Текст книги "Сегодня и ежедневно (СИ)"

Автор книги: Людмила Козинец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Козинец Людмила
СЕГОДНЯ И ЕЖЕДНЕВНО

Мне тридцать лет. Я не замужем. Не могу сказать, что это обстоятельство очень меня огорчает, но мама беспокоится.

– Ты вгонишь меня в гроб! – И мама вылущивает из пачки очередную беломорину.

– Ты памятник, сухарь, мумия! – И мамин синий халат падает с ее плеч туникой Антигоны.

– Я в твои годы… – Халат летит вокруг мамы плащом Марии Стюарт.

Про мамины годы я все хорошо знаю. У мамы тогда были мечты и много свободного времени. У меня нет ни того, ни другого. Жизнь моя полна смысла, дел и друзей. Но замуж пора. Я хочу иметь ребенка. А ребенку нужен отец друг и учитель.

Есть у меня приятельница, которая обожает свадьбы, разводы, крестины и похороны. Я бы, может, и постаралась обойтись без ее услуг, но она просто-напросто явилась ко мне однажды вечером с мужем, школьным другом и кактусом в горшочке в качестве презента. На него приятно было посмотреть пузатенький сизый шарик, усеянный золотистыми цветочками. Школьный друг тоже оказался ничего: этакий надежа-мужик с необъятной грудной клеткой и добрыми голубыми глазами.

Словом, встретились мы на следующий день, и еще, и еще. Очень скоро выяснилось, что наша совместная жизнь вполне возможна. Я-то могу ужиться даже с гремучей змеей – характер такой.

Как-то хорошо виделось: Владимир в домашнем халате, уютный и умиротворенный, на коленях сын и дочка, жена-обаяшечка в горошковом фартуке. Я? А что…

Мама упорно допрашивала меня по двум пунктам: люблю ли я Владимира и любит ли Владимир меня.

Я ответила:

– Мне тридцать лет.

Мама плакала.

А сегодня я жду предложения руки и сердца. Довольно спокойно жду. Недобрый признак.

Уличное кафе у озера, две каменные ступени в сад, в воде притворяется восковым одинокий лебедь. Декорация для оперетты. А вот и премьер. По серым ступеням идет человек лет восемнадцати в белесых застиранных джинсах и расписной маечке. Прижимает к груди лохматый сноп незнакомых белых цветов, что-то уж слишком романтичных для его ехидной длинной физиономии и дерзкой ухмылочки. Он мне сразу не понравился.

Он шел к моему столику. Скажу – занято, тем более, что Владимир сейчас будет. Но он ничего не спросил. Встал у столика и уставился на меня. Просто стоит и смотрит. Я приняла величественную позу, вспомнив маму в роли королевы Елизаветы. И тогда он раскрыл руки над моей головой. На меня обрушился дождь белых влажных цветов, что крайне отрицательно сказалось на состоянии моего костюма. Падая, цветы перевернули чашку, кофе пролился, и погибли навеки сливочные замшевые туфли.

Я взвилась. Я сгребла холодные стебли и ткнула их в длинную ехидную физиономию. А он перехватил гневную руку и поцеловал, даже чуть укусил, запястье. И это было унижение.

Я бежала по улице и тоненько подвывала от злости. За поворотом уткнулась в необъятную грудь Владимира, и мне пришлось объяснять причины такого моего поведения. Володя ничего не понял да и не пытался. Он прогулял меня по набережной, помог отмыть в фонтане туфли и накормил мороженым. Закончился вечер и вовсе неплохо: я благосклонно выслушала предложение руки и сердца, сказала: «Да» и подумала: «Все!»

Мы шли по темным улицам, осторожно и некрепко целовались. Возле моего дома Владимир принялся исполнять обряд прощания. А меня вдруг окатило колючей волной беспокойства. И неспроста. От светлого пятнистого ствола платана отделилась змеящаяся гибкая тень. Еще не увидев – кто, я поняла он.

Он шел на руках. Тощие ноги в вельветовых эспадрильях смешно торчали из штанин, на щиколотке левой тускло блестела плоская цепочка. Он подошел к нам, шаркнул ладонью по асфальту и грустно сказал: «Добрый вечер!»

Я окаменела. Владимир растерянно посмотрел в серьезное лицо у своих ног и, заикнувшись, ответил: «Добрый…» Они затеяли этакий легкий светский разговор, уместный где угодно, но только не в данной ситуации. Через минуту я уже ненавидела обоих.

Я прибежала на свой третий этаж, выключила телефон, разбила новый кофейник и поняла, что нервы надо лечить. На душе было странно: словно я выиграла в лотерею рояль. Девать мне его некуда, не люблю его с детства, ради престижа держать гордость не позволяет, а отказаться – жалко.

А потом прошел дождь, и все изменилось. Ну, в самом деле, привязался какой-то хулиган, он еще из детского возраста не вышел, я же ему в принципе в матери гожусь. Ну и что?

Побежала я на работу бодрая и ненакрашенная. Утренняя толпа единодушно приняла меня в свои ряды. На углу улицы Горького вращался медленный людской водоворот. Мой вчерашний знакомый возник передо мной, как остров. Толпа его удивленно обтекала, люди оглядывались. Он шел, глядя поверх голов. В левой руке он сжимал огромный красный цветок, а правой тащил за собой громыхающую тележку, на которой стоял алюминиевый молочный бидон. К бидону были привязаны воздушные шарики – штук десять. Улизнуть я не успела. Он прошел мимо, автоматическим движением выбросив руку с цветком. Я взяла цветок. Смешно мне было. Было мне грустно. Я не люблю клоунады. Наверное, я немножко зануда. Мне всегда неловко, когда человек надевает на лицо ухмылочку типа «гы» и старательно корчит из себя шута. Я не верю в искренность этого состояния, я вижу за ним лишь позу, смирение паче гордости. Я не верю в глубокий смысл, якобы заложенный в клоунаде, в бездну чувств и переживаний, спрятанных под маской коверного. Недостойно человека прятаться за колпак с бубенцами и пискливым голосом вякать оттуда свои декларации, имея фигу в кармане. Есть что сказать – скажи по-человечески!

Рабочий день не удался. Я не могла сосредоточиться, не могла придумать, как мне отвязаться от этого долговязого несчастья. Он же меня просто компрометирует. И что подумает Владимир? Это была очень дамская мысль, и она мне так понравилась, что я даже вытянула шею, изобразив гордую посадку головы. Шея заболела.

А быстро он меня запугал: я летела домой, боясь поднять глаза, боясь снова увидеть эту нескладную фигуру в белесых джинсах. Захлопнула дверь, прислушалась: тихо. Но он оказался упрямым: он мне приснился. В белом фраке и цилиндре, верхом на жирафе.

Утром позвонила Иришка. Она долго и радостно объясняла, как это замечательно – две оборки и кружевная прошва. Я жевала бублик и что-то не могла проснуться.

– Иришка, – наконец удалось мне вставить словечко, – слушай, а в нашем зоопарке жирафы есть?

– Что?

– Жирафы.

– Не знаю. А на кой тебе?

– Хочется. Оно длинношеее и оранжевое.

Иришка перешла на конспиративный шепот:

– Вы что, с Володей поссорились?

– Еще нет.

– А будете?

– Обязательно.

На лестничной площадке сидела очаровательная колли. Она уныло смотрела на меня, явно не одобряя всю эту историю. Она с брезгливым отвращением держала в пасти длинный гибкий стебель, на котором хрустально покачивались колокольчики. Бедная собака. Я забрала у нее цветок, и колли улыбнулась мне благодарно. Потом она убежала.

Над городом – синее до звона небо, и так холодно и чисто, и клены в золоте и кармине. И сыплются, сыплются листья, царапают, скребут небесную твердь, гравируя на ней перистые облака. А на работе у меня горит план третьего квартала, и я сейчас пойду его спасать. Колокольчики пахнут росой и ночью.

В десять часов позвонил Володя и сообщил, что в загсе с двух до трех перерыв. Очень приятно. Пусть перерываются.

После обеда шеф собрал совещание. Все отчаянно скучали и смотрели в окно, где в ультрамарине неба купался алый хвостатый змей. Потом змей резко дернулся и спланировал в парк. И под окном грянула серенада.

Шеф замер. Потом солидно откашлялся, надел очки и двинулся к окну. На асфальте сидели трубадуры проспектов, они же менестрели подворотен. Две гитары, скрипка, сакс – кошачий концерт! Моя знакомая колли сидела рядом с трубадурами и страдальчески морщила нос. Наши бравые сотруднички висели на подоконниках.

В кабинете шефа пахло грозой и валерьянкой. Отпаивали меня. Иришка бегала по коридору и кричала:

– Их милиционер увел! За что, спрашивается!

Шеф испуганно отпустил меня домой. Мне это было просто необходимо. Реветь я люблю с комфортом.

К вечеру явился Владимир. На предмет выяснения отношений. Он смотрел в пол и бормотал:

– Ты не думай, я все понимаю… Но это… несолидно. Иришка…

Я молчала: не люблю оправдываться. И сцен не люблю. Володя отбыл в растрепанных чувствах, и я поняла, что пришел мой черед выяснить отношения.

Я сложила из бумаги голубя, написала на плоскости крыла: «Надо поговорить» – и запустила с балкона стремительную птицу. Голубь спикировал в лужу, а за моей спиной раздался спокойный голос:

– Кофе бы, крутого и сладкого…

Он сидел на тахте с ногами, и глаза у него были рыжие от нахальства. Ну что мне оставалось делать? Я пошла готовить кофе. Сахару я ему не положила. Положила соли. Немножко.

Разговор не получился. Мой гость начисто игнорировал вопросы вроде: кто он такой, откуда взялся и зачем издевается над совершенно незнакомыми людьми. Зато в пять минут выяснил, что я не люблю Гофмана, а люблю Гоголя, что обожаю жареную рыбу и голубой цвет, что грибов собирать не умею, что хорошо танцую, но давно не было случая. И тогда он закричал:

– Надевай наряды! Самое голубое в мире платье!

И мы вышли в город. На улице Горького падали каштаны. Я шла об руку с дерзким красивым мальчишкой и думала, что он притворяется. Совсем ему не восемнадцать – все восемьсот: самоуверен и спокоен. И глаза что-то мудрые. И хулиганит не от избытка здоровья, а с каким-то смыслом. И что-то я такое о нем слышала или читала. Вот только не вспомнить что. А он прижал мой локоть и шепнул:

– Смотри…

И я увидела.

На ярко иллюминированной площади был бал. Негромкий ситцевый балок. Южный белофрачный оркестр играл меланхолическое танго. Это было так неожиданно и хорошо, что я растерялась.

– Что это?

– Это ежегодный осенний бал текстильного комбината.

Мимо плыли, следуя причудам мелодии, юные текстильщицы в умопомрачительных сатинах. Ах, мне бы такое летучее, текучее платье и вот такие туфли, похожие на гоночную яхту! И я тоже хочу танго!

Оркестр закончил мелодию изящным росчерком и без перерыва задвинул что-то из раннего Пресли. Ситцевый бал слегка окаменел. А в сияющем ртутными лампами кругу оказались я и мой спутник. Я потеряла всякое представление о времени и пространстве. Как хорошо, что у меня сильные ноги, как хорошо, что у меня поставленное дыхание. Как хорошо!.. Танец кончился. Народ смотрел на меня слегка ошеломленно. Сильна старушка! И я сбежала под старый каштан, который немедленно выдал мне в награду хрупкий охристый лист и сияющий гладкий орех. На гранитном парапете, защищающем дерево от бурной городской жизни, стоял высокий тонкий стакан. В стакане плавала звезда. Она была зеленая и пахла мятой. Я выпила колючий напиток, отчетливо сознавая, что настоен он на приворотных травах и моей погибели.

Меня осенила тень старого дерева. Она легла на плечи ржаво-розовым атласным плащом, лунным бликом сверкнула на вороте рубашки, зашумела плюмажем на шляпе. Как гладкокожий каштан, закруглился в руке эфес шпаги.

Я кинула за плечо край плаща, чуть стукнула каблуком, чтобы услышать звон шпор. Я растворилась во мраке. Я ждала.

И тень каштана, как занавес, пала. На сцене двое – Он и Она. Она в золотом кованом платье, в короне солнечных кос – Она была Осень. Он в белых джинсах и серебристом гольфе – Он был Снег. На бледном злом лице углями цвели тонкие губы. Он снял со своих плеч ее янтарные руки. Она молила:

– Не уходи! Если ты уйдешь – я погибну…

– Глупая. Если я приду – ты погибнешь. Я сожгу тебя.

– Не уходи, я люблю тебя.

– Оставь, надоело. И лето прошло… Ты становишься невыносима. Ты заставляешь меня быть грубым.

И он оттолкнул ее! Я увидела, как на рыжие косы полосой лег снег.

Тогда я вышла на свет, и между мною и Снегом легла на асфальт узкая длинная перчатка.

Снег отпрыгнул. Выругался, хищно изогнулся, глядя на меня с ненавистью. В его руке тускло бликовал плоский пистолет. Шпага радовала руку. Я перехватила ее за клинок и метнула, как копье. И мир обрушился стеклянным грохотом.

Я долго пыталась понять, почему, чтобы быть человеком, надо быть не собой. Я звала Осень.

Утро за окнами моего дома. У разбитого зеркала лежит пистолет со знаком качества и клеймом фабрики «Малыш».

Очень болит голова, противно пахнет мятой. Звонок в дверь. У меня затряслись ноги, и, зажав сердце рукой, я побрела открывать.

На пороге стоял Владимир. Он был в бархатных штанах и тельняшке. Голова лихо повязана алым платком, в ухе жарко блестит серьга Дрейка.

– Идем! – заорал он. – Сегодня и ежедневно! Осенний маскарад! Буфет работает! Танцы до утра!

– Но ведь… это было вчера… или не было вовсе?..

– Нет уж, дудки! Как для меня, так было вчера или не было вовсе?! Я тоже человек!

– Ты тоже хочешь быть не собой?

– Что? Да надевай что-нибудь, долго я буду ждать? Ну вот хотя бы эту портьеру! Стой! У тебя есть голубое платье?