Сейчас выпьем… – бормотала она заботливо. – И все будет хорошо.

В этот момент его глаза открылись, как у мертвого, – Надя хорошо помнила этот немигающий взгляд, обращенный куда–то в угол потолка, где как будто бы находилось что–то очень важное.

Надя поняла, что ее надежды не сбываются, что сейчас–сейчас дядя Корнил умрет, ничего не сделав.

Последняя ее надежда была в водке.

Если успеть влить в него эту водку, он, возможно, и оживет на какое–то время – а там пусть умирает, он же сам сказал, что еще один стакан и конец.

Но этот стакан–то, он еще не влит!

Как же так, дядя Корнил ведь обещал! Другим он все сделал, а ей ничего: вон сколько пустых бутылок в шкафу от предыдущих.

В это время мужики заговорили в несколько голосов:

– О, вон Андревна колесит, вон она… Андревне откройте, Андревне. Дядя Корнил, твоя мать вон прется. О, как чувствует, что бутылка есть…

В окне мелькнул женский профиль.

Надя растерянно замерла со стаканом в руке. Надо было побыстрей заканчивать с этим делом, пока мать дяди Корнила не застала ее.

«Вот всегда так, – подумала Надя, – другим все удается, только не мне».

На ее руке лежала тяжелая голова умирающего, который упорно смотрел под потолок.

– Дядя Корнил, – позвала Надя, – дядечка Корнил, выпей вот!

Рот его был широко открыт, челюсть бессильно отвисла.

В дверь уже стучали, кто–то пошел открывать.

«Только бы не пролить, – лихорадочно думала Надя, – а то все пойдет к черту».

Почему–то она думала, что если не уронит ни капли, все ее пожелания сбудутся. Кончится эта пожизненная каторга.

Она еще выше подняла голову дяди Корнила.

– Ну вот так, и сейчас выпьем, – бормотала Надя, приноравливая край полного стакана. – Ам!

Так она поила в детстве своего сыночка молоком.

Это было в деревне, где они жили, когда Вовочка был еще маленький, и муж приезжал на выходные…

Вовочка всегда так бестолково разевал свой ротик с двумя зубами, молоко проливалось.

Тут хлопнула дверь и послышался громкий, пьяный женский голос:

– Че есть выпить, хроники?

«Это его мать, – подумала с ужасом Надя. – Я не успела».

Стакан задрожал у нее в руке.

Сейчас эта мать подойдет и наведет порядок.

– Андревна, собирай на гроб с музыкой, – весело загалдели мужики, – твого Корнила ща уговаривают на последнюю.

– А на хрена ему гроб, мы его продадим в медицинский институт! – бойко отвечала женщина. – Пропьем его!

Ей ответили одобрительным смехом.

– Ну, Надька, – сказала женщина не подходя, – заваливай его, мальчишку. Никак не зажмурится. Сегодня ему последний стакан.

«Откуда она знает мое имя?» – испуганно подумала Надя.

– Во дьявол, что тянешь, – продолжала женщина. – Прикончи его, он тебя только и ждал. Ему уже надоело тут, все любят, все подносят. Отказаться ему нельзя, будет обида. Он никого не может обидеть, он таковский.

Мужички довольно засмеялись. Надя боялась обернуться. Судя по звукам, женщина села за стол, забулькала жидкость.

– Он только ее ждал, последняя капля в чаше, сказал.

Надя ничего уже не соображала, обе руки у нее тряслись.

– Он тебе все исполнит, не бойся, – кричала мать Корнила. – Он всем все исполнял, творил чудеса, слепых исцелял, безногих подымал.

Умершего одного еврея воскресил, Лазаря Моисеевича. А дети этого Лазаря уже из–за наследства в суд подали! Он воскрес, они претензию предъявили Корнилу: «Кто вас просил». Просила его вторая жена, она жила вместе с ним, когда он овдовел, детей его растила. Когда он умер, дети на нее сразу в суд подали, чтобы она выметалась из их квартиры или всем им заплатила, их двое. Эта жена нашла Корнила, поставила ему две бутылки. Лазарь воскрес, ничего не понял. Потом: слепец побирался с палочкой на вокзале, Корнил увидел его муки и сказал:

«Открой глаза и иди», так он снял очки и пошел, но начал ругаться, что теперь никто ему не подаст. Дальше: Корнил поднял безногого, его мать приходила, не может его ворочать, жалко, мужик весь лежа сгнил: Корнил его поднял, так тот как начал снова пить, на двух ногах за матерью стал гоняться как раньше, с ножом по всей квартире. Она к нам прибежала опять с водкой, вали его обратно.

Раздался жуткий смех мужиков.

Мать выпила, откашлялась и продолжала:

– Что мечтаешь, то сбудется, Надя, поверь мне! Поднеси и ты ему, сделай свое дело. Он тебя выбрал. Помнишь бабу на почте? Это была я. Он посылал за тобой. Помнишь ту старушку? Он сказал, Надя пойдет на все, не побоится, ей надо с Вовой окончательно решать. Да ты не волнуйся. Тебе тяжело с сыном, а моему сыну тоже тяжело. Напрасно приходил он в этот раз, напрасно, вот и ждет, кто его проводит. Сам он уйти не может, не полагается, кто–нибудь должен помочь.

Надя, не слушая, посмотрела на дядю Корнила, который лежал головой на ее руке, потом кивнула, аккуратно поставила стакан и сказала:

– Да ну, спасибо, мы сами справимся с нашей бедой, сын–то у вас чересчур больной, вы что, поить такого. Вы что, женщина. Прямо не знаю. Ему надо в больницу, вы что. Я же вижу, он умирает, у меня у самой муж умер на руках, я разбираюсь.

И она даже легонько ткнула пальцем в стакан, он покачнулся и упал, водка разлилась, все окуталось дымом.

А Надя обнаружила себя на улице, что она идет домой с совершенно пустой головой, даже слегка покачиваясь.

Но почему–то она шла легкая и счастливая, не плача, не думая о будущем, не переживая ни о чем.

Как будто самое страшное в ее жизни осталось позади.