Текст книги "Бюст героя"

Автор книги: Людмила Жукова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Жукова Людмила
Бюст героя

ЛЮДМИЛА ЖУКОВА

Бюст героя

– Петр Иванович, вы отливали бюст герою в деревне Сонино...

– Отливал, а что?

– За качество работы ручаетесь?

– На все сто процентов. А что случилось'?

– Петр Иванович! – Человек на другом конце провода вздохнул, словно решая, говорить или нет.– Понимаете, я металловед. Михаил Крынкин. Отдыхаю в Сонине. Это моя родная деревня. И вот вчера был свидетелем странного случая. Рассказал о нем директору совхоза Юрию Егорычу – от него и звоню. Вы сможете приехать?

– Смогу, только что же случилось? Объясните наконец.

– Да странная история. Не знаю, что и сказать. Пропал теперь бюст... Считайте, нет его.

– Украли, что ли?

– Стоит, да только... Вся ваша работа насмарку. Заново придется делать.

– Не может быть! Сорок лет отливаю – по всей стране стоят!

Телефонный провод донес вздох: – Я сам металловед. Понимаю вас. Но факт налицо. Так приедете?

– Чепуха какая-то! Конечно, приеду. Ждите.

– Ну а сам-то ты, как специалист, чем это объясняешь? Старением металла? – спросил директор, когда Михаил тихонько положил трубку.

Юрий Егорович, человек молодой– под тридцать– со многими был в деревне на "ты". Да и мало он походил на начальство. Невысокий, белобрысый, с облупленным носом – мальчишка и мальчишка. Не прибавляли солидности и ярко-синий костюм с белой рубашкой и галстуком, который он носил даже в эту несусветную жару, считая, что командир производству всегда должен быть при параде.

Крынкин – статный брюнет с физиономией Алена Делона, в белесых, по моде, джинсах и майке с английской надписью, на правах горожанина и специалиста пытался держаться с ним запанибрата и даже покровительственно, но была у Егорыча этакая легкая усмешечка, что на нет сводила эти старания бывшего односельчанина.

– Какое старение! И недели со дня отливки не прошло. Да и мастер отливал известный,– авторитетно толковал Крынкин.

– Так что же? – допытывался Егорыч.

– Мистика, вот что! Ведь на глазах у меня все произошло. Я свидетель.

– А что ты в такую-то рань в парке делал? – прищурившись, спросил директор с усмешечкой и почесал облупленный нос, отчего он вовсе запунцовел.

"Еще туда же, ехидничает",– возмутился про себя Михаил и отчеканил: – Я был, конечно, не один. Дело молодое, холостяцкое. Кстати, и она свидетельница.

– Кто же она? Ты не подумай, что любопытничаю. Просто важно и ее свидетельство – случай ведь незаурядный.

– Ирина Беспалова.

– Это что? Школьница? – ахнул директор.

– Выпускница,– поправил Крынкин.

– Но тебе-то за тридцать, Миша?

– Ну так что? Они теперь со школы, гм, взрослые,– и Крынкин, недовольный, что ему напомнили о возрасте, взъерошил шевелюру, отчего стала заметна плешь на затылке.

– Ну, это особый разговор,– вздохнул директор.– А сейчас рассказывай по порядку, как что было.

За окном брехнула собака и замолкла – очень уж жарко, и лаять лень.

Михаил встал, выглянул в окно, будто ждал кого-то, и принялся рассказывать, пытаясь говорить внушительно, чеканя слова.

– Сидели мы с Ириной на лавочке. Под ивой. Знаете, той самой, у которой ветви до земли, как шатер. Нас не видно. А мы сквозь просветы в ветвях и памятник видим, и скамейку возле него. Ну, дело было уж под утро. Первая электричка прошумела. С ней он и приехал.

– Кто?

– Да старик один. Ветеран войны. Летчик бывший. Я его с малолетства помню. Сизов Николай Иванович. Он живет в городе, а сюда на могилу матери приезжает.

– Что-то я никакой Сизовой не помню. Давно умерла небось?

– Давно. Когда этому старичку еще лет десять было – бабка моя рассказывала.

– И он все ездит? – с уважением в голосе спросил Юрий Егорович.

– Ездит. Сидит на ее могилке. Потом родственников дальних обойдет – их полдеревни – и назад, в город. А самая короткая дорога к кладбищу– через сквер, где бюст установили. Вот он вошел в сквер и бюст увидел. И начал он с ним разговаривать.

– С кем? С бюстом?

– С героем нашим. Они и земляки, и однополчане.

– А o чем говорил?

– Да сейчас расскажу. По порядку. Значит, дело было так...

"Да это никак Пётро? Точно, Петро! Он,– удивленно сказал Николай Иванович и, вскинув седую голову, обошел вокруг высокой тумбы, оглядев бронзовый лик и фас и в профиль: мужественное лицо с крутым подбородком, орлиный взгляд устремлен к небу. Прикрывшись от солнца ладонью, прочел вслух: "Герою Советского Союза летчику Петру Трофимовичу Трегубову от односельчан".

– Похож, похож. Орел. Только молод больно – с фронтового фото лепили. Оно, пожалуй, и правильно. Героем он-то в 20 лет стал.

Ветра не было в это майское утро. Видать, вчера отбушевал. Залепил белым цветом черемухи свежекрашеную желтую скамейку, а раз отцвела черемуха, то и холод, обычный на ее цвет, ушел, тепло вернулось. Ветер далеко отшвырнул и алые лепестки тюльпанов, разбросал их по зеленой траве.

Глаза Николая Ивановича убежали от их алых пятен, скользнули по голубому небесному своду, по веселому разноцветью домов за сквером, по стайкам гомонящих птиц и иве с ветвями шатром. Хотел очи Николай Иванович увести вовсе в дальние пределы, даже голову серебряную закидывал будто за солнце, нависающее масляным блином над дальним лесом, хотел заглянуть, но непослушно скользили глаза вниз, сами отыскивали алые крапинки в траве. Видать, заполонила вдруг душу память, требуя времени для себя.

Будто ниже росточком стал Николай Иваныч. Ссутулился. Стало заметно, как тяжело старым некрепким уже ногам носить все его грузное тело бывшего подручного кузнеца, а потом летчика – с широкими плечами, могучим торсом, большой головой.

Тяжело уместился Иваныч на белой от черемухового снега скамейке, отряся цветы. Об одежде он забот не держал – синий потрепанный летний костюм давно не гладился, да и не был никогда Иваныч аккуратным и щеголем. Может, оттого, что мать рано умерла, не приучила, может, оттого, что жена заботы о его внешнем виде сразу на себя взяла, а теперь уж ей они не под силу. А вот сумку он установил бережно.

Звякнуло в ней стекло.

И-эх! Видать, ничего не попишешь. Не донесет он нынче заветную "Столичную" до деда Андрея – двоюродного дяди матери. Привык уж он с дедом после свиданья с материной могилкой неспешно посидеть под яблонькой за бутылкой, деревенской закуской, да на этот раз не судьба.

– Ну, что, Петро, помянем хлопцев,– тихо сказал Иваныч, доставая бутылку, две чарки простого синего стекла граммов на 50 каждая и газетный сверток с провизией – хлеб да сало. Наполнил обе чарки, чокнул одна о другую, выпил, крякнув, и заел хлебом.

– А ведь не пили мы тогда, Петро, не пили! Первый раз я спирт хлебнул, когда Саша Матюшкин в горящем самолете приземлился. Несли мы его в медсанбат, задыхались – паленым пахло. А из простреленной ноги кровь сочилась, на траву падала. Шли из госпиталя – ту кровь обходили. Тогда и наркомовские сто граммов выпили впервые. Да...

Я мальчонкой-то молока не видал, хотя корова в дому была. Мачеха бидон через день в Москву возила на продажу. Так я все мечтал: вырасту – одно молоко буду пить день и ночь. И до войны, когда на Электростали кузнечил, удивлялся на мужиков пьющих – мало их тогда до войны, пьющих-то, было: "И чего пьют эту гадость горькую? Купили б молока!" И на фронте первые месяцы положенные 100 граммов не брал, компотом и молрком заменял. А после смерти Саши понял. И ты тогда впервые выпил. И Катя твоя тоже чарку пригубила. 20 августа сорок первого года... и день тот помню.

...Стайка воробьев с гомоном опустилась у ног Иваныча. Самый отчаянный ухватил крошку с лавки, отскочил с победным свистом.

– Мало вам червей и мошек? Не зима ведь, ненасытные,– проворчал Николай Иваныч, но хлеба покрошил, рассыпал на песчаную дорожку.

– Помнишь, Петро, наш Батя хотел Сашу к Герою посмертно представить, да не до того стало в том августе... "Не за награды воюем",– мы тогда говорили. За каждый полет любого можно к ордену представлять – такое время было. Но никто не знал, вернется ли из полета. Какие тут награды! Награды с 43-го начались, когда наша авиация превосходство в воздухе завоевала и немцы стали нас бояться.

Воробьи, склевав крошки, загалдели еще нахальней и заглушили последние негромкие слова Иваныча.

– Кыш, нахальное племя! Нет у меня больше хлеба, кыш!

От крика птицы вспорхнули, погомонили вблизи, но, видно, и впрямь чует эта придомная птица, есть чем поживиться или нет,– улетели.

И стало тихо.

Иваныч наполнил чарку, снова чокнул одну о другую, выпил, заел салом.

– Тихо теперь в деревне, Петро. Бабы подмосковные нынче барыни. Раньше бы в эту пору шум по всему порядку стоял – все б мычало, блеяло, кукарекало, хрюкало. Пастух бичом щелкает. Мужики косы отбивают: жиу-жиу. Музыка! А теперь в Москву съездили, отоварились дня на три и молоком, и яйцами, и колбасой, и спят! А я-то привык по летной привычке в пять вставать, а поговорить не с кем. Жену не добудишься, дети отдельно живут. Вот и навострился сам с собой разговаривать. Ну, выпьем по третьей, Петро! И-эх! Иваныч налил свою чарку, чокнул о полную вторую, но пить не стал, задумался.

– На День Победы, года три назад, ты еще живой был, Катю твою встретил в парке Измайлово. Верней, почему твою? Не твоя давно она. Вначале и говорить о тебе не хотела. Маленькая, худенькая, а все такая же светлая, и глаза удивленные, как у дитя. Нехорошо ты с ней поступил, Петро, недобро. Говорил я тебе об этом тогда, так ты на меня петушком, петушком! Не твое, дескать, дело, разлюбил я ее! Я и поверил, оробел – коль разлюбил, что скажешь? А потом, как узнал, кого полюбил – сплюнул: этакая хаханя! По любому поводу ха-ха да хи-хи– сказать-то нечего. Зато дочь генерала. Ты это мне брось – разлюбил! – погрозил Иваныч бронзовому Петру– Катю-то весь полк не то что любил – боготворил! Никто ее обидеть не смел. А ты обидел. А ведь знал уже, что ребеночка от тебя она ждет. И ведь какая! Сама дате дитем, а смолчала, и как уехала, так ни слуху ни духу. А ведь тогда, чтоб алименты получить,– только пальцем укажи на любого, хотя б незнакомого, и заставили бы платить. Сама она сына твоего вырастила и внуков дождалась. А ты их и не увидел! И с генеральской дочкой жил – все на сторону смотрел. Уж какая она смешливая была – а тут и смеяться разучилась, все поварчивала, помню, да папашу на тебя натравливала, чтоб блюл очаг ваш. Да куда там! И чем ты девок брал? Кудрями да песнями?

Иваныч оглядел бронзовую гриву Петра, вздохнул:

– Пел ты соловьем. "Первым делом, первым делом самолеты, ну, а девушки, а девушки потом". А мы, дураки, подпевали. Не можем мы, русские, без запевалы, без заводилы. И любим их, и прощаем все. А ведь, выходит, Петро, не любил я тебя,– удивился Иваныч.Просто не задумывался раньше, не сознавал. Нет, не любил. Скажешь, завидовал? Теперь на старости чего скрывать – кудрям и голосу – завидовал, красавцем тебя считал: "Мой друг Петро" – гордо тебя величал так. А в летном нашем деле завидовать было нечего – не хуже тебя летал. Машину чувствовал как свое тело – позвоночником, каждой косточкой, бывало, взлетишь на ней, милой, а по спине холодок восторга. Но ох как не хотел я с тобой в паре летать! Не доверял. Геройский ты парень, что и говорить – звезды по праву носишь.

Двенадцать самолетов сбил. Но ты только о геройстве своем и думал.

Помню, ходил ты ведомым у нашего Бати. Так ведь чуть не погубил его.

Погнался за недобитым фашистом и забыл, что долг твой– командира охранять, на хвосте у него висеть. Изрешетили тогда самолет Бати. Как сам-то он уцелел, не знаю. И какой же широкий человек был – и простил тебя, и к Герою представил. Правда, тебе по закону было положено – двенадцать самолетов уже сбил. Помню, как в последний год ты все в свободный поиск просился на охоту – нужно тебе было счет добрать до второй звездочки. А тут еще повезло на противника – на Южный фронт перебросили полк, а самолеты фашистских союзников тихоходнее наших и вооружены похуже. Батя тебя отпускал, понимал задор твой. Ну что ж, Петро, выпьем за твою отвагу, за твое геройство, за удаль твою – это все при тебе.

Но третья чарка пилась труднее, словно не принимала зелье могучая плоть Иваныча, возмущалась. Вдавил-таки горькую влагу в себя. Поперхнулся, но вдавил.

Где-то заскрипел колодезный журавль, тонко пролаяла собака и умолкла, заурчал мотор легковушки.

– Просыпаются земляки. И мне пора,– качнул сивой головой Иваныч.– Я ведь, Петро, все норовлю эту гадость бросить. Да и то сказать – пью не часто. Привычка фронтовая да печальная память заставляют. Щас вот хотел идти к матери на могилку – любила она меня сильно, никто так больше меня не любил... Потом бы с дедом Андреем о ней поговорили, о жизни. А теперь к матери дорожка заказана – пьяных она не любила. Пойду к деду, отосплюсь, а там и к матери можно. А ты стой, блистай. Только и направо взглядывай.

Иваныч сам оборотился направо и долго качал головой, читая длинный список сельчан, погибших на войне: Андреев А. Н., Андреев П. Н.братья Алешка да Павлушка. Борисов П. А., Борисов Л. П., Борисов В. П.– отец и два сына, Великанов Р. С., Великанов С. Т.– двоюродные братья были. Да семеро Скачковых, да десять Филатовых... Теперь и лиц-то всех не вспомнишь. Полегли сто двадцать земляков. Может, и оттого еще теперь так мало детей в Сонинской школе, что жены и невесты своих суженых не дождались.

– Ну, прощай, Петро. Вот как свидеться пришлось после долгой разлуки. Чурался ты нас в последние годы. Да, слышал я, дуриком ты голову-то сложил ехал на своей "Волге" в прошлом годе с веселой компанией и врезался в телеграфный столб. И сам ушел навсегда, и людей с собой потянул. Земляки за геройство тебя чтят, вишь, и памятник отгрохали. О покойнике худого говорить не принято, так и я – только тебе высказал, а на людях уж промолчу. Но ведь... и при жизни– у нас тоже не принято худое-то говорить. Боимся, что ли, чего? Врага нажить? Или привычка такая – помалкивать? Мол, молчанье золото. Только – золото это самоварное, а из чего самовар-то? То-то! Так что блистай. Да, Саша Матюшкин... Чего это мне он сразу вспомнился? Пятнышками этими красными на траве? В голове путается. Не надо было третью пить – не те года. Так вот, Саша... Никому о том не говорил до сих пор – а ведь подумал еще тогда, 20 августа. Ведь с тобой он в паре ходил! Только ты вперед на полчаса прилетел и сказал, что он потерялся. А сам, знать, бой вел один, загорелся. В ногу раненный, горящий, до аэродрома дотянул. Так и умер в беспамятстве, ничего не сказал. А Батя промолчал, хоть и все понял. Молод ты был и бесстрашен как черт. Посчитал – окупишь вину. Все тебе за геройство прощали, Петро. А тебя-то вина глодала? Молчишь? Молчи, молчи, теперь уж не ответишь.

Голос Иваныча вздрогнул, он неуклюже потер глаза: – Слаб я стал. Года!

Запрятал в сумку полупустую бутылку, скомканную газету. Подумалподумал и, отхлебнув от второй чарки, с которой чокался, остальное плеснул на землю, по древнему обычаю – отошедшему в мир иной.

– Ну, стой, Петро, блистай. Пойду я.

Еще шире расставляя ноги, словно в шторм на палубе, Иваныч, не качаясь, двинулся по тропинке.

Сухой треск заставил его обернуться.

Бронзовая голова героя клонилась, упадая, но не упала – нагнулась только, и орлиные глаза уперлись в землю.

– Петро! – воскликнул Иваныч.– Тебе никак стыдно стало? Тото! – Он погрозил пальцем и, распрямившись, крепко и широко ставя ступни, зашагал из сквера.

– Знаешь что, металловед Миша Крынкин, не будем мы вызывать отливщика,сказал директор совхоза, выслушав длинный рассказ.

– Как летчик-то он герой, настоящий герой– 20 самолетов сбил! Среди них пятнадцать, кажется, бомбардировщиков. Это значит, не долетели те бомбы до наших городов и сел. Спасибо нашему земляку! А вот как человек... В общем, перезвони отливщику, дай отбой.

– Это как же, Юрий Егорвдч? Ведь случай уникальный! Интересен для науки.

– Но ведь стоит бюст-то? Не рухнул?

– И не рухнет! Я осматривал.