Текст книги "Любит – не любит. Школьный роман"

Автор книги: Людмила Красильникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Людмила Красильникова
Любит – не любит. Школьный роман

1

Появление в классе новенького

Я вынула из школьной сумки дневник и заметила на обложке пятно рядом с нарисованным солнцем, которое освещало плывущий по голубым волнам парусник. И откуда взялось? Будто замерли на бумажном небе два светила: желтое и темное – грязное. Похоже на свет и тень.

Сняв обложку, увидела, что дневник не подписан: надписи на обложке было достаточно, а без нее он стал безымянным. Взяв шариковую ручку, я аккуратно написала: «Борисовой Александры, ученицы 9 «А» класса».

–Ты еще б в конце года это сделала! – хихикнул повернувшийся ко мне Славка Антонов, сидящий впереди меня. – Вторая четверть заканчивается, а ты только сейчас надумала подписывать дневник! – сказал он, наблюдая, как я вывожу: «1979-80 учебный год».

Волосы Антонова торчали в стороны, воротничок рубашки криво топорщился. Я смяла в кулаке снятую с дневника обложку с корабликом и сунула бумажный комок в руку Антонову:

– Слава, выброси, а! Я тебе конфетку дам!

– Сама ешь свои конфеты! – буркнул он недовольно, но поднялся из-за парты.

И тут же опустился на место, потому что дверь в класс отворилась. Все притихли. В проеме появился худой большеглазый мальчишка, бледный, с непослушными волосами цвета соломы, в широком для его узких плеч костюме, а следом вошел грузный Алексей Иванович, наш добрый историк. Он ведет у нас уроки с пятого класса и с самого начала к каждому из нас стал обращаться на «Вы».

– Борисов, – сказал Алексей Иванович, кладя руку на плечо мальчика.

«Этого еще не хватало, – подумала я, ловя на себе взгляды одноклассников, —однофамилец выискался».

– Саша Борисов – наш новый ученик, ваш новый товарищ. Прошу любить и жаловать.

Новенький открыто, доверчиво, но с интересом, оглядел ребят, его глаза остановились на мне. Алексей Иванович убрал с плеча руку.

– Садитесь за парту, Саша.

«С ума можно сойти! Мало того, что Борисов, он еще и тезка. Антонов опять по-идиотски хихикает. Дурак несчастный. Впрочем, сейчас всем смешно», – заметила я, хмуро наблюдая, как новенький смущенно усаживается именно за мою парту. Я обвела всех озлившимися глазами и уткнулась в учебник. Скоро придет Костя и избавит меня от этого заморыша. Пусть посидит рядом, порадуется.

– Итак, начнем урок, – прервал смешки и переглядывания учитель, – прошлый материал напомнит нам…

Наступила тишина, нарушаемая шелестом страниц. Авторучка в руке Алексея Ивановича скользнула вдоль столбца и вернулась к первым фамилиям.

– Антонов.

Все сразу оживились, некоторые зашептались. Антонов с удрученным видом протопал к доске. Я злорадно улыбнулась. Но тут сбоку новенький зашептал:

– А что вы проходите?

– Не знаю.

Я не собиралась с ним разговаривать и даже не посмотрела на него. Почему его в наш класс записали? Теперь все будут интересоваться: «Вы не брат и сестра?». С этой фамилией сроду себе родственничков находишь. То ли дело Костина фамилия – Осинин. Такую редко встретишь. Слава Богу, девчонок нечасто называют Александрами. По крайней мере, во всех старших классах я – единственная.

– Итак, Антонов, объясните мне все-таки, каково значение Ленских событий?

– Велико, – пробормотал тот, красный, как рак, и еще раз убежденно произнес: – Значение Ленских событий велико.

– Правильно, Слава, но почему? Какую они сыграли роль в развертывании революции?

– Большую. Они сыграли большую роль в развертывании революции.

– Может быть, Виноградов нам подскажет, какую именно роль? Не знает Виноградов… Ну, тогда Борисова.

Мне стало как-то нехорошо. Вчера я весь вечер просидела у Кости, и заглянуть в учебник – не было времени. Притом я получила пятерку в прошлый раз и потому накануне этого урока была спокойна.

Я встала, не отрывая от парты глаз. Слышно было лишь шуршание страниц.

– Так, и Борисова не знает. Может, нам Борисов ответит?

Все головы с любопытством повернулись к новенькому. Он покраснел и поднялся.

– Ленские события явились началом революционного движения. Ленин сказал: «Ленские события зажгли массы революционным огнем».

– Вот это ответ: четкий, краткий, но исчерпывающий. Кстати, этой цитаты в учебнике нет. И то, что Борисов ее отыскал и запомнил, достойно похвалы. Садитесь, Борисов. Отлично. Начинаем новый урок: «Наш край в годы первой русской революции».

На мою парту упала записка. В ней печатными буквами было написано: «Рыбак рыбака видит издалека». Я посмотрела на оглянувшегося Антонова. Он быстро отвел глаза и сделал невозмутимое лицо. Дурак. Умного ничего придумать не может.

На перемене ко мне подошла Ира Редькина, высокая, пышноволосая, уверенная.

– Сашок, милая, не расстраивайся. Двойку тебе Иваныч все равно не поставил, я посмотрела в журнале.

И, поглядывая на моего соседа, громко зашептала:

– У Кости была? Когда же он в школу придет?

– Скоро.

Я ничего больше не сказала, хотя удивилась: я знала, что Ира вчера тоже заходила к Косте, якобы по поручению класса, он мне сам сказал. К чему притворяться? Или она хочет намекнуть новенькому, чтобы он скорее убирался с этого места?

Ирка – моя подруга. Она отличница и наш лидер по математике. Гордость класса и школы. Раньше я дружила с Верой Еременко. Она добрая, но из-за своей требовательности и ужасной честности плохо сходится с людьми. Я была ее единственной подругой. Но я не могла постоянно говорить о литературе и искусстве, а другое ее не интересовало. Ирка совсем иная. С ней можно говорить о себе. Когда я ей рассказываю о своих заботах, о Косте, на лице у нее всегда искреннее внимание, а не скука. Мне сразу стало легче: это здорово, оказывается, когда есть с кем поделиться, и тебя понимают, а не критикуют. И потом, она несомненная будущая медалистка, и все девятиклассники смотрят на нее снизу вверх. Ирка, знаю, любит меня меньше, чем, Вера, но мне с ней легко, у нее нет этих строгих глаз, и у нас общие друзья.

Может быть, я не стала бы Ириной подругой, но все получилось как-то само собой: где были мы с Костей, там был его друг Вовка Сочин, а где он – там Ира.

Вера сразу не одобрила моих новых приятелей. О Косте она сказала, что он «ничего хорошего». Это Костя-то, от которого без ума даже девчонки из других классов! А с Сочиным Вера жила по соседству еще в старом районе. По ее словам, он знал все подворотни, водил дружбу со всеми сомнительными компаниями, даже кличку имеет среди них, кажется, «Король». Воспитывался без отца у очень умной, но постоянно перегруженной работой матери. Вот из Сочина и получился гибрид уличного и домашнего воспитания.

«При желании умеет пустить пыль в глаза, – сказала Вера, – но ты бы слышала, какими словечками он может сыпать! Бр-р… Ужасно скользкий и неприятный тип».

И хотя мне бывает грустно без Веры, я не могу прийти к ней. Ее обдирочную честность я еще как-нибудь перенесла бы, но она не потерпит моих нынешних друзей.

Ах, нет, и максимализм ее мне надоел. Вера хочет видеть меня правильной, как чертежные линии. Не хочу быть правильной, не могу поступать, как кем-то предписано. Это скучно. И почему я должна быть исключением, когда, как говорится, и на солнце есть пятна? Мне жалко Веру, но не дружить же только с ней из-за того, что она ко мне так привязалась!

2

В гостях у Кости

Домой я пошла одна. Ирка побежала в ателье: к Новому году она шьет какое-то сверхмодное платье. «Сочин будет в шоке, когда увидит меня на вечере», – уверяет она.

В спину мне ударил снежок, но я не обернулась: это опять Антонов. Под ногами хрустел снег, под белым солнцем он вспыхивал холодными звездами. Ветки деревьев были подернуты шершавым инеем, как парчой. Я шла медленно, наслаждаясь хрустальной ясностью зимнего дня, и пыталась сочинять стихи о снеге, но в голову приходили чужие строчки и избитые рифмы.

– Дивная погодка! – раздался голос Борисова.

Как только я не заметила, что он идет рядом?

– Вот организовать бы поход на лыжах! Всем классом в каникулы. Лес близко…

Разговаривать мне с ним не хотелось, но я не удержалась:

– Ты что, одиночка-энтузиаст?

– Почему одиночка? И разве для того, чтобы пойти в лес на лыжах, надо быть энтузиастом?

– Да кому это надо!

Он замолчал. Ветки деревьев, под которыми мы проходили, качнулись, и нас обсыпало маленькими снежинками.

– Как красиво! И школа у вас новая. Красивая… Есть даже компьютерный кабинет, – опять начал разговор Борисов.

– Школа, как школа, – пожала я плечами, – сейчас все такие. Типовые. И кабинеты во всех. А ты из деревенской, что ли? – я хихикнула.

– Нет, но я учился в старой школе. Она была построена еще до войны. А в войну в ней был госпиталь. Но все равно та школа – хорошая!

– Что ж ты ушел из своей хорошей школы?

– Мы переехали… – он помолчал. – Послушай, ведь мы соседи. Я тебя вчера видел. А сегодня обрадовался: в одном классе оказались!

Только сейчас я посмотрела на Борисова. Пальто на нем сидело мешковато, у потертой шапки опущены уши. Лицо бледное, продолговатое, с рыжими веснушками на носу, пухлые, немного воспаленные губы, зато глаза большие, серые и странные: в них и грусть, и настороженность, и просьба. Мне стало неловко от этих глаз.

– И все-таки здорово получилось: ты Борисова, и я Борисов. Саши…

Он улыбался.

– Куда веселее! – я разозлилась.

– А что? Тебе не нравится имя? – не понял моей злости Борисов.

– А тебе нравится? – спросила я насмешливо: меня позабавила его непонятливость.

– Конечно! Звучное. Можно сказать, княжеское: Александр Невский. И интернациональное: Александр Македонский, Александр Дюма, Александр Пушкин…

– Да, – протянула я, – кабы к имени прикладывался ум, а то ведь есть и Шура Балаганов, тоже Александр. С ним родства не ощущаешь? Напрасно. Литература, знаешь ли, отражает типическое.

И по-клоунски растянув рот в деревянную улыбку, я повернула в Костин подъезд.

Дверь мне отворила Костина бабушка, Елизавета Матвеевна, седая, с сухими чертами лица, в безупречно чистом и уютном платье.

– Здравствуй, Шурочка, здравствуй, – запела она, – заходи, милая, заходи. Костик опять со мной ругается. Ведь что удумал, бесстыдник? Две недели с пневмонией дома сидит, а все как об стенку горох. Прихожу домой, а балкон настежь, и в комнату снег заметает. Проруби ему мало! И не слушает меня, не слушает совсем. Хоть бы ты с ним поговорила, Шурочка…

– Проходи, Саша, – в дверях комнаты стоял Костя и недовольно смотрел на разговорчивую бабушку. – Опять жалуешься?

– Вот ведь всегда так! Не слушает, ох, не слушает, – старушка любовно посмотрела на своего рослого, красивого внука.

И я подумала, что если не вслушиваться в слова, то можно подумать, она его хвалит.

Я вошла в Костину комнату. Мне безумно здесь нравилось. Ни у кого из моих знакомых не было такой роскошной, уютной и современной комнаты. Какой-то иной, красивой, скорее «киношной» жизнью веяло от стилизованной под старину стенки, отделанной шелковистой, мягко светящейся древесиной и строгими металлическими переплетами на стеклах. За стеклами – словно нетронутые книги с узорчатыми корешками, строго подобранные по цвету и формату. Костя любит порядок. На нижней полке перламутрово сиял небольшой кофейный сервиз с причудливо изогнутыми ручками чашек и кофейника. Стол у Кости был по-настоящему старинный, с резными ножками, со всевозможными ящичками и полками, на одной из которых стоял совершенно неприметно для постороннего человека импортный магнитофон. Необыкновенно мягкий диван, красивого литья торшер и два стула довершали убранство комнаты, именно убранство, так как здесь все было настолько изысканным, безусловно редким и вероятно дорогим, все, начиная от обоев, кончая портьерами и пушистым ковром на полу, что обывательское слово «обстановка» ко всему этому никак не подходило. Единственно, от чего иногда меня коробило, это прикнопленные к стене вырезки из журналов. Но с другой стороны, эти картинки приглушали строгий порядок и рекламный эффект комнаты.

Сейчас между этими журнальными фото с женскими фигурами, личиками, конями появилась моя фотография. Я с удовольствием отметила, что портрет очень удачен.

А Костя, довольно и вопрошающе одновременно, смотрел на меня.

– Недурно? Вчера сделал. Вот еще новые фотки.

Он достал пачку фотографий. На нескольких была я. На одной – Елизавета Матвеевна. Доброе лицо старушки сморщилось от какой-то тайной обиды, и было горестно растерянным. На последней я увидела Ирку. На ее лице застыла какая-то натянутая улыбка, а глаза – жалкие, молящие.

Я удивилась:

– Когда это?

– Вчера.

– Интересно, о чем вы говорили, если она такая…

– Не помню. Она всегда такая.

Я уставилась на разукрашенную стенку.

– Как только твои родители терпят этих полуголых девиц?

Глаза Кости насмешливо сузились.

– Они у меня без предрассудков, понимают дух времени, чего не скажешь о тебе.

– Очень любезно, – мои губы скривились в полуулыбку.

– Шучу, шучу… Но как все-таки снимки?

Я не удержалась, чтобы не улыбнуться. Костя – удивительный фотограф. К нему больше подходит определение «художник». На его фотографиях давно известные улицы и пейзажи приобретают неожиданное очарование, а люди безмолвно рассказывают о себе самое сокровенное. Костя знает о своем таланте лучше других, но ему хочется лишний раз услышать от меня похвалу.

И я сказала:

– Как всегда, прекрасны. Из тебя выйдет замечательный фоторепортер.

Это его мечта – стать фоторепортером.

– Ну, уж, ты скажешь… Вот смотри, репортаж о БАМе. У Андрея, у брата, нашел. У него девушка уехала на БАМ с кем-то, он и хранит этот журнал. Давно уже.

Он открыл передо мной журнал. На снимках тайга, шпалы, веселые парни, красивые девушки.

– Отлично? Вот это агитация! Так бы и поехал, – он перевел взгляд с фотографий на меня, ожидая ответа.

Но я почему-то спросила:

– А ты бы поехал?

– Фотографировать? Конечно!

– Нет, работать. Как они.

– Вот еще! Деньги, что ли, зарабатывать? Так есть способы полегче и почище. Романтика только в журнале. И для дураков. Вообще-то, если бы платили там по полторы-две тысячи в месяц, можно было бы попылиться года два.

– Зачем тебе столько? Две тысячи! Что-то слишком… как на многодетную семью… – недоверчиво протянула я.

– Ничего не слишком. Я высчитал: мне столько надо для независимой жизни – тридцать-сорок тысяч, – и, видя мое обалдевшее от столь большой и определенной цифры лицо, Костя стал с расстановкой втолковывать. – Тридцать тысяч – это автомашина, гараж, приличная одежда и разные расходы по мелочам: диски, кассеты, кафе… А если посчитать кооперативную квартиру…

– Ну, ты как Шура Балаганов, – с ехидцей прервала я Костю, – тот тоже высчитал, сколько ему для счастья нужно. Только у тебя сумма побольше.

Меня раздосадовал его практицизм. Деньги и комфорт, конечно, нужны в жизни, но должно же быть что-то еще, более значительное.

А Костя обиженно захлопал длинными ресницами и запальчиво сказал:

– Ты думаешь, я способен поехать на эту чертову стройку, чтобы даром гнуть спину? Во имя великой идеи? Андрей ездил на БАМ. Знаешь, что такое БАМ? Покалеченная тайга. Для чего? Чтобы больше нефти за границу продавать? Японцы на маленьких островах живут, зато как! А мы… – он только махнул рукой.

Я привыкла слышать о БАМе только хвалебные слова, но с Костей сразу согласилась, может потому, что подсознательно думала так же. Меня восхитила оригинальность его мыслей, я даже не подумала, что они могут быть чужими. Костя – умный, красивый человек, по-современному практичный. Я вспомнила Борисова, возможно потому, что тоже назвала его Балагановым. В Борисове действительно есть что-то нелепое, даже в том, что он сел на чужое место.

– А в наш класс новенький пришел, – заговорила примирительно. – Представляешь – Борисов Саша. Я чуть не поцарапала его, да жалко стало: дохленький такой, бледненький. На твое место сел. Сам. Я уж гнать его не стала. Думаю, скоро придешь… Кстати, вот домашнее задание. Сегодня по твоей милости чуть двойку не получила.

Костя молча включил магнитофон.

– Есть "острые записи"? – спросила я.

"Острыми записями" Костя называет свой "говорящий дневник". Споры, особо интересные разговоры, рассказы о "событиях жизни" он записывает на магнитофонную пленку.

– Да нет, в этом смысле ничего нового, – Костя прищурился. – Сочин приносил новые кассеты, я их переписал как раз к твоему приходу. Металлический рок. Блеск!

И мы стали слушать музыку.

3

Новые соседи

Домой я пришла вечером. Мама встретила меня со словами:

– Явилась, блудная дочь! Опять была у Кости? – и, не дожидаясь ответа, стала кому-то объяснять: – У них в классе мальчик решил стать моржом, выкупался в проруби и получил воспаление легких. Вот Сашенька к нему и заходит, помогает, чтобы не отстал от одноклассников. Они друзья, я говорю о Сашеньке и Косте. Он, мне кажется, хороший мальчик, воспитанный, отлично учится, целеустремленный, хочет поступать в МГУ на журналистику. Родители – совсем не дурные люди, и. как принято говорить, с положением…

Тут в ее голосе я уже не в первый раз, когда заходила речь о Костиных родителях, услышала скрываемую неприязнь и почувствовала, как эта едва уловимая недоброжелательная нота тревогой царапнула мое сердце, и щеки у меня вспыхнули.

А мама продолжала с сомнением:

– Отец – начальник строительного управления, мать… точно не знаю. Дом, говорят, полная чаша…

Вот именно, умные солидные люди. Почему же они не нравятся маме? Или виновата пресловутая родительская ревность? Мама видит, что я неравнодушна к Косте, и это ей неприятно, а заодно и неприятны его родители, – не в первый раз решила я. И с раздражением подумала, что лицемерие – отвратительная черта.

Я вошла в комнату. За столом сидела незнакомая женщина лет сорока. Она посмотрела на меня, и я увидела большие теплые глаза на удивительно светлом лице, рыжеватые волосы, собранные в пышный узел.

– Здравствуйте, – сказала я.

Она чуть улыбнулась и ответила:

– Здравствуйте. Вот она какая, Сашенька Борисова. Хорошенькая.

– Это Юлия Петровна, наша новая соседка. Будет преподавать в вашей школе литературу, – с какой-то особенной, сердечной улыбкой сказала мама. Она была явно очарована гостьей.

Раздался звонок. Я открыла дверь и растерялась: на пороге стоял Борисов. Он что-то буркнул и прошел мимо, а я так и осталась у дверей и лишь удивленно смотрела на его узкие плечи и торчащие лопатки, обтянутые тонким трикотажем.

– Мам, – позвал он, – тебя Ленка ждет, минут десять уже плачет. Никак не могу успокоить.

– Извините, Надежда Павловна, – прозвучал голос Юлии Петровны, – засиделась я у вас, а дел-то много, уже и внучка закапризничала. До свидания. К нам заходите. Александра пусть приходит.

И стройной походкой она вышла. Следом поплелся Борисов. Около меня он приостановился и посмотрел какими-то отстраненными глазами.

– А я, все еще ошеломленная тем, что он не только в классе будет мозолить мне глаза своим видом, а уши фамилией, но и в подъезде станет мельтешить передо мной и даже в квартиру к нам проник, сказала:

– Знаешь, Борисов, катись-ка ты за другую парту.

4

Борисов становится в классе своим

Я не удивилась, когда увидела Борисова опять за моей партой и насмешливо сказала:

– А ты не гордый.

Над моим плечом склонился Антонов и зашептал:

– Маэстро! Он не пьющий, некурящий, в будущем для тебя идеальный муж. Так сказать, без вредных привычек. И потенциальный подкаблучник. Ленина читает! А главное, – Антонов вздернул высоко правую бровь и хитро сощурил левый глаз, видимо полагая, что от этого его лицо стало многозначительным, а значит, умным, – главное, маэстро, не надо менять фамилию.

– Понимаешь, Антонов, – доверительно глядя ему в глаза, заговорила я вкрадчиво, – он не в моем вкусе. Я люблю таких, как ты: плохо подстриженных и туго соображающих. А главное… главное, маэстро, я обожаю, когда плоско шутят. Конечно же, не сами шутки, а тот идиотский вид, с которым эти перлы произносятся… Кстати, сколько минут ты заучивал мудреное слово «потенциальный»?

Антонов покраснел, что-то промычал и, потоптавшись, отошел.

Но тут передо мной прямо на парту плюхнулась Ирка, а за ней замаячил Сочин.

– Привет, Сашура, – начал он. – Есть предложение устроить у Кости небольшой файф-о– клок по случаю моего дня рождения.

– А почему у Кости? – спросила я, глядя, как Ирка чуть покачивает ногами в обалденных адидасовских кроссовках и низких пестрых гетрах.

– Естественный вопрос. Он болеет, следовательно, не сможет быть у меня, значит, не будет и тебя. А кто отмечает свое шестнадцатилетие без своих лучших друзей? Ирина предложила встретиться у Кости. Я думаю, что это рационально. Понятно, что на мне лежит забота о конфетах, пирожных, лимонаде и прочем. Мне маман вместо ежемесячной десятки дала аж тридцать карбованцев в честь годовщины. Так ты придешь?

– Когда?

– Завтра в пять, – ответила за него Ирка.

– Ну, вы скоро? – тоскливо протянул Миша Агеев, он уже минуты две стоял в проходе, переминаясь с ноги на ногу. – Санек, дорогая, проверь у меня английский, все ли правильно сделал, – и он сунул мне под нос свою тетрадь.

– Агеев, дорогой, когда ты будешь обходиться без чужой помощи, – в тон ему начала было я, но Борисов бесцеремонно взял у меня его тетрадь.

– Хочешь, я посмотрю?

– А ты волокешь? – Агеев оживился. – По гроб буду обязан.

Агеев до восьмого класса был середнячком, но в восьмом он вдруг вышел в твердые хорошисты, чем озадачил и нас, одноклассников, и учителей. Сейчас же, в девятом, Агеев стал учиться на «4» и «5», только вот английский оставался его слабым местом.

Свое превращение из слабого ученика в сильного Агеев объяснил мне просто:

– Понял я, хватит дурака валять. Идем к концу. Нужен хороший аттестат.

И для этого он не только стал торчать над учебниками до полуночи, о чем рассказывала его мать, но и освоил всю хитроумную науку шпаргалок и подсказок. Одно другому не мешало. Ни один учитель не заловил его со шпаргалкой, хотя все ребята знали, что он ими пользуется. Он достаточно хорошо отвечал устно, чтобы у кого-нибудь из педагогов зародилось подозрение, что во время письменных работ он частенько списывает.

Миша Агеев развернул и активную общественную деятельность, благодаря чему его выбрали в комсомольское бюро школы. Вот так получилось, что за два года он стал заметной фигурой не только в классе, но и в школе.

Ирка скучно посмотрела на Агеева и Борисова, занятых английским, и спрыгнула с парты.

– Пойдем, Сочин. Сейчас звонок.

– Вот развоображалась! – услышала я шепот за спиной. – А ведь вкуса вот ни капельки нет. Мать ей выбирает все сама, вплоть до заколок. И вообще она – неряха, мать ее сама жаловалась…

Я резко обернулась и увидела, как Колчина показывает Бариновой глазами на Ирку

– Колчина, – сказал я громко, – это тебе твой изумительный вкус подсказывает такие деревенские фасоны платьев, в которых ты, как пугало огородное? Впрочем, я обижаю деревню, ведь даже там знают, что колготки время от времени надо натягивать, а не носить гармошкой, как в детском саду.

Я увидела, что лицо Колчиной стало прямо-таки вишневым, но безжалостно продолжала:

– Может, ты к Сочину неравнодушна, поэтому и злишься на Редькину, наговариваешь на нее, а? Сочин, посмотри на эту высохшую от любви и ревности девицу! Костлява, конечно, но ведь это от глубокой симпатии-с…

Колчина затравленно посмотрела по сторонам, она словно забыла, где выход, и сейчас, растерянная, пыталась его найти, а может, искала поддержку хоть в чьих-то глазах. Но все молчали. Кто-то был шокирован моей выходкой, кто-то обескуражен, но большинство ребят вообще не могли понять, из-за чего разгорелся сыр-бор. Глаза Колчиной метались считанные секунды, наконец, наткнулись на дверь. Она издала какой-то хлюпающий звук, и, дважды споткнувшись о поставленные в проходе между партами сумки, едва не упав, неловко выбежала из класса под пронзительное улюлюканье школьного звонка.

– Ну, маэстро, вот это змея! – восхищенно протянул Антонов.

– Как тебе не стыдно, Борисова?! – гневно обратилась ко мне Вера Еременко и, оббежав всех глазами, сказала: – Нужно классное собрание, – и замолчала: на пороге стояла англичанка – Зоя Ивановна.

– Гуд афтэнун! – сказала та, с любопытством оглядывая возбужденные лица, и добавила: – Я не помешаю? Кстати, был звонок.

Тут покраснела Еременко и пробормотала:

– Ай эм сорри…

Англичанка начала урок с опроса домашнего задания и первым спросила Агеева. Он отбарабанил упражнение без единой ошибки, хотя с ужасным произношением. И все же англичанка было явно довольна. Она покивала, сказала «вэлл», потом «клэвэ бой» и наконец, торжественно провозгласила оценку «файф» – пять.

Агеев уселся с невозмутимым видом, но через некоторое время повернул к Борисову голову, подмигнул и, сжав кулак, поднял большой палец вверх. Значит, это Борисов успел исправить Агеевские ошибки, и пятерку заработал он, а не Миша.

Я поняла, что с сегодняшнего дня Борисов перестал быть в классе чужим. Отныне ему будут покровительствовать Агеев и его друзья. Наш класс, как, вероятно, и другие, делится на группы и группочки, в каждой из которых есть лидер. Обычно каждый новенький попадает в ту или иную компанию. Это определяет его положение в классе, так как есть группы элитарные: с ними считаются ребята, их выделяют учителя, а есть другие, над которыми одноклассники посмеиваются, а учителя, вздыхая, ставят тройки. То, что Борисов попал к друзьям Агеева, сразу поставило его ближе к элите.

После урока Еременко, все еще возмущенная, стала требовать, чтобы я извинилась перед Колчиной.

– Вера, – у меня презрительно передернулись плечи, – ни за что. Пусть не сплетничает! Я понимаю, ей завидно, но зачем людей-то чернить? Слушать противно: «вкуса нет», «неряха», – передразнила я, зло сбрасывая учебники в сумку, жикнула молнией и уставила хмурые глаза на Веру. – Так она всех нас оболжет. Ты этого хочешь? Я права. Да, стопроцентно права и извиняться перед ней не буду. Надо расправляться со сплетниками. Пусть она извиняется перед теми, о ком сплетничает!