Текст книги "Пансионат"

Автор книги: Людмила Козинец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

На длинном блюде алели океанические моллюски,. гарнированные померанцами и лимонами. Светилась янтарем заливная рыба чудовищных размеров. В сиянии мелко колотого льда стыли серебряные ведра с искристой икрой, по срезу пряного окорока сочилась мутная слеза. Запеченные в половинках устричных панцирей шампиньоны; шпигованная салом и чесноком печень, зажаренная над углями камина... Заморские фрукты, невиданные воздушные торты, корзины орехов, горы жареной птицы... Все это напоминало бред художника, пережившего жестокий голод, а потом всю жизнь писавшего натюрморты. И Ядрон все это ел.

Метр пребывал в состоянии почти религиозного экстаза. Глаза его полуприкрыты, щеки разрумянились, на лбу – росинки пота. Вот рука его потянулась еще за одним куском... затряслась, повисла в нерешительности и резко сменила направление, ухватив белый пласт рыбы. Вслед за рыбой метр отправил в рот горсть земляники, потом сразу же – мороженое, за мороженым кусок паштета из дичи.

Тиль почувствовал, что с него достаточно – к горлу уже подкатывала тошнота.

– Ну и как? – поинтересовался Дан.

– Кошмар какой-то... сам бы не увидел, не поверил бы.

– Это еще не все. Следующий визит – к скульптору Реджелу.

При первом же взгляде на известного ваятеля Тиль испытал потрясение: Реджел был одет в фантастический костюм. Приглядевшись, художник с некоторым колебанием решил, что это военная форма какой-то несуществующей армии. Темный френч переливался мерцающим блеском бриллиантовых звезд орденов, жарким золотом галуна, петлиц, аксельбантов. На высоком челе скульптора лежала печать благородного безумия.

Реджел склонился над огромным столом-планшетом, на котором был воспроизведен фрагмент гористой местности. Применяясь к условиям рельефа, на макете маневрировали две армии крошечных человечков. Палили пушки, трещали барабаны, развевались знамена и штандарты, кавалерия неслась в атаку лавой, сминая фронт, на левом фланге кирасиры брали на штык редут. Под рукой Реджела трезвонили телефоны, и он, срывая трубки, вонзаясь пальцами в кнопки селекторов, рычал басом:

– Разжаловать! Расстрелять перед строем! Гвардию – в прорыв! Поддержать с флангов! Ковровая бомбардировка по рокадам! Огонь по площадям!

И над парадными порядками драгун зловещей каруселью заходили пикирующие бомбардировщики, на головы черных гусар сыпался с неба парашютный десант, "зеленые береты" брали в ножи рейдовую группу разведки.

Увиденное не укладывалось в голове Тиля. Скульптор Реджел играл в войну! Что ж это творится...

Дан не давал времени на осмысление и анализ. Следующим он показал Тилю эссеиста Ронти. Тот, в отличной серой тройке, простроченной красной нитью, удобно расположился за массивным двухтумбовым столом. На оливкового цвета сукне лежал сафьяновый бювар с серебряными застежками, помещался монументальный чернильный прибор, стопка одинаковых папок с черными четкими надписями. Тиль пригляделся: "Личное дело Ядрона", "Личное дело Реджела", Тиля... Дана... Госпа...

Склонившись над бумагами, Ронти внимательно читал – справки, характеристики, расшифрованные стенограммы телефонных переговоров, доносы, послужные списки, выдержки из личной переписки. Потом, вперив: взгляд в потолок, размышлял. Далее, аккуратно обмакнув перо в красные чернила, размашисто писал на уголке папки "Уволить". И переходил к следующему делу.

У Тиля мороз пошел по коже: изысканно воспитанный, тонкий эстет Ронти был страшен, как гигантский паук, притаившийся в скрещении радиусов ловчей сети.

Затем друзья увидели популярного композитора, апологета модерна Демия, который неподвижно лежал на белом диване, впившись остановившимися зрачками в голубую полусферу видеоэкрана, где бесконечно рушились дома, взрывались вулканы, летели в пропасть лошади и автомобили, разбивались самолеты и тонули океанские лайнеры.

– Это он так три недели лежит. Я проверял,– шепнул Дан.

В апартаментах поэта Кертиса был оборудован тир. В пирамидах вдоль стен зловеще отсвечивало вороненой сталью оружие, лучших марок. В отдалении появлялись и исчезали мишени, а Кертис стрелял, стрелял, стрелял... Тиль испугался не на шутку: у мишеней были знакомые лица коллег по Союзу Творцов.

Картина, увиденная в номере известной литературной дамы, метра исторической прозы Тэсси вызывала в памяти времена упадка Второй Империи. Там было удивительно многолюдно. На пушистых коврах, заваленных подушками, возлежали юные очаровательные девушки, одетые в розовые хитоны, увенчанные цветами. Звучала лютня, рекой лилось вино. Из курильниц струился ладанный дым. Метр Тэсси покоилась на шкуре барса. Ее рыжие кудри украшал золотой лавровый венок. У ног расположился меланхоличный юноша с безумным взглядом и лохматой шевелюрой. Время от времени метр Тэсси завывающим голосом декламировала невнятные строки очень плохих стихов, закатывая в восторге глаза. Публика почтительно стихала, потом заходилась воплем, воздавая метру Тэсси божественные почести, осыпая ее лепестками роз. Меланхоличный юноша трепетно целовал край ее лиловых одежд. Тиль поглядел, поглядел на это и прямо спросил:

– Собственно говоря, кто сошел с ума: я или они все? Логичнее предположить, что я...

– Не спеши с выводами. Кто там у нас дальше? Так... Роулиса помнишь, красавчик такой, рассказики для юношества клепает, вспомнил? Роулиса я тебе показывать не буду, мне дороги твои нравственные устои. Я сам больше одного раза не отважился на это глядеть. А вот Сэнни...

– Нет уж, хватит с меня этого зверинца. Что здесь происходит? Кто все это придумал? Почему они – я ж их всех сто лет знаю! – почему они здесь такие? Зачем все это? Какое это имеет отношение к пансионату "Лебедь" и нашему Медицинскому Центру? Это же не лечение, а наоборот! И вообще, черт меня побери...

– Не горячись. Ответы на твои вопросы мы получим не скоро. Но теперь ты сам убедился – здесь происходят странные вещи.

И тут картинка на экране монитора дернулась, раздался отчетливый щелчок. Холодно и чуть иронично глянул с экрана молодой медиколог. Посмотрел, прищурил зеленые глаза и спросил:

– Как разговаривать будем, метры? По видео или поднимитесь ко мне?

– ...Поднимемся,– после паузы произнес Дан.

V

Вы радуетесь на нашу литературу, будто бы она в самом

деле занимается чем-нибудь полезным: желаю вам

радоваться... Если говорить правду, люди, довольные

нашею литературою, не имеют понятия о том, что такое

литература, достойная этого имени.

Н. Г. Чернышевский. Современное обозрение

журнал "Современник", XII, 1857 г.

В кабинете доктора горела лишь настольная лампа. В кругу ее света над листком бумаги двигались тонкие смуглые руки – лицо сидевшей за столом женщины было неразличимо в полумраке. Доктор же, склонившись над маленьким столиком, преспокойно готовил кофе.

– Полюбуйся, Тана, на детективов. Поздравляю, нас разоблачили.

Женщина – Тана, как назвал ее доктор,– отложила перо и подняла голову. Секунду она разглядывала двух несколько смущенных сыщиков, потом пожала плечами и спросила:

– Ну и что сей сон значит?

– Они добрались до контрольного пункта, Тана.

– Можно было ожидать. Говорила тебе – поставь личный шифр.

– Какой уж тут шифр, Тана. Я никогда не сомневался в детективных способностях метра Дана.– И доктор отвесил легкий иронический поклон в сторону поэта. Дан ощутил приступ бешенства, смущение как рукой сняло. Он свободно развалился в кресле, сплел на коленях длинные пальцы и деланно ледяным тоном сказал:

– Итак, я требую объяснений.

Доктор как-то увял и флегматично ответил:

– Послушайте, метры, а вас не устроит, если мы завтра спокойно так расстанемся без взаимных слез и сожалений, вы тихонько уедете и забудете обо всем этом. А я со своей стороны обещаю, что никому не открою причины вашего отъезда. Идет?

Дан просто-таки задохнулся от возмущения, но в образовавшуюся паузу энергично вклинился Тиль:

– Что тут вообще происходит? Что вы с людьми сделали? Только не надо мне вкручивать, что вот это и есть ваш новый метод лечения от глубинных комплексов. Ничего себе! От такого лечения свихнуться недолго!

Однако доктор явно не желал разговаривать с художником, он неотрывно глядел на Дана, и в глазах его отчетливо проявлялось напряжение.

Впрочем, только в глазах. Лицо доктора, его руки, вся его невозмутимая поза выражали абсолютное спокойствие и даже некоторое пренебрежение к разоблачившим его, словно то, что происходило в "Лебеде", было в порядке вещей.

Дан жестом попросил друга воздержаться от дальнейших реплик и продолжил разговор, который в конце концов вылился во многочасовой словесный бой.

– Слушайте, доктор, вы не нагличайте, вы прекратите корчить безразличие. Не надо пытаться запугать меня показным спокойствием, даже если вы и на самом деле не боитесь разоблачения. Я не шантажировать вас сюда пришел. Вы не беспокойтесь, я уже понял, что за вами кто-то стоит, сами бы вы никогда не решились на подобную авантюру. Так вот, я вам заявляю в трезвом уме и здравой памяти – я этого так не оставлю. Если даже на ваши дикие эксперименты дал санкцию Координационный Совет – хотя я не представляю себе, зачем это понадобилось бы Координационному Совету! – даже в таком случае скандал вам гарантирован. Уж поверьте мне, я все вытащу на свет. Общественность узнает об этом вне зависимости от исхода нашего разговора. Посмотрим, как вы тогда будете улыбаться! Убить вы меня не посмеете – еще чего! Да и убивать пришлось бы и метра Тиля, а это уж слишком, согласитесь. Такое невозможно. Итак, позиции определились, я жду.

Доктор, видимо, понял, что переиграл спокойствие. Поэтому он мгновенно стряхнул напускную невозмутимость и сел против Дана, заметно подобравшись.

– Чтобы закончить преамбулу, метр. Убивать вас никто не собирается. Боже упаси! Наши цели прямо противоположны. Но уж простите меня, метр Дан, предупреждаю, что буду откровенно вербовать вас. Пожалуй, вы подойдете нам более, чем кто бы то ни был. Только выслушайте меня внимательно, речь пойдет о вещах, очень вам знакомых, но вот точка зрения на них будет, мягко говоря, неординарной.

Дан перебил:

– Вы все время употребляете множественное число. .Должен ли я понимать это так, что с вами... э-э... работает, что ли... не только Тана? Что вас много? Что это формальная, официальная группа?

– Об этом позже, метр.

– И еще. Я полагаю, что ваши эксперименты преступны. Поэтому я требую прекратить их немедленно. А разговаривать будем после. Ну, командуйте отбой что ж вы! Кстати, что вы сделали с Творцами? Растормозили низменные инстинкты? Наркотики? Волновая психотехника? Нейронная перестройка?

– Ох уж мне эта популярная литература... А кстати, что вообще есть человек, как не эти самые низменные инстинкты?

– Ну знаете ли! Выходит, я должен ходить на четвереньках? Или пообедать вами?

– А что, очень хочется?

– Не морочьте мне голову, давайте отбой эксперименту!

– Да успокойтесь вы, ничего не грозит вашим Творцам. Ничего такого я с ними не делал. Наоборот, они все, пожалуй, сейчас счастливы, как никогда. Сами потом спросите, если они захотят разговаривать с вами на эту тему.

– Даже так?

– Вот именно...

– Ну, во-первых, я вам не верю. А во-вторых, что-то вы с ними все-таки сделали. Мы – я и Тиль – знаем этих людей много лет и ничего подобного даже вообразить себе не могли. Поэтому я полагаю, что вы тут ставите преступные эксперименты над людьми. И какими людьми! Теми, кого называют душой, совестью нации!

– Знаете, метр Дан, я не советую вам разговаривать со мной в таком тоне. Поймите, наконец, что скандала я не боюсь, а может быть, даже наоборот... Скандал невыгоден прежде всего вам, и я сейчас постараюсь объяснить, почему.

Доктор прервался ненадолго, глотнул воды. Тана, внимательно следившая за разговором, тихо заметила:

– Не волнуйся. И еще раз подумай, стоит ли...

– Да ладно, Тана, объяснять все равно придется. Вернемся к нашим баранам, метр Дан, то бишь к Творцам. Как вы, простите, их назвали? Душой, совестью нации? Позвольте мне усомниться. Вам никогда не приходило в голову, что в конечном счете деятельность каждого Творца и всего Союза – это не ваше личное дело, не вотчинные заботы Совета Десяти? Ах, вы никогда ни о чем таком не задумывались? А не кажется ли вам, что сложилось ненормальное положение? Судите сами. Общественное распределение таково: существуют производители материальных ценностей. Они же являются потребителями. Обратите внимание, в группу производителей этих самых ценностей я включаю и техническую интеллигенцию, и специалистов аграрных наук, и медиков, и службу сервиса. В том или ином виде все они производят нечто, необходимое для жизни. И вот существует Союз Творцов. Ничего необходимого для жизни он не производит. Материальное – сколько угодно. Но я отказываюсь считать необходимым для народа наличие на площади гигантского стального чудища, которое призвано олицетворять Стремление в Будущее. Произведение Реджела, кстати. А потребляет ваш Союз еще как. Общество дает материальные блага Творцу, и не просто дает, а подносит с почтением. И что получает взамен?

– Вы с ума сошли,– только и сказал Дан, разом обмякая от чудовищной, базарной, мещанской несправедливости взглядов доктора. Не может быть, чтобы он, этот неглупый человек, образованный, всерьез так думал!

– Но, друг мой, вы заблуждаетесь,– воскликнул Тиль.– Жестоко и несправедливо то, что вы сейчас сказали. И кстати, это отнюдь не ново. В старых хрониках можно найти сведения о том, к чему могут привести подобные заблуждения. Знаете ли вы, что много лет тому назад в стране за Драконьими горами группа молодых безответственных политиканов спровоцировала дикий кровавый бунт, жертвами которого пали именно .писатели, художники, музыканты? Пьяное хулиганье вырывало глаза у живописцев, дробило камнями пальцы музыкантов... обвиняя их именно в том, что те не производят ни хлеба, ни обуви, а сидят на шее у народа. Это фашизм, дорогой мой. Лидерам мятежа Творцы были опасны, поэтому они натравили на литераторов и художников полуграмотную толпу, которой всегда кажется, что у Творцов легкий жирный кусок и непыльная работенка. Мне думалось, что подобные исторические ошибки учтены и повториться не могут. И вдруг вы...

– Ну исторические ошибки всегда повторяются. Между прочим, бунт прокатился и стих, ну и что? Через десять лет в той стране снова было полно писателей и живописцев.

– Вы говорите странные вещи. Мало того, что погибли люди, ведь погибли миры! Каждый Творец – это мироздание, он неповторим. Физический закон может, в принципе, открыть любой ученый, но никто не сможет написать точно такую же музыку...

– А если ее и писать не стоило?

– Что?!

– Вы, метр Тиль, простите, наивны. Вы что же, полагаете, будто любое произведение искусства ценно?

– Конечно!

– Ну, допустим. Но при условии, что это именно произведение искусства, а не штукарство. И вот происходит странная вещь: вдруг некую поделку объявляют верхом совершенства по соображениям, к искусству никакого отношения не имеющим...

– Как это?

– Не увлекайся спором, Тиль,– выразительно взглянул на друга Дан.Объявляют, случается, этому и мы были свидетелями. Тут доктор прав. Технически это не очень сложно: организация положительных откликов прессы, благосклонное внимание генералов от литературы или изобразительных искусств, какая-никакая премия... А потом произведение становится хрестоматийным, и никому уже в голову не приходит сомневаться в его достоинствах. Проходят годы. Творение либо почиет естественной смертью, либо его с треском ниспровергают, как несостоятельное, либо... все остается по-прежнему. Самое страшное, когда вот такая поделка становится неким эталоном и долгое время тормозит появление всего, что мало ей подражает. Я правильно понял вашу мысль, доктор?

– Да, метр Дан. И логически продолжая эту мысль, вы должны согласиться, что такая практика чрезвычайно распространилась. Как естественное следствие появились назначенные, объявленные гении и классики. В ваших же кругах над ними потихоньку подсмеиваются, анекдоты рассказывают, но для огромной массы народа, вынужденного ориентироваться на официальное мнение, они – гении. И народ вкушает их "творчество", приобретая дурновку сие, узость мышления, догматизм, нетребовательность и невзыскательность...

– Подождите. Вы сказали "официальное мнение". Позвольте возразить. Разве где-нибудь было напечатано: "Такой-то есть гений. Чти его!"?

– В общем, было. Не так впрямую, не в лоб... Но возьмите хотя бы самый простой школьный учебник литературы. Подбор имен говорит сам за себя. Формируется примерно такой стереотип: раз уж писателя в школе проходят, значит... Что для вас эссеист Ронти или критик Тук? Взбалмошный сосед или скучный старикан, всего лишь. А для меня, человека не вашего круга, они профессионалы, призванные разъяснить мне, темному, достоинства и недостатки произведений Творцов. А уж как они это делают, вы знаете лучше меня. И я вынужден полагаться на их мнение, поскольку заведомо известно, что они разбираются в предмете лучше меня.

– Но вы же не стали полагаться...

– Не стал. Но я много думал. И вдруг понял, что тридцать лет тому назад Ронти взахлеб славил Гелира, Рагона и иже с ними, а ныне он вытирает ноги об их память. Почему? Поумнел Ронти? Пересмотрел ценности? Изменилась мода? А может, вся разгадка в том, что Гелир и Рагон перестали быть литературным начальством? И вообще, как вы, Творцы, могли терпеть над собой литературное начальство! Это хуже рабства... Я утратил к вам доверие.

Я интересовался теми, кто находится в некой оппозиции к Союзу Творцов. Есть такие...

– Есть...

– Ну, в большинстве своем это балаган. Знаете, эти непризнанные таланты и непонятые гении...

– Знаю, конечно. Приходилось встречаться.

– Понял, что и там не найду того, чего так требовала душа...

– Стоп, доктор. Все-таки ваша душа требует, так сказать, высокого искусства? Слава создателю, а то я уж побаиваться стал.

– Требует, требует... нормальный я человек. Как и все, правды в этой жизни ищу. Так уж человек устроен, что правду ему подавай, хотя на хлеб ее не намажешь и от холода ею не укроешься. А это ваше искусство почему-то в принципе очень хорошо приспособлено именно для выражения правды.

– Вот! – ликующе вскричал Тиль.– Вот! А вы говорите – инстинкты...

– Не так бурно, метр Тиль. Я еще не закончил. Я не получил от вас правды, Творцы! Только дикую путаницу...

– Милейший доктор, что это у вас за паразитические наклонности? "Не получил от вас правды..." Почему кто-то должен эту самую правду вам на серебряном подносе подавать? Думайте сами. Тем более что Творцы – не боги, люди, такие же, как вы. Могут и ошибаться, и в потемках блуждать, и сомнениями терзаться.

– Нет, не такие же. А если такие же, то не имеют они права учить меня. Не имеют права публиковать то, что может оказаться ошибкой. Ведь нас приучили верить вам! Приучили – я еще не понял, как это случилось, что любое печатное слово признается за истину. А насчет паразитических наклонностей... нет, тут вы не правы. Не каждый человек может додуматься до чего-то сам, он идет за советом – это логично. Куда иду за советом я? К Творцам. Почему? Потому что мне с детства внушили мысль – читай книги, учись понимать живопись, полюби музыку – и ты познаешь мир и человека. А меня сто раз обманули. Так-то.

– Не понимаю. Как это "обманули"?

– Ну, к примеру: начал я поэзией интересоваться. Есть такой период в жизни – годы розового цвета, когда почти всех к поэзии тянет. К розовой поэзии... Розы, грезы, соловьи, жестокий романс. Книжек – полно. Концертов сколько угодно. Нахлебался по горло. Потому был уверен, что поэзию знаю, даже судить имел смелость. А потом... приносит один приятель потрепанную старую книженцию. Читаю. Стихи. Ничего не понимаю... Какие уж там розы... Боль, крик, и все про меня... Разве можно стихами – про меня? Про самые потаенные мои мысли и чувства. Откуда он знает? Я всполошился – кто такой, откуда взялся, лауреат каких таких премий? Уверен был, что лауреат, ясно же, что лучшего поэта у нас просто нет. Выяснил. Оказывается, вы его из своего Союза выгнали, ошельмовали. Он умер в нищете, чуть ли не от голода. Вы же так все устроили, что без вашего Союза человек и на хлеб себе заработать не может! Монополисты...

Доктор тоскливо взмахнул рукой, метнулся по комнате. Поэт, о котором он говорил, умер задолго до рождения Дана, но как и всегда при упоминании его имени, стыд ожег лицо притихшего метра.

Доктор торопливо затянулся сигаретой и продолжал:

– А тут еще пошли какие-то волны скандалов из этого вашего Союза. И почему скандалят? Об истине дискутируют? О способах наивысшего ее выражения? Как бы не так. О коттеджах в престижных районах, о дачах и путевках, о тиражах, гонорарах и званиях. Тошно. Друг на друга кидаются, групповщина развелась, прямо гражданская война. А о нас вы при этом подумали? Вот читаю я погромную статью на такого-то имярека. Во, думаю, какой нехороший! Глядь, вскоре в другом журнале статья прямо противоположная, имярек– талант и защитник святых идеалов, а хулитель его – бяка, действующая из групповых интересов. Я вас спрашиваю, кому после этого верить? Да я сейчас любую критическую статью с подозрением читаю, вычислить пытаюсь, из каких таких соображений написано так, а не иначе. В общем, запутался и обозлился. И решил посмотреть, а что же такое в сути своей эти Творцы, люди, которым общество разрешило учить меня, воспитывать, делать меня лучше, духовно богаче. Вот... Посмотрел. И заявляю вам твердо – не желаю.

– И я не желаю,– с затаенной угрозой сказала Тана.– И не уводите нас, метр Дан, в дебри бесконечной дискуссии о соотношении этики и эстетики. И не пугайте историческими примерами, что, мол, такой-то титан прошлого был далеко не ангел, а какие романы писал! А такой-то скульптор вообще человека убил, и тем не менее. Словесами вы нас всегда оплетете, вы профессионалы. Поэтому так трудно сражаться с вами на вашем поле. Мы вот выбрали свое. И лично для меня ясно одно: не может быть эстетики, не подкрепленной этикой. Как и медицины, впрочем. Ну, то есть, если какой-нибудь Творец обыкновенный негодяй, то ничего он в искусстве не создаст, да и не имеет права этим заниматься.

– Да погодите вы! Постойте! – В голосе Дана звенела мольба.Послушайте! Вы сейчас ужасны, как чудовища из кошмарного сна. Остановитесь... Как вы судите... я уж не спрашиваю, по какому, собственно, праву...

– И правильно делаете. По тому же самому праву, по которому метр Ядрон берется поучать нас и выставлять нам жизненные ориентиры.

– Я не о том. Вы фанатики, бессмысленно вас переубеждать. Я только хочу спросить. Вы – люди науки, привыкли к конкретному мышлению, строгой терминологии. Так скажите мне, какими критериями вы руководствуетесь, определяя, что такой-то Творец, как вы выражаетесь, "обыкновенный негодяй"?

– Метр Дан, это просто видно.

– Друзья мои, вы глубоко заблуждаетесь, человек бесконечно сложен, и нельзя...

– Старая песня, метр Дан. Опять начинаются джунгли пресловутого психологизма, которым можно оправдать в конце концов все. Поймите, действительно просто видно, если человек дрянь. И для того, чтобы это понять, совсем не нужно ломать голову. Достаточно небольшого опыта человеческого общения, самых простых понятий о том, что есть добро...

– Ну я еще ничего подобного не слыхал. "Простые понятия о том, что есть добро"! Простые! Да с того момента, как человек осознал в себе разум, он бьется над разгадкой того, что есть добро и зло!

– И запутал этот вопрос окончательно не без вашей помощи, Творцы. Только беспросветно глухая душа может гадать, плохо или хорошо поступил человек.

Вмешалась Тана:

– Недавно мне привелось стать свидетелем отвратительной сцены. Ночью, на улице, один из ваших коллег, известный Творец, в подпитии поссорился с женщиной, своей спутницей. Так вот, он повалил ее на землю и принялся избивать ногами. Если вы, метр Дан, сейчас скажете, что, мол, еще неизвестно, какая это была женщина, я вас ударю.

– Да... Даже не знаю, что сказать.

– Что тут скажешь. По-моему, оценка этого поступка однозначна.

– Но не бывает же только черного и только белого. Есть масса нюансов...

– Надоело! Понимаете, надоело, метры. От вас только и слышишь, что вот это черное, а вот это белое. Но... Но там сбоку есть этакий оттенок, а вот тут потек, а вот там просвечивает нечто, скажем, голубенькое, неназойливо переходящее в розовое. И в результате черное уже и не совсем черное, зло вроде и не такое уже зло, оказывается, нет такой подлости, которую нельзя оправдать.

Дан поднял ладони, словно защищаясь:

– Ну вы выбирайте выражения, доктор. И потом, неужели вы, медик, лишены необходимейшего профессионального качества – милосердия?

– Милосердия? – словно бы удивился доктор.– К кому?

– К человеку... и к вашим нынешним пациентам, которые, кстати, тоже люди. А то, что назвали "джунглями психологизма", есть подчас проявление милосердия. И если автор берет на себя смелость не осуждать героя за неангельское поведение, то из милосердия. Я даже способен быть милосердным к тому, о ком говорила Тана...

– Метры, но я ведь совсем не о том! Вы неверно меня поняли...

– Да вас понять-то мудрено. Как гласит старинная поговорка: "Даже если ты выскажешься предельно ясно, все равно найдется человек, который тебя неправильно поймет"...

– Я все время старался говорить не о творениях, а о Творцах. Но можно и о творениях. К примеру, все знают, что книжка плохая. Скучная, серая, лживая. И вы это знаете, и мы. И вдруг начинается. В прессе нам доходчиво объясняют, что книжка эта – эпохальная. Что она воспитывает любовь к родине. Кто ж будет возражать? Святое же понятие... А потому-обратите внимание, лишь потому! – она плохой быть не может! И все! И читайте! И другого не смейте хотеть! Кстати, насчет другого. Ну буквально же везде есть выбор. Приду я на рынок. Осмотрюсь. Нет, этих яблок я не хочу, а хочу тех. Они мне как-то больше по вкусу. Или в магазине. Вот не хочет Тана синее платье, а хочет зеленое. В крайнем случае, сама пошьет. А с вашей, простите, продукцией? Ну все в одну шеренгу! Как по команде... И не отсылайте меня к классике!

– Почему же? – с неподдельным интересом спросил Тиль.– Действительно, не нравится вам современное искусство – поищите в классическом наследии.

– А вот почему,– мрачно сказал доктор.– У меня, видите ли, нет собственного книгохранилища. В центральное мне вход заказан, туда только по спецдопуску. Бред, ахинея – мне нужен спецдопуск к книгам моей страны, моего народа, вообще к любым книгам! В хранилищах рангом пониже сильно позаботились о моем умственном целомудрии: в этой самой классике – дыра на дыре. Что-то не сохранилось, что-то и не велено было беречь, а наоборот изъять навсегда и порезать в лапшу. Да и откуда я знаю, что искать и где? Опять же, я не специалист. А в учебниках, которые составили для меня специалисты, этих старых авторов – два десятка. И знаете ли, при ближайшем рассмотрении выясняется, что и они стоят в вашей же шеренге, ну, может, правофланговыми. Вы и классику под себя подладили, перекрыв людям доступ к тем книгам, которые в вашу схему не вписываются!

– Вы делаете честь метру Ядрону, – вкрадчиво сказал Дан.

– Что?! – Доктор даже вздрогнул.

– Ну, если вы ставите его в одну шеренгу с классиками...

– А, – понял доктор и рассмеялся. Потом продолжил: – Это про книги. А с живописью еще хуже. Как я могу приобщиться к классике? Повесить на стенку полотно Лециуса?

– А вы знаете, сколько это стоит? – с веселым ужасом спросил Дан.

– Вот, вот... Но Лециуса я хоть в музее видел. А Цициртан? Все его полотна в музеях по ту сторону океана, куда мне никогда не попасть.

– Почему же, можно поехать туристом...

– А вы знаете, сколько это стоит? – доктор вернул Дану вопрос.– Так что если я желаю облагораживаться искусством, то вынужден смотреть либо на плохие репродукции, да еще и подобранные для меня заботливым цензором, либо на полотна в наших музеях, а на них мне смотреть не очень хочется. Выбора вы нам не оставляете. Не могу же я сам для себя писать...

– Кстати, а вы не пробовали? – голос Дана был полон участия.

– Бог миловал... Я как-то привык думать, что это даже не профессия, а миссия. Служение...

– Ну конечно, доктор, милый вы мой! Вот именно, миссия!

– Миссия-то она миссия, да вот миссионеры мне не понравились при ближайшем рассмотрении.

– Доктор, ну не будьте занудой! Что ж нам теперь всем в монахи постричься? В общину Серых Братьев? Почему служение искусству – обязательно святость поведения, чуть ли не схима?

– Обязательно, метр Дан. А иначе – это разврат души. Или шкурничество.

При этих словах Дан метнул настороженный взгляд на Тиля. Художник побледнел и положил руку на сердце, стараясь сделать это незаметно. Дан разозлился и довольно грубо заметил:

– Слушайте, доктор, а отчего же вы в таком случае возитесь со столь нелюбезными вашему сердцу Творцами? Ну, погрузили бы всех в фургоны и – до ближайших рвов. И дешевле и эффективнее. Тем более что ни хлеба, ни обуви они не производят, а все остальное, по-вашему, людям не нужно. Или негуманно? А то, что вы с ними сделали,– гуманно?

– Это провокация,– с достоинством парировал доктор.

– Конечно,– сразу же согласился поэт.– Конечно. Никаким другим словом нельзя назвать то, что вы здесь делаете. Провокация.

– А знаете,– неожиданно улыбнулся доктор, – в медицине есть такой метод диагностики-провокацией. Доводят болезнь до обострения, а уж потом, по ясной картине, лечат.

– Много?

– Что – много?

– Умирает много?

– Случается...

– Вот видите... И знаете, мы все как-то отвлекаемся. Вы ведь мне так и не сказали, что вы тут с Творцами сделали и зачем.

– Неужели вы еще не поняли? Тогда я отвечу на второй вопрос – зачем? Я хотел посмотреть на них. Кто они, чего хотят, что им от этой жизни, собственно, нужно. И ничего я с ними не делал! Собрал тут, в хорошем месте, на полном пансионе, наряду с обычными обследованиями применил некоторые разработанные нами тесты. Побеседовал с каждым. И кинул каждому лакомую кость. Выдумав диагноз о страшном переутомлении нервной системы, я выдумал и способ лечения. Я сказал им: надо раскрепоститься. Необходимо забыть обо всем, кроме главного желания. Это оно сидит глубоко и постоянно мучает вас. Делайте то, что хочется, и не делайте, чего не хочется. Тогда душа придет в равновесие, вы освободитесь от страшного гнета подавленных желаний. Исходил я из того нехитрого соображения, что о каждом человеке можно судить по тому, чего он хочет. В чем видит счастье жизни. А условия я им создал идеальные. Сейчас каждый из них занимается тем, чем хотел бы заниматься до конца дней своих.